Текст книги "Недолговечная вечность. Философия долголетия"

Наша жизнь год за годом пополняет каталог бед и грехов столь очевидных, что было бы скучно их перечислять. Но если мы будем цепляться за этот покаянный список, мы упустим самое важное: мы живем всё лучше и лучше и умираем всё позже. В том возрасте, когда наши предки уже входили в царство теней, мы испытываем радость и вместе с тем беспокойство оттого, что мы живы, способны чувствовать и избежали тяжелых болезней. Это ничем не объяснимая радость существования, нахождения в собственном теле, пусть уже и в потрепанном. Уже не все возможно, но многое еще позволено. В 1922 году Марсель Пруст получает Нобелевскую премию, отобрав победу у Ролана Доржелеса, представлявшего молодое поколение писателей-фронтовиков. На следующий день газета «Юманите» выходит под заголовком «Дорогу старикам!». Прусту в это время только 48 лет. Кто из нас сегодня назвал бы «стариком» или «старухой» мужчину или женщину 48 лет? В 50 лет жизнь только и начинается по-настоящему: мы наконец можем наслаждаться молодостью, упущенной в 20 из-за того, что нужно было сдавать экзамены, получать аттестат зрелости, искать работу, проходить испытательный срок, искать оправдания, что не пошел в университет, прощаться с детством, переживать первые бурные истории любви, в одиночку нести груз непривычной свободы. Искать себя, обманываться, разрываться в выборе между возможностями, ни одна из которых нам не нравится, слышать каждое утро, что на нашу долю выпала непомерная удача, – какой же это кошмар, если вдуматься! И вот мы строим свою жизнь, одновременно разрушая себя с помощью алкоголя, наркотиков, всякого рода излишеств в угоду конформизму, общественному давлению. Молодость обладает красотой, бодростью и любопытством, но это возраст подражания, когда действуют на ощупь, спотыкаются, поддаются влиянию моды и идеологии. В зрелом возрасте имеется опыт, но утрачиваются живость и задор. Взрослея, мы непременно ощущаем преимущества и недостатки: те и другие никак не могут прийти к согласию, найти равновесие.

Жизнь в западном мире дается только один раз: у нас не будет другой, чтобы наверстать упущенное, в отличие от буддизма или индуизма. Вместе с понятием кармы эти две религии изобрели пробный опыт судьбы: в нашем нынешнем существовании мы расплачиваемся за прошлые ошибки и в каждом новом жизненном цикле очищаемся от наших пороков вплоть до полного освобождения. Восток пытается найти избавление от этой жизни, а Запад – в этой жизни. Единственным средством для первого будет не рождаться больше, а для второго – раз за разом воскресать в течение одного и того же периода времени. Какой будет вечность для христианина – решается на кратком отрезке времени, тогда как индус, чтобы избежать тягостного существования, имеет в своем распоряжении ряд последовательных перевоплощений, в ходе которых его душа очищается. С тех пор как Европа на рубеже XV и XVI веков вырвалась из пут Средневековья – мира, где все предопределено и каждый является заложником общественного положения, религии, происхождения, – перед человеком забрезжила новая надежда: отныне он сам будет творцом собственной судьбы и сам станет распоряжаться своей жизнью. В его власти будет низринуть преграды – социальные, психологические и биологические, – и он вступит в эру бесконечного сотворения самого себя. Именно эти светлые надежды и лежат в основе американского мифа о «self-made man». Но мы еще очень далеки от того, чтобы эта мечта воплотилась в жизнь, и проклятие детерминизма тем сильнее, чем больше нам кажется, что мы его победили. Тем не менее наша современность переняла от эпохи Просвещения, в которую она зародилась, одну восхитительную черту: она является коллективным бунтом против неизбежного.

Преклонный возраст сегодня, как никогда прежде, – это возраст философских размышлений, это подлинный возраст Разума. Перед человеком со всей остротой встают главные вопросы человеческого существования и предназначения, какими их определил Кант: на что мне позволено надеяться, что мне позволено знать и во что позволено верить? Поистине, бабье лето жизни является той «беседой, которую душа ведет сама с собой» (Платон, «Теэтет»), состоянием непрерывного экзамена. В этот период мы можем чередовать активную деятельность с созерцанием и размышлениями. Это тот момент, когда мы сталкиваемся, без шор и без прикрас, с трагическим устройством бытия, с тем, что всему положен предел. «Учиться жизни уже слишком поздно»[38]38
  Aragon L. Il n’y a pas d’amour heureux // Aragon L. La Diane française. Seghers, 1946.


[Закрыть], – говорил Арагон. Но жизнь не школьный предмет, потому что она то и дело меняет условия, в которых мы ее познаем. Если раскрытие собственных талантов происходит в молодости и состоит в реализации всего своего потенциала, то и старость мы можем рассматривать как возраст позднего обучения, а не как отправление на запасной путь. Разрушительная власть лет вовсе не помеха для живости ума, пусть и идущей на спад. Мы продолжаем упорно вглядываться в будущее на горизонте, даже если времени у нас не так много. В каждый час, в каждую минуту мы – единственные, кто в ответе за наше спасение и за то, как мы умрем.

Мы так и остаемся вечными студентами в школе жизни: именно желание учиться и знаменует собой ясность ума. Приобщение к чему-то новому будет длиться до самой могилы. В нас могут сосуществовать в совершенной гармонии радость учить и радость учиться, желание брать и давать уроки, быть одновременно устами вещающими и вопрошающими. У нас еще достаточно времени, чтобы вновь открыться миру, вновь обратиться к познанию. Может быть, мы уже и сформировавшиеся личности, но мы так и остаемся несовершенными. Что же касается настоящей жизни, не то чтобы у нас ее нет, просто нет жизни «настоящей» и «ненастоящей», а есть много интересных дорог, и нужно только пуститься в путь.

Нас раздражает, когда старики указывают нам дорогу, по которой мы не хотим идти. Они предвосхищают собой то, чем станет каждый из нас: киборги, люди-роботы – потому что после пятидесяти практически все мы вступаем в «пророческий возраст»: очки, слуховой аппарат, кардиостимулятор, шунты, импланты, различные чипы и так далее. В нашем индивидуалистическом обществе нам предлагается как минимум две модели (которые при желании мы можем скрестить между собой): разыгрывать Престарелого шалуна или же принимать вид Разочарованного мудреца, изрекающего пророчества в манере немного высокопарной и одновременно ребячливой. Один выбор означает ничем не ограничивать свои аппетиты, в свои 60 лет вернуться к подростковым мечтам; другой – решить, что с играми покончено, и примкнуть к компании обычных старичков, которые сидят на лавочке и в ожидании обеда или ужина играют в карты и в домино. По одну сторону – племя бодрых навитаминенных пенсионеров: они успешно задавили в зародыше грозившие им болезни и зачастую находятся в лучшей форме, чем многие молодые. Они достаточно обеспечены – если говорить о среднем классе и выше, – они зубами и когтями хватаются за жизнь, и в том возрасте, когда их предки в прежние времена были уже немощны, если не прикованы к постели, они демонстрируют бешеную энергию. По другую сторону – блеклый народец, состоящий из тех, кто смирился и озабочен лишь тем, как избежать хлопот. «Заблуждения сердца и ума» в любой момент могут одержать верх над представителями обоих полов. Появление «Виагры» для мужчин и гормонотерапии для женщин одаряет как одних, так и других, даже в почтенном возрасте за шестьдесят, упоительными способностями. Покой чресел нарушен, и бывает, что это способствует уходу мужчин из семьи. Сколько пожилых супругов разводится, когда один из них, оборвав долгую паузу воздержания, вновь обретает вкус к любовной схватке? Свободолюбивое поколение, взращенное революцией 1968 года, узнает о двух волшебных пилюлях – противозачаточной и сосудорасширяющей. Ненасытность стареющих людей с сединой в бороде и бесом в ребре, жаждущих в последний раз попытать счастья, окунуться с головой в спорт, в путешествия, в труд или в вакханалию плоти, является результатом взятия нового временнóго рубежа. Этот стратегический рубеж сегодня доступен каждому из нас: в Европе средний возраст роженицы уже сейчас составляет 30 лет, и, возможно, настанет день, когда менопауза будет замыкать ключом свой «железный пояс» на женщинах только после шестидесяти. Печальное зрелище? Может быть. Но упрекать пожилых людей в их неуместном вожделении, в желании предпринимать что-то новое, продолжать работать – это обрекать их на преждевременную смерть, а значит обрекать и самих себя, как только мы достигнем этой возрастной границы. Что может быть лучше, чем устроить короткое замыкание в проводáх времени, посмеяться над судьбой, позволить себе – пусть ненадолго – получить от жизни еще немного упоительных ощущений и встреч? Жизнь – это длящаяся неизвестность, и, пока она длится, она гарантирует нам, что мы живы.

Мы постоянно балансируем между обещанием и предопределением, увлеченностью и энтропией: родиться – значит довериться обещанию будущего, которое нам неведомо; в то же время нам предопределено исчезнуть, и след наш будет бледнеть, как бледнеет ксерокопия по мере того, как ее воспроизводят все в большем количестве экземпляров, – потому что наши клетки при обновлении теряют прежний вид. Мы держим форму, пока обещание берет верх над предопределением. Конечно, мы не просили рожать нас на этот свет; но, по мере того как мы взрослеем, этот случайный дар мы превращаем в наше право и настойчиво требуем, чтобы наше существование длилось так долго, как это возможно. «Сверх меры привержен вину тот, кто осушает кувшин до дна, вместе с осадком <…>Жалкая жизнь куда страшнее скорой смерти»[39]39
  Сенека. «Нравственные письма к Луцилию». Письмо 58. Перевод С. А. Ошерова. Примеч. пер.


[Закрыть], – писал Сенека, предвосхищая мысль Чорана. И все же, несмотря на то что тяготы существования могут преследовать нас с самого детства, есть нечто восхитительное в том, чтобы оставаться в строю, зайти еще на один, последний, круг перед посадкой.

Появляются целые поколения псевдовзрослых людей, морщинистых школяров, бросающих вызов годам и судьбе. Кажется, будто они из подросткового возраста шагнули прямиком в старость, минуя зрелость. Они остаются юными до тех самых пор, пока не станут старыми. Вместо Вечного Возвращения, которое исповедует восточный мир, единственная форма вечности, которую нашел мир западный, когда наша вера в рай потускнела, – это Великое Повторение и Великое Возрождение. Классическая триада католической церкви – ад, чистилище и рай – снизошла на землю и теперь является частью нашей безбожной жизни: потусторонний мир стал миром посюсторонним, поделенным на временные отрезки. Существование мужчины и женщины состоит из множества жизней – одна прибавляется к другой, не будучи похожими. Эти жизни представляют собой непрерывное созидание, сплавляющееся в судьбу. Мы совершаем ошибки, исправляем их и совершаем новые – все эти неудачи в конце концов складываются в прекрасный жизненный путь. И поскольку больше нет «правильной» модели жизни после шестидесяти, каждый из нас должен придумать ее себе сам. Мы, как никогда прежде, подобны Питеру Пэну: дети, не желающие взрослеть; старики, не желающие стареть[40]40
  См.: Rivière F. J.-M. Barrie, Le garςon qui ne voulait pas grandir. Calmann-Lévy, 2005; Balti B. J.-M. Barrie, Celui qui préférait les Fées aux Femmes. Éditions Complicités, 2018.


[Закрыть]. Мы пускаемся во все тяжкие, как будто наши биологические часы пошли вспять; в то время как молодые люди с 20 лет состоят в серьезных отношениях и начинают семейную жизнь, их седеющие родители резвятся, заводя интрижки одну за другой. Рассудительности у нас с годами не прибавляется, и бес в ребро может грозить нам до смертного порога. Вопиющая несдержанность человека преклонных лет может показаться смешной и даже омерзительной, но разве нам приятнее видеть, как тот же старик постепенно угасает в ожидании могилы или пропахшей лекарствами больницы? Что может быть увлекательнее, чем сжульничать и нарушить привычные правила?

Вопрос в другом: станет ли этот новый возраст преображенной зрелостью или кряхтящей, перезревшей юностью на краю жизненной пропасти? Очень вероятно, что между двумя этими состояниями возникнет напряжение, раздвоение, своего рода шизофрения. С одной стороны – и в этом преимущество возраста – растущая тяга к природе, знаниям, молчанию, размышлению и созерцанию; с другой – вечно живое и даже усиливающееся стремление к удовольствию во всех его проявлениях. Сочинять себе новую жизнь в 55–60 лет – это совсем не то же самое что пускаться в жизненный путь, когда тебе 16. «Новые старики» – будут ли они хранителями опыта предшествующих поколений или «старыми сатирами, истаскавшимися в разврате» (Руссо), 73-летними самовлюбленными шалунами, похожими на Дональда Трампа, или достопочтенными белобородыми старцами? В крови по-прежнему бушуют страсти, сердце и душа готовы воспламениться в любую минуту: возраст ума и чувств не соответствует биологическому возрасту. Есть только один способ замедлить старение – продолжать желать с прежней силой. Но это будет попыткой совместить несовместимое: войлочные тапки и юношеский романтизм, морщины и необузданный разврат, седые волосы и бурю желаний. Мы пока не нашли способа решить проблемы старения человеческого организма, а лишь приоткрыли узкую щелку в пещеру знаний. «В семнадцать лет мы несерьезны» – говорил Рембо. Но теперь мы несрьезны и в пятьдесят, и в шестьдесят, и в семьдесят, даже если приличия предписывают нам казаться серьезными. Необходимо избавить возраст от флера дряхлости и повернуть процесс старения вспять силой юмора и элегантности. Границы для того и существуют, чтобы их раздвигать. На всех этапах жизнь упрямо сражается с необратимостью. И так будет до самого конца, до последнего рокового шага в пропасть.

Ты совсем не изменился!

Сказать кому-то: «Ты совсем не изменился» – это завуалированное желание услышать в ответ то же самое. Будь нам хоть 30, хоть 60 лет, мы таким образом просим окружающих вернуть нам комплимент, уверить нас, что мы всё те же, какими были когда-то. Столкнуться со старым приятелем, с которым мы не виделись тысячу лет, напоминает процедуру опознания в полиции, когда свидетель, стоящий за зеркальным стеклом, должен узнать подозреваемого в нападении. В памяти начинаются стремительные подсчеты, мы стараемся отыскать в лице того, кто возник перед нами, какие-то черточки, способные оживить наши воспоминания: из старого облика приятеля наша память высвобождает облик сегодняшний, она берет «тогда» и «сейчас» и сравнивает их между собой. Приятель уверяет нас: «Да это же я!» – его глаза полны мольбы, они заклинают нас подтвердить сходство. Лицо – наша общая черта со всеми, кто нам подобен, и потому, если его забывают, это наносит нам невосполнимый урон.

«Тебе не дашь твоих лет» означает: ты не согнул спину, не подчинился законам природы, перехитрил правила. Вызывает изумление и почти возмущение, когда вдруг столкнешься, повернув за угол, с человеком одного с тобой возраста, но который, кажется, годится тебе в отцы или матери: совершенно невозможно, чтобы эта дряхлая развалина была мне ровесником! Время, великое разрушительное Время, чаще всего забавляется, меняя до неузнаваемости черты лица, безжалостно стирая их, делая их расплывчатыми. Это время цепляет нам на нос очки с толстыми линзами, огрубляет черты лица и делает его бесформенным, а кожу – морщинистой и всю в пятнах, прорежает волосы, а на щеках отращивает брыли, удлиняет и загибает крючком нос, – время обезображивает наше лицо не хуже компьютерного морфинга. Человеческое лицо – это палимпсест, где слой за слоем сохраняются следы сразу многих эпох: в чертах когда-то близкого друга проступает смешливый подросток, а три волосины напоминают о некогда пышной шевелюре. Окружающие пристально наблюдают за нами: они оценивают нас с видом превосходства, жадно стремясь найти ему подтверждение в нашей внешности.

«Ты всё тот же», стало быть, подразумевает: ты – очевидец нашей прежней жизни, ушедшей эпохи, ты – часть нашей бурной молодости, о которой я храню светлые воспоминания. Старость делает обманчивым наше сходство с самими собой, мы уже не понимаем, кто именно смотрит на нас в зеркало каждое утро: кто ты, чего ты от меня хочешь? Кажется, что возраст одолел нас, застав врасплох, и из переставших быть самими собой рождается другое «я». Это и есть судьба, говорил Гегель: быть собой под видом другого. Вспоминаются рекламные ролики, которые показывают в ускоренном темпе всю человеческую жизнь, от колыбели до могилы, от заливистого детского смеха до идиллической картины четы сгорбленных старичков, идущих под руку по берегу моря. Волшебная феерия, смешанная с трагической пляской смерти. Подобные ролики пугают именно таким сжатием человеческого существования до нескольких минут: нам едва хватило времени вкусить жизнь, испытать ее горечь и усладу, как мы стали уже старичками и старушками, и ножки циркуля, очерчивающего наше земное существование, стремительно разъехались.

Часть вторая
Жизнь на вечном старте

Глава 3
Спасительная рутина

Ты не способен должным образом оценить то упоительное чудо, которое есть твоя жизнь.

Андре Жид. Яства земные

– Дзено[41]41
  Герой романа «Самопознание Дзено» итальянского писателя Итало Звево (1861–1928). Примеч. пер.


[Закрыть], славный рантье из Триеста, бывшего в конце XIX века частью Австро-Венгерской империи, рассказывает о своем пристрастии к курению: он заядлый курильщик, но устал надрывать легкие кашлем и одержим мыслью о здоровье. Он мечется между походами к врачам и к психоаналитикам, подвергает себя процедурам в лечебницах, где его стараются избавить от зависимости при помощи «электрических машин». Но он неизбежно закуривает снова. «Мне кажется, что у сигареты куда более острый вкус, когда она последняя»[42]42
  Итало Звево. «Самопознание Дзено». Перевод С. Бушуевой. Примеч. пер.


[Закрыть]. Вот уже 54 года, как он выкуривает одну последнюю сигарету за другой, что вынуждает его прийти к выводу, грустному и в то же время забавному: «У меня всё в жизни повторяется»[43]43
  То же.


[Закрыть].

Повторение сказанного ранее не пользуется спросом у прогрессивных авторов. Оно подвергалось осуждению дважды – с появлением романтизма и изобретением психоанализа. Классицизм в искусстве основывался на твердой уверенности в том, что прошлое идеально: считалось, что наши предки в античности достигли совершенства во всех областях и достаточно лишь повторять вслед за ними. Новое слово, собственный голос расценивались как нечто неподобающее, и понятие плагиата не имело смысла, так как интеллектуальной собственности не существовало: наоборот, следовало черпать рассказы, истории и басни из общей сокровищницы и не смущаться воспроизводить их как целиком, так и соединяя или перекраивая. Лафонтен будет без конца переписывать басни Эзопа, древнегреческого вольноотпущенника VII века до н. э., а Иоганн Себастьян Бах – без всякого стыда выискивать лучшие отрывки из концертов для скрипки Вивальди, чтобы, переписывая их, включать в свои концерты для клавесина. Хорошая литература и хорошая музыка эхом откликались во всех литературных и музыкальных произведениях прежних эпох, куда изредка добавлялось совсем немного от себя: изящная завитушка, украшение в виде отступления или комментария. Воровство и подделка вовсе не преследовались, а, наоборот, поощрялись. Все хоть сколько-нибудь новое так или иначе имело в своей основе пастиш. Доходило до того, что еще со времен античности человек приписывал авторство написанной им самим книги какому-нибудь известному мыслителю или поэту из древних, – и все это для того, чтобы содействовать распространению собственных новых идей. (Это явление называется псевдоэпиграфика[44]44
  См.: Jerphagnon L. Connais-toi toi même… et fais ce que tu aimes. P. 236.


[Закрыть]; впоследствии подобную стратегию будут использовать Ян Потоцкий с «Рукописью, найденной в Сарагосе» в 1810 году и многие другие из страха перед цензурой.) Каждый добрый христианин должен был строить свою жизнь на основе «Подражания Христу» – благочестивого сочинения неизвестного автора, которое писалось и переписывалось неоднократно, начиная с XV века, и было направлено на очищение души и обретение спасения.

Прямой противоположностью классицизма стал романтизм, это заблудшее дитя революции 1789 года: он воспевал оригинальность – плод своего собственного творчества. Поэтам, музыкантам, художникам, драматургам пришлось опрокидывать устои, стирать в порошок закоснелые традиции, творить посреди грохота бури, в условиях трансгрессии. И так же, как люди искусства устремлялись «вглубь неизвестного, чтобы отыскать новое» (Шарль Бодлер), они должны были бежать от буржуазной посредственности, у которой во главе угла стоят расчет и коммерческая выгода. В глазах богемы буржуазия, которую из-за ее корыстолюбия изрыгнули и аристократия, и пролетариат, несла на себе печать онтологически низменного класса. Поскольку буржуазная мораль сводила человеческое желание исключительно к уровню материального обогащения, жизнь буржуа была размеренной и регулировалась лишь жаждой наживы и вкусом к приобретательству. Вот почему вольные духом и просто творческие люди должны были держаться в стороне от этого ничтожества и искать бурь, неистовства, стремиться к чему-то грандиозному, вместо того чтобы чахнуть на корню.

К романтизму и к его ненависти «быть как все» восходят две вещи: на место мечты о бессмертии пришла мечта о благодарных потомках, о запоздалом признании в будущем «прóклятых поэтов» – мечта, которую в наши дни затмила известность, иными словами, присутствие самого себя во всех реальных и виртуальных источниках информации как зримого и зыбкого эго. Кроме того, именно в XIX веке начинается восхваление маргиналов (приезжих, сексуальных и расовых меньшинств, заключенных, преступников), задачей которых становится разрушить норму. Возвеличивание маргинальности легло в основу определенных философских взглядов конца прошлого века: сливки с этой темы сняли Деррида, Делёз, Гваттари и Фуко. Буржуа, как мы знаем, изменился: он сам стал богемой и хочет быть «тружеником днем и прожигателем жизни ночью» (Дэниел Белл). Будь он правых или левых взглядов, он желает наслаждаться своим социальным статусом и вместе с тем получать удовольствие от раскрепощения нравов, рискуя жить в культурном противоречии. Вот почему отныне философию интенсивности взяли на вооружение транснациональные компании-гиганты, возрождая ницшеанские идеи («Стань самим собой», «То, что тебя не убивает, делает тебя сильнее»). Каким-то нелепым образом Ницше стал самым крупным поставщиком рекламных слоганов для компаний и их продукции. Певец сверхчеловека выступает как философский гарант сверхчеловека-потребителя, формирующегося на основе того, что он покупает, носит или поглощает.

Если же говорить о Фрейде, то он видит в повторении своего рода манию, толкающую пациента бесконечно воспроизводить одни и те же сценарии любовных или профессиональных неудач. Этот симптом служит ширмой для глубоко затаенной тоски, тем барьером, который мешает исцелению: он не дает избавиться от психологической травмы и в то же время определенно указывает на нее. Некоторые абсурдные мании, мешающие нам общаться с другими людьми, возможно, лишают нас большого удовольствия, но ограждают от еще более значительных тревог. Они становятся защитным ритуалом против какого бы то ни было происшествия. Лучше чахнуть, будучи лишенным чего-то, чем открыться навстречу неизвестному.

И все же стоит вознести хвалу привычке. Та привычная одежда, в которую мы облекаем наши поступки, привычная среда обитания, регламентирующая нашу жизнь, – это ментальная соединительная ткань наших дней. Она представляет собой ту врожденную склонность, которая становится «второй натурой» и предохраняет нас от излишней траты душевных сил. Мы всегда будем оставаться порождением наших привычек, и искоренить их даже сложнее, чем расстаться со своими убеждениями. Повторяемость несет с собой смерть, провозглашают авангардисты; но согласиться с этим – значит забыть, что она онтологически составляет основу нашей жизненной участи и является непременным условием нашего существования. Тот, кто захочет отказаться от повторяемости, водрузив как двойное победное знамя непредсказуемость и вечные перемены, возможно, и избежит ужасов обыденности, но прежде всего сделает существование невозможным. «Жить, не теряя времени, и наслаждаться без удержу», говоря словами старого слогана ситуационистов, – это подвергаться риску превратить интенсивность жизни в рутину, в упорядоченную лихорадочность. Когда твоя жизнь застыла, как река, схваченная льдом, или как лицо после уколов ботокса, то очень соблазнительно мечтать о том, как ты все поменяешь – спутника жизни, профессию, страну. Но фантазии о полном перевороте в жизни – прежде всего отличное средство, чтобы выносить нынешние ее условия. Мечты способствуют укреплению статус-кво: чем больше мы жалуемся, тем больше готовы терпеть; и жалуемся мы лишь для того, чтобы ничего не менять.

С самого детства мы создаем традиции. То, что мы называем привычкой, не является каким-то случайным событием в жизни неких людей без роду, без племени: это каркас, помогающий нам стоять на ногах; набор автоматических действий, формирующий нас и одновременно сдерживающий. Жизнь связывает нас невидимыми нитями, и мы даже не подозреваем, что они опутывают нас и несут, пока не разорвутся одна за другой. «Существует нечто движущее, что остается неподвижным»[45]45
  Перевод В. П. Карпова. Примеч. пер.


[Закрыть], – говорил Аристотель. Для того чтобы в серости будней случилось яркое событие, нужны долгие пустые часы, блеклое существование, в котором время тянется и ничего особенного не происходит. Моменты, когда перехватывает горло и сжимается сердце, почти всегда возникают на фоне обыденных мелких хлопот, служа контрастом. Без монотонности потрясения невозможны. Мелодия наших будней – непрерывная басовая партия, которая изредка перебивается волнующими ариями.