Текст книги "Недолговечная вечность. Философия долголетия"

Основной вопрос, встающий после пятидесяти: что позволяет нам оставаться в строю, подниматься каждое утро с постели и радоваться возвращению в нынешнее время? Когда нам 20 лет, мы хотим рывком проложить дорогу в будущее, устроить что-нибудь экстраординарное и экстравагантное. В это время жизнь, полная рутины, представляется нам отвратительной, ведь мы хотели бы, чтобы наша жизнь беспрерывно кипела и бурлила. Эта утопия в своем самом радикальном проявлении была реализована в тоталитарных государствах, граждане которых были ввергнуты в ужасы войны и террора. Стремление нарушить статус-кво, отказ «приспосабливать собственную жизнь к смехотворным условиям земного существования» (Андре Бретон) в юности может привести к яростному желанию смести все преграды. Порыв этот легко понять. За редким исключением наша жизнь не похожа на роман просто потому, что она безнадежным образом тождественна обычной человеческой жизни. Будни полны смертельной скуки, в них ничего или почти ничего не происходит. Наше существование бедно, в нем не хватает событий. На вопрос: «Что новенького?» – мы всегда слышим один и тот же ответ: «Ничего особенного». Получается, что человек существует только тогда, когда ему есть что рассказать о себе, когда он может повысить цену своей заурядности за счет занимательных историй, пусть даже самых комичных. В испытании заурядностью мы должны не сбиться с курса, двигаться вперед сквозь обволакивающий туман серых, однообразных будней, обладающих такой властью погружать всё в забвение и тлен, что обескураживает даже самые закаленные сердца.

В этом отношении жанр «автофикшн», или беллетризованной автобиографии, придуманный Сержем Дубровским в 1977 году, – это попытка вытянуть повествование из трясины однообразия. Автор не рассказывает о событиях своей жизни, но принимается за книгу, чтобы лучше понять себя, чтобы убедить себя в том, что он жив. Превращая собственную жизнь в спектакль, он чувствует себя хоть немного значительнее, он упивается неисчерпаемым богатством, которое кроется в судьбе человека, внешне ничем не примечательного. А жанр дневника формирует также и собственного читателя – товарища по заурядности, которому лестно видеть, что кто-то другой, как и он, неделю за неделей посвящает таким смехотворным и ценным наблюдениям. Возникает ощущение общей судьбы писателя и читателя – упоительное чувство, что кто-то разделяет с тобой отсутствие приключений. Этот недостаток кажется им избытком, который просто не осознает себя таковым: ничего не значащие минуты, малейшие удовольствия богаты неисчерпаемым разнообразием обстоятельств. В пустоте одного только дня кроются тысячи возможностей чего-то необычного, и нужно только вытащить их на свет, как алмаз из куска горной породы. Чем незначительнее биография, тем богаче вымысел, повествование входит в мельчайшие подробности, уделяет внимание тончайшим нюансам, возводит ничтожные детали в ранг трагедии. Взрослеть – означает вновь открывать для себя очарование обыкновенности, которая есть не что иное, как непознанная головокружительная бездна. Потому что даже в дни отлива на море случаются мини-ураганы. А еще полное отсутствие событий снабжено повествовательной структурой. Ведь что такое романный жанр: фантазии на тему желания, чей полет сдерживает блаженный груз – повествование.

Начиная с определенного возраста постоянство для нас важнее восхитительной новизны. Мы больше беспокоимся не столько о том, чтобы изменить нашу жизнь, сколько о том, как уберечь то лучшее, что в ней есть. В юности мы спрашиваем, что правильнее – реализовывать все свои устремления или учиться преодолевать себя? Прежде всего мы должны сохранить себя, – приходит ответ в зрелости. Монтень в «Опытах» цитирует Мецената, покровителя культуры и друга императора Августа:

 
Debilem facito manu,
Debilem pede, coxa,
Lubricos quate dentes:
Vita dum superest, bene est.
 

(«Пусть у меня ослабеет рука или нога, пусть зашатаются все зубы – пока у меня есть жизнь, все обстоит благополучно».)

Эти строки иллюстрируют у Монтеня следующий вывод: «Столько людей свыкаются со своими бедами, и нет столь тяжкой участи, с которой человек не примирился бы ради того, чтобы остаться в живых!»[46]46
  Монтень. «Опыты». Кн. II, гл. 37. Перевод А. С. Бобовича. Примеч. пер.


[Закрыть] Все время, пока длится жизнь, прошлое кажется нам «пророчеством наоборот», предсказывающим настоящее, а настоящее представляется ретроспективным подтверждением прошлого. У нас были причины вести себя так, как мы это сделали. Недовольный ропот, вечно сопровождающий наше существование, больше не признак слабости, но свидетельство веры в себя.

В основе представления о прошлом лежат два стереотипа: мы или видим его временем настоящих чудес и с тех пор все идет по убывающей – «раньше было лучше», как гласит соответствующее выражение; или считаем прошлое неоконченным предисловием к будущему, которому еще предстоит свершиться. Первая идея характерна скорее для консервативных взглядов, вторая – для прогрессивных. Если говорить об отдельных людях, то сторонники одной идеи находятся в плену у ностальгии – вчера все было прекрасно, – а приверженцы другой мчатся сломя голову к воображаемому идеальному будущему. С возрастом эта проблематика может поменяться на противоположную: все уже свершилось, все позади – и, однако, все еще можно сделать и переменить. Теперь немалым удовольствием для нас становится не только исследовать новое, но и глубже постигать старое, – так же как в детстве мы больше любим сказки с хорошо известным сюжетом, нам больше нравится вновь обращаться к чему-то знакомому, чем удивляться неизвестному, – или, вернее, удивление должно скрываться под привычными одеждами. Мы хотим испытывать всё те же ощущения, ту же дрожь предвкушения даже тогда, когда отлично знаем весь ход событий. Повторение успокоительно и дает чувство комфорта. Раз за разом возвращаться к любимым голосам, избранным жанрам кино и музыки, знакомым мелодиям, привычным лицам, звукам родного языка. Точно так же как для любого аромата существует своя химическая формула, так и мы в определенном возрасте уже нашли подходящую формулу жизни и больше не хотим ее менять. Даже если нас продолжает искушать перспектива какой-нибудь грандиозной кутерьмы, мы лучше, чем когда-либо прежде, понимаем, чтó у нас есть дорогого, что мы должны сохранить, на что мы можем надеяться и чего нам желать неразумно.

Каждый день – как полный жизненный цикл в миниатюре: он символизирует собой деление человеческого существования на этапы, где есть и лучезарный рассвет, и торжествующий полдень, и дневные часы, полные забот и труда, и тихий покой сумерек. Утреннее пробуждение сродни маленькому ежедневному воскресению из мертвых: оно возвращает нас к свету и придает нам сил, которых мы были лишены ночью. Хотим мы этого или нет, но природа продолжает задавать ритм нашей жизни – так же как ясное или хмурое небо влияет на наше настроение. Этот ритм говорит о сохранении связи между микрокосмом человека и макрокосмом вселенной. Погода на улице будто опускает на нас метеорологический покров, и он отчасти определяет наши радости и печали. Ясный день наполняет нас весельем, а плотную пелену туч мы воспринимаем как наказание. Каждое утро встречает нас ворохом подарков – например, свежим, выпавшим за ночь снегом: мы оставляем на нем свои первые следы с призрачным ощущением начала чего-то нового. Достаточно просто закрыть глаза и уснуть, чтобы возродиться к жизни обновленным. Нужно пройти через мрак ночи, чтобы рассвет заблистал ярким солнечным светом. Плохие дни проходят, ведь в году у нас есть целых 365 возможностей пережить их и вычеркнуть из жизни. В отличие от фильма «День сурка» – чудесной сказки о времени и о любви – мы не становимся пленниками одного и того же 24-часового цикла, в точности повторяющегося каждое утро. Некоторые дни – это просто мостки, по которым мы пробираемся к концу недели, другие похожи на тюрьму, откуда мы стремимся поскорей вырваться, но есть и те, что обладают особой ясностью и светом, – как распахнутое окно, позволяющее увидеть красоту вещей.

Сон в этом отношении представляет собой великолепный символ забвения и возрождения: он дает нам ощущение – может быть, и иллюзорное, но будоражащее – возвращения к жизни после долгой ночи, когда мы соприкасались с миром теней. Это чудо, позволяющее перестать быть тенью, покинуть свою прежнюю оболочку – подобно змее, сбрасывающей кожу, – чтобы вступить в новый день, когда кажется, что все опять возможно. Ночные чудовища исчезли, вновь став призраками. Нас опьяняет восторг от вида занимающейся зари, от утреннего пения птиц. Мы отбрасываем себя вчерашних, чтобы воссоздать заново. Утро прекрасно тем, что это наше новое единение с миром. Красота утра служит для нас своего рода психологическим паспортом, который необходим, чтобы мы вернулись к повседневности. Вставать с постели, принимать душ, пить кофе или чай – эти простейшие действия воссоздают нашу тесную связь с вещами, возвращают нас на эту землю. Отказаться от сна, как стремятся некоторые безумцы, считая его пустой тратой времени, – значит уничтожить таинственную и мощную силу грез, которой подвластны любые замки´ и границы, это значит отобрать у нас суточные ритмы и во многом лишить нашу жизнь удивительного разнообразия. Мадам де Сталь, почти полностью потерявшая сон за несколько недель до смерти и продолжавшая, однако, поглощать без меры книги и идеи, сетовала: «Жизнь слишком длинна, если не спать. Ни один интерес не удержится на протяжении 24 часов»[47]47
  Ее слова приводит Мишель Турнье в статье «Пять ключей к пониманию Андре Жида». См.: Le Vol du vampire. Idées Gallimard, 1983. P. 224–225.


[Закрыть]. Один-единственный день – зеркало всех дней от восхода до заката, один-единственный день – зеркало всей жизни. Как герой у Ницше, мы ежевечерне умираем на закате, чтобы воскреснуть на следующее утро.

Вечное возвращение чего-то хорошего – примером может служить такое основополагающее явление культуры, как трехразовое питание, – само по себе является источником удовольствия. Время будто топчется на месте или даже совсем исчезает. В «Волшебной горе» Томас Манн так описывал жизнь в санатории близ Давоса: «Кажется, будто повторяется все тот же день; но, поскольку он один и тот же, говорить о «повторении» не вполне уместно; речь должна была бы идти о неизменном, об остановившемся «сейчас» или о вечности. За обедом тебе приносят овощной суп, как приносили вчера, как принесут завтра. Представление о времени утрачивается, и тебе открывается подлинная форма бытия, это застывшее настоящее, в котором тебе вечно приносят овощной суп»[48]48
  Перевод В. Станевич, В. Курелла; с изменениями.


[Закрыть], Поль Моран, со своей стороны, заявлял: «Первое, что падает в воду во время плавания на судне, – это время». Великий философ Иммануил Кант в родном Кенигсберге в Восточной Пруссии на берегу Балтийского моря также вел жизнь, как будто размеренную ударами метронома, просыпаясь и ложась спать в строго определенные часы – в 5 часов утра и в 10 часов вечера – и ежедневно совершая прогулку по одному и тому же маршруту, и помешать этому смогли только два события за всю его жизнь: чтение «Эмиля» Жан-Жака Руссо в 1762 году и известие о Великой французской революции в 1789-м.

Есть закрытые привилегированные заведения, есть пансионаты и санатории, есть казармы, монастыри, суда дальнего плавания, которые, кажется, выпали из общего потока времени, погрузившись в состояние обманчивой стабильности. Благотворная иллюзия: жизнь, расписанная как по нотам, создает ощущение полной неподвижности. В таких «лучезарных городах»[49]49
  Здесь упоминается «Лучезарный город» (Cité radieuse) – особый жилой комплекс, построенный Ле Корбюзье в 1947–1952 гг. в Марселе. Примеч. пер.


[Закрыть] человек чувствует себя защищенным от всех мирских бурь. Строгий порядок и дисциплина избавляют вас от мучительных раздумий о быстротечности времени, и скука здесь – другое название безопасности. Удивительный парадокс: необходимость подчиняться расписанию уничтожает время изнутри. Чтобы убить время, тщательно следите за ним, за каждой секундой. Нам всем знакомы люди, которые черпают невероятную энергию в неукоснительном соблюдении правил, дающих им уверенность и направляющих их в жизни. Таким людям в начале всякого дела нужна четкая организация: они распределяют время, составляют почасовое расписание – и неважно, что именно указано в каждой его строке. Разбивать на части дни и недели для них совершенно необходимо. Их день начинается с нерушимых предписаний, в своей неизменности сродни ходу церковной службы: навести порядок в доме, разложить по привычным местам предметы на письменном столе, развесить одежду в шкафу в строго определенном порядке, сделать несколько гимнастических упражнений. Выполнение этого ритуала равносильно для них чтению ежедневной молитвы. И вот уже понедельник, вторник, среда теряют свою специфическую окраску и становятся не более чем образчиком одного и того же типичного дня.

Не остаемся ли все мы – по крайней мере, во Франции – вечными школьниками, для которых год разбит, как в календаре Министерства образования, согласно дням школьных каникул: День всех святых, Рождество, Масленица, Пасха? Начиная с 1936 года каникулярное время для нас священно [50]50
  В 1936 г., с приходом к власти Народного фронта, во Франции впервые был установлен 2-недельный оплачиваемый отпуск для всех. Примеч. пер.


[Закрыть]. Каникулы связывают нас друг с другом, создают мнимую картину общности поколений. Каникулы – наша национальная любовь, так же как работа составляет суть жизни американцев, японцев и китайцев. И наоборот, попытка взвалить на себя слишком много – то есть желание выиграть время у времени – часто является симптомом старения: мы хотим схватиться за все сразу и немедленно, мы должны поспешить, прежде чем настанет конец. Вместе с тем расслабленность – восхитительная способность терять время, беспечно слоняясь целыми часами и днями, – свойственна юности, впереди у которой еще долгие годы. В этом и легкомыслие юности, и ее талант.

Что заставляет нас жить

«Совершенно естественно, – говорил Томас Манн, – что человек преклонных лет относится к собственной эпохе с раздражением». Отвращение к жизни у некоторых людей тем больше, чем меньше жить им остается. Жизнь наносит им оскорбление, покидая их, и в отместку они хотят ее растоптать. Они хотят уйти со сцены, они считают, что эпопея их жизни окончена, что современная им эпоха заслуживает презрения, а следующие поколения – сплошь безграмотные глупцы. Какой мир оставим мы после себя своим детям? – принято обычно спрашивать. «Каких детей оставим мы после себя в завтрашнем мире?» – возражал на это Хайме Семпрун. Двойная ловушка, в которую часто попадает старость, – брюзгливая воркотня и вечные проклятия. В глубине каждого из нас прячется этакий недовольный ворчун, брюзга и сварливец, готовый подать голос при малейшей неудаче. Монтень называл эти болезненные проявления «морщинами души». «Что-то не видно душ – или они встречаются крайне редко, – которые, старясь, не отдавали бы плесенью и кислятиной»[51]51
  Монтень. «Опыты». Кн. III, гл. 2. Перевод А. С. Бобовича. Примеч. пер.


[Закрыть].

Выходит, нужно стареть, не позволяя при этом стареть своему сердцу: стареть, сохраняя влечение к удовольствиям, ко всему земному, и любопытство наравне с более молодыми поколениями. В этом отношении Шопенгауэр или Чоран – эти великие хулители здешнего, земного мира – представляют собой вполне воодушевляющее чтение, поскольку неистовство их аргументов против жизни можно понимать как объяснение в любви наоборот. Брюзга не находит ни малейшего повода для радости: все вызывает у него недовольство – друзья и близкие, весна, лето и зима. На его взгляд, общество уродливо, хотя уродлив только его взгляд, а не предметы или явления, которые он созерцает. Взор старого брюзги застит то, что философ Эдмунд Гуссерль называл «пеплом великой усталости». Старикам нравится думать, что мир вот-вот рухнет – ведь они собираются оставить его и не хотят о нем сожалеть. Однако мир нас переживет, и молодежь смеется над нашими проклятиями. Упадничество – это всегда не что иное, как попытка примерить на историю человечества удел, доставшийся каждому из нас: постепенное старение и смерть. Преклонный возраст больше, чем всякий другой, время уныния – того недуга, что поражал христианских отшельников, запертых в своих кельях, и отвращал от них божественную любовь. Вместо экстатического восторга они погружались в печаль и безразличие по отношению к собственному спасению и покидали свое убежище, чтобы возвратиться в наш бренный мир. У пожилого человека больше нет этой возможности, он обречен сетовать на судьбу с каким-то мрачным наслаждением. По ночам почти всегда на него будто опускается разъедающий душу туман. Что заставляет нас жить в 50, 60 или 70 лет? В точности то же самое, что в 20, 30 или 40. Жизнь всегда остается восхитительной для тех, кто любит ее и дорожит ею, и ненавистной для тех, кто ее проклинает. Мы вольны менять наше отношение к жизни, за короткое время переходя от неудержимого восторга к безнадежному отчаянию, и наоборот. Жизнь в любом возрасте – это непрерывная борьба между увлеченностью и усталостью. Никакого смысла в человеческом существовании нет, это всего лишь подарок, нелепый и великолепный.

 
Я живу и не знаю, как долго,
Я умру, и не знаю, когда,
 Я иду, и не знаю дорогу.
Отчего ж я так весел тогда?[52]52
  Перевод В. Штемпель. Примеч. пер.


[Закрыть]
 

(Мартинус фон Биберах, немецкий священник, XVI век.)

Если время – это наше наказание, то оно может стать и нашей наградой: оно дарит нам нелепую, но необходимую иллюзию того, что каждое утро мы начинаем жизнь заново. Время ведет обратный отсчет, приближающий нас к концу, и вместе с тем оно чудесным образом позволяет нам снова и снова совершать одни и те же поступки. Повторение – амбивалентная сила: оно бесплодно и плодотворно, оно равно иссушает и преображает. Повторение является минимальным условием, чтобы удержаться на месте и двигаться вперед. В этом случае нам кажется, что два живущих в нас времени – его линейное течение и его циклическое развитие – примиряются между собой и дают нам ощущение движения вперед на фоне видимого бездействия. Мы не любим повторов, однако в жизни они то и дело встречаются: многократные подходы в спорте, возвращение к творческой или другой деятельности, возобновление театрального спектакля, учебы, восстановление предприятия после упадка или страны после кризиса, перечитывание забытой классики, повторный брак, встреча со старым другом, повторение прошлых поступков в настоящем. Повторение «заставляет человека, вспоминая, предвосхищать то, что будет», как говорил Кьеркегор, оно представляет собой «вторую силу сознания»[53]53
  Кьеркегор C. Повторение / Пер. П. Г. Ганзена. М.: Лабиринт, 1997. С. 7–8. Примеч. пер.


[Закрыть], те хорошие воспоминания, благодаря которым строится наше будущее. Поскольку нужно «охватить существование в целом», прежде чем начать жить, повторение раскрывает в нас скрытые способности, будит возможности, о которых мы не подозревали. Другими словами, происходит движение по спирали – мы возвращаемся, но никогда точно к тому же самому и точно на то же место; было бы иллюзией полагать, что мы обновляемся полностью, но еще худшей иллюзией будет потерять надежду на новый расцвет. Жизнь имеет двойную структуру: старый привычный мотив переплетается с новой удивительной мелодией. Плодотворный повтор защищает нас от пустого бесплодного вздора. Он становится источником удовольствия, когда под маской старого и наскучившего появляется нечто новое, когда ломаются рамки знакомых схем – чтобы их расширить. Кажущаяся обычность порождает новое и необычное под видом соблюдения правил. Но и сам по себе «привычный мотив» является сложным процессом; если одних он угнетает, то других – успокаивает, представляя собой род психологического убежища, где можно укрыться от нападок этого мира. Есть что-то гипнотическое в монотонном рокоте жизни, полностью известной нам наперед.

Обратимся к музыке: в «Болеро» Равеля, как нам показали Янкелевич и Клеман Россе, постоянное возвращение к одной и той же музыкальной теме является двойным источником радостных и трагических чувств и создает парадоксальный образ: неподвижное наступление. Упорное повторение мотива ободряет и радует, использование ритурнеля стало новаторством для классической музыки. Великий виолончелист Пабло Казальс, как рассказывают, до 96 лет ежедневно играл одну и ту же пьесу Баха, не испытывая ничего другого, кроме все нового и нового восхищения[54]54
  Факт приведен в книге Лизы Холлидей «Асимметрия». См.: Halliday L. Asymétrie. Gallimard, 2018. P. 331.


[Закрыть]. На Востоке из бесконечного смакования одного и того же сумели сделать великолепный художественный мотив, выражающийся в неутомимом использовании одной темы. При этом каждое новое повторение не является абсолютной копией других повторений, обнаруживая мельчайшие отклонения. В этом, к примеру, красота нескончаемых монотонных песен египетской певицы Умм Кульсум: на слух западного человека они кажутся ровным однообразным потоком звуков, в то время как в них полно незаметных различий в силе и интонации голоса, которые уловит внимательный слушатель. То же самое можно сказать и о прекрасной музыке индейцев: это сказка странствий, застывшая на долгие мгновения, это упоительное погружение в одну ноту, которая тянется и тянется без конца, с бесконечным количеством модуляций. Ясная, медленно затихающая мелодия пробуждает в нас более тонкие чувства, чем пробудило бы простое изобилие звуков. Чтобы различить микроскопические оттенки звучания, нужно обладать совсем другим слухом.

Это еще и часть воспитательного процесса: обучение новому путем многократного повторения. Мы знаем, что порой единственно настойчивостью и упорством, часто до ужаса монотонными, мы способны вбить себе в голову какой-то предмет, справиться с какой-то трудностью. Снова и снова принимаясь за дело, рано или поздно овладеваешь им в совершенстве. Таким же образом следует поступать и в философии, и в науках, и в политике: нужно неустанно пропускать через себя одни и те же идеи – идеи прежние, а не те, что пришли к нам или усвоены нами только сейчас. В том, чтобы повторяться – для художника, ученого, политического деятеля, – нет ничего постыдного: это не признак слабости, но признак настойчивости и упорства. Великие открытия совершаются, лишь когда неустанно возвращаешься к одной и той же теме, все больше углубляешься в уже проложенную борозду. Твердость и постоянство – основная заповедь нашей воли. Однако существует и вредное упрямство – как те вечно недовольные существующим порядком старики, которые с возрастом впадают в левизну андропаузы. Это тешит их иллюзией, что они совсем не постарели, и они, не утруждаясь критическим взглядом, вновь подхватывают маоистские или троцкистские лозунги своей молодости. Они зовут это верностью своим взглядам, но на деле это не что иное, как упорствование в собственной глупости.

При повторении возникают расхождения, основанные на многообразии вариантов. Возьмем, к примеру, настенные или наручные часы: они образуют плоскость, в основе которой лежит окружность, и представляют собой поистине «подвижный образ вечности» (Платон, «Тимей»). Подобно коклюшкам, стрелки часов соединяются и разъединяются, плетя кружево из секунд и часов. Но напрасно они без устали бегают по кругу, как белка в колесе, в своем постоянстве создавая иллюзию, что ничего не меняется: время неумолимо движется вперед, и нынешний день непременно закончится в полночь. «Как можно долго-долго идти, но так никуда и не прийти? Оборачиваясь вокруг своей оси»[55]55
  Mendelsohn D. Une Odyssée. Un père, un fils, une épopée. J’ai lu, 2019. P. 295.


[Закрыть]. Часы с циферблатом – геометрическим местом пересечения времени и вечности – уникальны тем, что это своего рода одобряемое всеми надувательство: в отличие от песочных часов, где песок утекает неумолимо, совершенный круг циферблата оставляет у нас впечатление, что все замерло, что все возрождается, незаметно и безболезненно. Стрелка часов – узенькая щель между прошлым и будущим – своим движением отмечает воображаемый застой. Она описывает круг за кругом, притворяясь, будто стоит на месте. Это повторение не похоже на описанное Ницше в утопии о вечном возвращении, где «дом бытия» снова и снова возводится одинаковым, всегда, год за годом. Наоборот, повторение – это то, что, раз за разом вороша прошлое, открывает дорогу будущему; это реитерация, предполагающая каждый раз новый замысел.

В одном блестяще провокационном рассказе Борхес изображает, как некий Пьер Менар, переписав строку за строкой, слово в слово, несколько страниц из «Дон Кихота» Сервантеса, в начале XX века становится автором совершенно нового текста: этот текст вмещает в себя все богатство разделяющих их с «Дон Кихотом» веков и выходит гораздо тоньше и глубже оригинала[56]56
  См.: Borges J. L. Pierre Ménard, auteur du Quichotte // Fictions. Gallimard, 1983.


[Закрыть]. Два этих повествования, внешне похожие, оказываются абсолютно различными. Тот же самый – всего лишь маска Другого, и те, что похожи друг на друга, на самом деле не имеют между собой ничего общего. От этого софизма Борхеса голова идет кругом. Он разметает в прах понятия интеллектуальной собственности и контрафакта: если согласиться с ним, то можно с уверенностью заявить, что автора, который слово в слово переписал бы сегодня всех великих классиков западной литературы, невозможно было бы заподозрить в плагиате. Копирование воспринималось бы как воссоздание – возможно даже превосходящее собой оригинальное произведение. А каждая новая копия являлась бы значительным шагом вперед. Повторять и калькировать означало бы тогда целиком и полностью различаться…