Текст книги "Недолговечная вечность. Философия долголетия"

Что же остается делать, когда нам кажется, что мы уже все видели и все знаем о жизни? Опять и опять начинать все сначала, поскольку время позволяет нам приниматься за дело столько раз, сколько мы захотим. Плоть наша, благодарение Всевышнему, здравствует, а книг на свете столько, что нам никогда не удастся их все перечитать. Жизнь продолжается – возможно, в этой до ужаса простой фразе и кроется секрет долгой и счастливой жизни. Настоящая жизнь – это не героические подвиги и невероятные приключения, это прежде всего неприметные будни, это простые, ежедневно испытываемые и удовлетворяемые нужды, это общая для всех повседневность. Мы состоим из «маленьких сегодня», говоря словами одного из героев Ромена Гари. А значит, начинать надо с упорства: не замедлять шаг, не бросать дела, не уступать и не сдаваться. Действовать так, как будто впереди еще долгие годы: продолжать делать прогнозы и строить планы на будущее. «Я бегу навстречу собственной гибели, – говорил итальянский философ Норберто Боббио (1909–2004), – и там, где я прерву свой бег, там и будет моя гибель».

Жизнь, таким образом, состоит в том, чтобы превращать случай в сознательный выбор, выстраивая свою судьбу. Судьбу, которая будет гибкой и покорной нам до самого конца. Возможно, время, увлекая нас за собой, делает нас все более слабыми и немощными, но зато на своем пиру оно предлагает нам всё новые яства, и это добрая весть. Время – это не колесо, беспощадно нас перемалывающее, но череда развилок и перекрестков на нашем пути, предлагающих нам возможность исправить то, что у нас не получилось в первый раз. Время признает правоту тех, кто никогда не отступает, давая им второй, а потом еще третий и четвертый шанс. Наше воскресение происходит уже в этой жизни, где мы без конца умираем и возрождаемся снова. «Я бы хотел никогда не утратить возможность приходить в этот мир», – замечательно выразился Жан-Бертран Понталис. Это возрождение не более удивительно, чем те насекомые, о которых говорил Генри Дэвид Торо: они вывелись из личинок, которые спали в крышке старого стола и спустя долгие годы проснулись под действием тепла от поставленного на стол чайника[57]57
  См.: Thoreau H.-D. Walden. P. 336.


[Закрыть]. И так же как эти личинки, мы до конца жизни остаемся незавершенными – как если бы мы были черновым наброском себя самих. Мы можем не только внезапно почувствовать себя помолодевшими в результате романтической встречи, открытия или путешествия – этот период назывался когда-то «летом святого Мартина»[58]58
  Philibert M. Op. cit. P. 102.


[Закрыть], то есть бабьим летом, – но в нашей жизни есть место и поздним начинаниям: запоздалым жизненным стартам, таящим в себе целый пласт непрожитых, но возможных судеб. Если и существует нация, положившая в основу своего мировоззрения неизменную возможность начать все сначала – рискуя, что рано или поздно это кредо превратится в миф, – то это Соединенные Штаты Америки. Именно там каждое поколение строит жизнь на новом фундаменте, перечеркивая итоги предыдущего поколения и устанавливая новый общественный договор. Мы живем всегда будто на испытательном сроке, и наша жизнь – это прежде всего опыт. Она не столько напоминает вектор, кратчайшим путем стремящийся к конечной точке, сколько проселочную дорогу с извилистыми колеями, которая, петляя, ведет вперед и в своих петлях собирает все свои предыдущие жизненные циклы. Следуя по этой дороге, мы пересекаемся со множеством жизней, разных по продолжительности и насыщенности. Если начало, заложенное в человеке, – говорил Платон, – это «божественное начало», которое «спасает всё», то возврат к началу – дух, возвышающий наши души, защищающий их от косности и уныния. Этот дух позволяет альпинисту ощутить прилив энергии, находясь на грани истощения физических сил; он побуждает не верящего в себя студента или упавшего духом ученого упорствовать в своих усилиях, общественного деятеля – продолжать борьбу с несправедливостью, предпринимателя – стойко преодолевать препятствия. В жизни человека, помимо рождения, не так много моментов абсолютного начинания, но бессчетно число возможностей возродиться, крутых поворотов и перемен, происходящих постепенно[59]59
  Жиль Делёз выделял «линии бегства» американцев, являющиеся способом восстановить прерванную линию, добавить недостающий сегмент в разрыв пунктира, в то время как французы – потомки Декарта и наследники Французской революции – ищут абсолютного разрыва и новой отправной точки. «Начало и конец никогда не представляют интереса, это всего лишь точки. Интересно то, что между ними. Английский ноль всегда посередине» (Deleuze G., Parnet C. Dialogues. Champs Flammarion, 2008. P. 50).


[Закрыть]. Эти возможности – наша охранная грамота, данное всякому из нас разрешение пробираться вперед на ощупь, сбиваться с пути, возвращаться и снова пускаться в путь. Каждое фиаско – это еще и трамплин для новой попытки. Счастливую жизнь можно представить в образе птицы Феникс, которая восстает против самой себя, сжигая в огне свою прежнюю оболочку и вновь возрождаясь из собственного пепла, без конца повторяя жизненный цикл.

Тот факт, что наше существование после определенного возраста становится более предсказуемым, не делает его менее интригующим. Повторное переживание вдохновляет нас так же, как и первый опыт, – и то, что эти ощущения нами уже испытывались, ничего не меняет. В подростковом возрасте мы порой мечтаем о втором рождении – жизни, где мы не подчинялись бы нашим родителям, а зависели бы только от самих себя. В этом смысле бабье лето жизни – в некотором роде повторение подростковой проблемы. Речь идет о том, чтобы обрести в себе созидательную веру и способность придумывать новое, чувствовать головокружение от невероятного количества возможных путей. Закат должен напоминать рассвет, даже если этот рассвет и не предвещает наступления нового дня.

Извечный вопрос для каждого из нас: как преобразовать в созидательную силу разрушительное начало, свойственное времени? В области живописи или литературы старость нередко представляет собой кульминацию таланта, особенно у великих мастеров, достигающих в преклонном возрасте полного расцвета. Мифу о необыкновенно талантливом юноше типа Артюра Рембо (полупоэт-полудитя, сгорающий в возрасте 20 лет) следует противопоставить реальность творческого процесса, приходящего к своей кульминации с течением времени. Именно это отмечал Бодлер в отношении Гойи. В конце карьеры художника зрение Гойи было настолько слабым, что ему, как говорят, должны были затачивать карандаши. «И тем не менее даже в эти годы он продолжал создавать большие и очень значительные литографии, в частности серию, посвященную бою быков; эти многофигурные, полные движения прекрасные листы представляют собой настоящие картины в миниатюре. Мы видим здесь лишнее подтверждение удивительного закона, по которому чем более убывают жизненные силы крупного художника, тем глубже и проникновеннее постигает он смысл бытия; иначе говоря, теряя одно, он приобретает другое. Он идет вперед, как бы молодея духом, набирая все больше бодрости, мощи и творческой дерзости, – и так до края могилы»[60]60
  Бодлер Ш. О некоторых зарубежных карикатуристах // Культпросвет. 2015. 19 января. Переводчик не указан. Примеч. пер.


[Закрыть]. Ницше скажет о Бетховене, что тот «представляет собой промежуточное явление между старой, дряхлой душой, которая постоянно разбивается, и будущей сверхъюной душой, которая постоянно нарождается; его музыку озаряет этот сумеречный свет вечной утраты и вечной, необузданной надежды…»[61]61
  Ф. Ницше. «По ту сторону добра и зла». Гл. 245. Перевод Н. Н. Полилова. Примеч. пер.


[Закрыть] Лебединая песнь – это одновременно и увертюра, заключение – это предисловие. Невозможно решить, является ли заметная сухость, сдержанность последних работ признаком истощенного воображения или, наоборот, нового всплеска творческих идей. Американский социолог Дэвид Рисмен также отмечал этот феномен: «У некоторых индивидов источники их обновления заключаются в них самих; старение увеличивает их мудрость, но не лишает непосредственности и способности радоваться жизни <…> до тех пор, пока их собственные тела не превращаются в их отчаянных врагов, эти люди бессмертны в силу своей способности к самообновлению»[62]62
  Riesman D. Individualism reconsidered // Philibert M. L’echelle des âges. P. 214–215.


[Закрыть].

Как тут не вспомнить необыкновенное перевоплощение Ромена Гари – в конце его жизни – в Эмиля Ажара? То перевоплощение, которое позволило ему раздвоиться, стать двумя совершенно разными авторами: одним – суровым, почти трагическим, и другим – веселым и смешным; выпустить за шесть лет девять книг то под одним, то под другим именем, так и не раскрыв эту мистификацию до самой смерти. Идеальный пример самовозрождения писателя, страшившегося утонуть в пучине всеобщего равнодушия[63]63
  Об этом см.: Tournier M. Emile Ajar ou la vie derrière soi // Le Vol du vampire. P. 340 sqq.


[Закрыть]. Постаревшие авторы выглядят в своих последних работах не выдохшимися художниками, но творцами, опережающими свое время: это можно сказать о «Фальстафе» – последней опере Верди, где характерная для него прежде напевность бельканто уступает место непринужденной и свободной декламации; это можно сказать о «Жизни Рансе» – последнем сочинении Шатобриана, которое Жюльен Грак анализирует следующим образом: «Язык, которым написана „Жизнь Рансе“, – это непостижимая попытка закинуть крючок в будущее: в коротких фразах, будто написанных на морзянке – пульсирующих, сбивающих с толку, внезапно прерывающих повествование, словно послания, перехваченные с другой планеты, – уже угадывается новый язык страны, где пробудится к жизни Артюр Рембо…»[64]64
  Gracq J. En lisant, en écrivant. José Corti, 1981.


[Закрыть] Немецкий композитор Вольфганг Рим также утверждает, что «искусство не имеет возраста»: «Когда я сочиняю, я поднимаюсь над биологическим временем. Иногда мне 89 лет, потом 4 года, потом 53, потом 26 с половиной, потом 73, потом я уже умер; это означает, что каждый раз я временно соответствую одному из принятых в искусстве стереотипов. Разумеется, я никогда не стану взрослым, это лишь часть игры»[65]65
  Цит. по: Les formes cycliques de Wolfgang Rihm // Le Monde. 2019. 12 février.


[Закрыть]. Таким образом, в области творчества, но также и в самой банальной повседневности различные эпохи пересекаются и взаимодействуют во всех смыслах: мы многократно перемещаемся из одной в другую и обратно. Детство и юность сохраняются в нас – как минимум в качестве потенциала – до самого преклонного возраста. Можно сказать, что до некоторой степени мы способны сгибать и скручивать время, будто алюминиевую ложку.

Конфликт поколений

Каждое поколение вступает во взрослую жизнь в полной уверенности, что оно все делает лучше предшественников, на которых глядит с презрением или гневом. Родители и учителя кажутся старой рухлядью: это геронты, которых нужно оттеснить в сторону, чтобы освободилось место. Молодые сгорают от нетерпения поскорее утереть старикам нос. Зрелые же люди, наоборот, рассматривают молодежь как дикарей, которым невозможно вдолбить в голову малейшее представление о чем-либо. «Они хотят затмить нас собой, как они говорят; пусть попробуют хотя бы сравняться с нами!» Бывают поколения, действующие решительно, а бывают «ни рыба ни мясо». Те поколения, чья жизнь выпала на время Второй мировой войны, войны в Алжире, майской революции 1968 года и борьбы с тоталитаризмом, тем или иным образом повлияли на свое время. Правда, которая была у каждого из этих поколений, составляет предмет спора; но для молодежи соблазнительно громить предков – ведь тогда можно возложить на них вину за все, что сейчас не так. Молодежь может и завидовать старикам («Мне бы так хотелось жить во времена Сопротивления или сражаться на баррикадах за новый мир в 70-е годы»), и обвинять их в том, что они предали свои идеалы. Одни поколения пишут историю, другие – примечания к ней и воображают, что смогут раздуть потухшее пламя костра, оставленного их великими предшественниками: как пример можно привести сегодняшнее нелепое возвращение к утопическим идеям большевиков или Фиделя Кастро среди ряда немногочисленных молодежных групп. Вспомним Карла Маркса: «Все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды <…>: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса»[66]66
  Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч.: В 13 т. М.: Политиздат, 1957. Т. 8. Примеч. пер.


[Закрыть]. Переломные моменты истории вызывают друг друга рикошетом, как ударные волны землетрясения: Май 1968 года, который был пародией, складом революционных причиндалов 1917 года, кубинской революции и китайской революции Мао вместе взятых, – дал повод собезьянничать всей молодежи, мающейся от безделья. «Желтые жилеты» в Париже в 2018 и 2019 годах с их картонными гильотинами для президента Эмманюэля Макрона неявно подражали Французской революции. «Бессмысленные эпохи, – говорил Сартр, – те, что решают смотреть на себя прежними глазами. Они не могут ничего другого, кроме как усовершенствовать чужие открытия; потому что тот, кто привносит свой взгляд на вещи, также привносит и сами рассматриваемые вещи»[67]67
  Sartre J.-P. Situations I. Gallimard. P. 365.


[Закрыть].

Понятие «поколение» само по себе проблематично: мы не чувствует себя близкими или солидарными с людьми своего возраста только потому, что нас объединяет дата нашего рождения. Это уже потом нас причисляют к определенному поколению. Чем больше мы стареем, тем больше нас ошибочно смешивают с нашими биологическими ровесниками, силой удерживая нас вместе в рамках одного временнóго периода. Но наш дух, наши вкусы рвутся прочь из этих рамок. Это как если бы младенцы, родившиеся в одном родильном доме, были обречены развиваться все вместе, с рождения и до самой смерти, связанные между собой лишь случайным совпадением даты и часа рождения.

Любой родитель или воспитатель дает два образования: первое, «официальное», – это предлагаемая система принципов и ценностей, которая открыто провозглашается и отстаивается. И второе, непроизвольное: оно проявляется без ведома наставника – благодаря его поведению, его отношениям с другими людьми – и может быть прямо противоположным тому, что он проповедует. Случается, что отпрыск мгновенно копирует невербальное поведение родителя в смутном стремлении к подражанию и пренебрегает открытым посылом, считая его дребеденью. Каждый из нас обладает, хочет он того или нет, чертами сходства со своими родителями. Старея, можно становиться похожим на отца, которого ненавидел, или на мать, которую считал смешной или невыносимой. Их причуды находят в нас отражение, их привычные словечки, их выражения слетают у нас с языка. Они могут оставить на нас и физический отпечаток – завладеть нашей внешностью, наложить свои черты поверх наших собственных. Мы отмечены ими, хотим мы этого или нет, и отмечены тем более, что мы противимся такого рода наследству. Взрослению всякого ребенка сопутствует символическое исчезновение его родителей. Он переиначит или, хуже того, забудет все их наставления. В свою очередь, он тоже будет любить, по-своему страдать и тоже передаст собственные фобии или заблуждения своим отпрыскам, которые будут отчаянно их отвергать.

«Младшее поколение больше нас не уважает», – слышим мы часто. Но в то же время, если они обращаются к нам на «вы», тогда как мы пытаемся говорить им «ты», называют нас «месье» и «мадам», когда мы окликаем их по имени, – мы чувствуем себя задетыми. И если они встают, чтобы уступить нам место в общественном транспорте, это еще хуже. Это означает, что мы уже перешли в другой лагерь. Они устанавливают дистанцию там, где нам хотелось бы поиграть в близость. Они указывают нам наше место. Сын или дочь, побунтовав против старших членов семьи, примиряются с ними – порой уже на склоне лет – и находят путь к согласию. Они возвращаются в общий строй, отбросив прежнюю спесь; они обогатили свое представление о мире собственным критическим взглядом, и им потребовалось свернуть с дороги, блуждая в поисках собственного пути, чтобы примкнуть к великой цепи времени и стать маленьким звеном в линии родства, которая началась до них и продолжится после. Это – таинственный путь преемственности поколений, продолжающийся наперекор видимому сопротивлению. Отрицание наследия втайне было продолжением этого пути.

Глава 4
Сплетение времен

Если бы каждый человек не мог прожить множество других жизней как собственную, он не мог бы прожить и собственной.

Поль Валери

Даже крайне тяжелая жизнь может стать легче, если добавить в нее новую заботу.

Генри Джеймс [68]68
  James H. L’Autel des morts. Stock, Cosmopolite. P. 27.


[Закрыть]

В борьбе со временем, которое нас создает и нас же разрушает, мы имеем в своем распоряжении как минимум две стратегии: радоваться настоящему моменту и не беспокоиться о будущем. Этот двойной постулат появился в Античности, когда были сформулированы два противоречивых наставления: живи так, будто ты в любую минуту должен умереть; живи так, будто ты не должен умереть никогда. Сенека – вслед за Марком Аврелием и Эпиктетом – говорил о необходимости переживать каждый день как последний, призывал душу «представлять отчетность» и возносить хвалы богам за то, что они даруют нам завтрашний день. Задолго до этого Аристотель ставил перед людьми благородную задачу: чтобы обрести бессмертие, им следует предпочитать жизнь духовную, созерцательную (theoria – по-гречески «ви´дение» или «созерцание») – только она одна позволяет достигнуть почти божественной мудрости и не ограничиваться мыслями об исключительно материальных вещах[69]69
  См.: Аристотель. «Никомахова этика». Книга X, глава VII.


[Закрыть].

Возьмем первое положение: «Совершенство характера выражается в том, чтобы каждый день проживать как последний…»[70]70
  Сенека, Марк Аврелий, Эпиктет. О стойкости мудреца / Пер. Бородай Т., Роговин С., Чертнов В. М.: Рипол-Классик, 2017. Примеч. пер.


[Закрыть] – говорили стоики. Заявление благородное, но трудноприменимое на практике – за исключением разве что осужденного на смертную казнь, со дня на день ожидающего исполнения приговора, тяжелобольного старика, полностью зависящего от капризов своего здоровья, или политического заключенного: «Дальше чем на два дня не имело смысла строить планы», – утверждал русский писатель Варлам Шаламов (1907–1982), который провел в ГУЛАГе двадцать лет своей жизни. Ни один человек не смог бы засыпать спокойно, если бы каждый вечер, ложась в кровать, опасался умереть во сне. В данном случае мы имеем дело с догматикой лаконичности, но она не выдерживает испытания жизненным опытом. Радость невозможна хотя бы без малой толики оптимизма в отношении времени; без веры в то, что грядущие дни и недели смогут улучшить состояние дел. А думать каждый вечер о том, что вот и закончился последний день жизни, ложиться в постель, как в гроб – в этом есть какая-то невыносимая бравада.

«Каждый день считай за целую жизнь»[71]71
  Сенека. «Нравственные письма к Луцилию». Письмо CI. Перевод С. А. Ошерова. Примеч. пер.


[Закрыть] – это и призыв быть осторожным, и приглашение предаваться удовольствиям. Нужно жить и смотреть на мир, будто видишь его в первый раз. А также жить и смотреть на него, будто этот раз – последний. В одном случае – значит глядеть на мир новыми глазами; в другом – радоваться жизни как подарку, который у нас могут отобрать сию минуту. Мы сосредоточиваемся на текущем мгновении – из страха, что оно никогда больше не вернется. Оно как молния, как вспышка, похищенная нами у времени. Поэтому в понятии «хорошо жить», в любом возрасте, есть две взаимодополняющие идеи: первая – это carpe diem, «лови момент»: искусство брать от жизни все возможное каждый день и час, при каждом удобном случае; и вторая – это долгосрочный проект, финал которого мы не можем предвидеть. Каждый момент является определяющим, каждый момент – это переход. И все-таки идея, что каждое утро – последнее, может отравить любое удовольствие. Радость, любовь и дружба ценны лишь тем, что с самого начала открывают дорогу к общему будущему. «Философствовать – это значит учиться умирать», – говорил Монтень вслед за Платоном. То, что нам придется исчезнуть, уже само по себе довольно грустно. Если же в придачу мы еще должны с утра до вечера мучиться мыслями об этом скорбном событии, то ни к чему вообще рождаться на свет. Значит, следовало бы всю жизнь упражняться в искусстве умирать, чтобы не быть захваченными врасплох, когда явится Безносая, или, глядя на череп, размышлять о тщете бытия, как это делали великие христианские мыслители. Не правда ли, лучшее средство испортить себе жизнь – это ежедневно представлять себе нависший над головой топор палача, ежедневно предаваться мыслям о memento mori [72]72
  Помни о смерти (лат.).


[Закрыть]?

Диоген утверждал, что только настоящее и составляет наше счастье – в частности, потому, что у него есть завтра и оно не зажато в невыносимых тисках между «сейчас» и «потом». С философской точки зрения позиция соблазнительная, с экзистенциальной – непригодная. Стало быть, нужно переиначить эту идею: философствовать – значит учиться жить, и в особенности учиться жить заново ввиду нашей конечности. Всякий день, как мы уже видели, – это метафора жизни с ее лучезарным рассветом, торжеством полудня и тихим покоем на закате, точно так же как жизнь повторяет собой структуру годового цикла, когда за весной приходит сияющее солнцем лето, за ним осень и потом зима. И тем не менее, ложась спать, назавтра мы просыпаемся; и тем не менее, провожая старый год, мы празднуем наступление нового.

А что насчет собственной жизни тех, кто ратовал за подобный аскетизм, – римских стоиков? Напомним, что Сенека умер в 61 год: он покончил жизнь самоубийством по принуждению Нерона, подозреваемый в сговоре с врагами императора; Марк Аврелий в 58 лет был отравлен в Вене по приказу своего сына Коммода[73]73
  По версии историков, Марк Аврелий умер от чумы. Примеч. пер.


[Закрыть]; Эпиктет же, как пишут его биографы, дожил до 75 или 80 лет. То есть они имели возможность в свое удовольствие строить планы на будущее, а Марк Аврелий – определять судьбу Римской империи. Скажем еще раз: одно из условий удовольствия – это возможность его бесконечной возобновляемости. Каждое мгновение счастья требует повторения, продления, своего «еще и еще». Это обещание времени, а во всяком обещании кроется чрезмерность: оно превосходит фактические возможности и рисует немыслимые картины будущего. До тех пор, пока мы питаем иллюзии, надежда в нас берет верх над опытом. Даже столетний старик строит планы и говорит «завтра».