Текст книги "Хроника Убийцы Короля. День второй. Страхи мудреца. Том 1"

– Ну что, готовы?

Глава 3
Удача

Каждая четверть в университете начиналась одинаково: студенты тянули жребий, и за этим следовали экзамены. Экзамены были неким неизбежным злом.

Я не сомневаюсь, что изначально замысел был вполне разумный. Я мог себе представить, что в прежние времена, когда университет был гораздо меньше, экзамены были нормальным собеседованием – возможностью обсудить с магистрами то, чему ты успел научиться. Диалогом. Дискуссией.

Но в наше время в университете училось более тысячи студентов. Теперь магистрам было не до дискуссий. Вместо этого каждого из студентов забрасывали градом вопросов, на которые нужно было ответить в течение нескольких минут. Поскольку беседы длились недолго, всего один неверный ответ или секундное замешательство могли серьезно повлиять на твою плату за обучение.

Перед экзаменами студенты зубрили как одержимые. После них они напивались, чтобы отпраздновать удачу или смягчить горечь поражения. По этой причине на протяжении одиннадцати экзаменационных дней большинство студентов выглядели в лучшем случае озабоченными и измотанными. В худшем же случае они слонялись по университету, как шатуны, посеревшие и с кругами под глазами от недосыпа, или с перепою, или от того и другого сразу.

Мне лично казалось странным то, как серьезно относятся к экзаменам все остальные. Ведь подавляющее большинство студентов было из знати или из богатых купеческих семей. Для них высокая плата за обучение была не более чем неудобством – это означало, что у них останется меньше карманных денег, которые можно потратить на лошадей и на шлюх.

Для меня ставки были куда выше. После того как магистры назначат плату, изменить ее уже нельзя. Так что, если назначенная плата окажется чересчур высока для меня, я не смогу учиться в университете, пока не найду, чем заплатить.

* * *

В первом дне экзаменов всегда чувствовалось что-то праздничное. Экзаменационная лотерея проходила в первой половине дня. Это означало, что те несчастные, чей жребий выпадал на первый день, вынуждены были проходить собеседование всего несколько часов спустя.

К тому времени, как я пришел во двор, через него тянулись длинные очереди, а те студенты, кто уже успел попытать счастья, слонялись вокруг, жалуясь на судьбу и пытаясь продать, купить или обменять свой жребий.

Ни Вилема, ни Симмона нигде не было видно, так что я встал в ближайшую очередь, стараясь не думать о том, сколько денег у меня в кошельке: один талант и восемь йот. Некогда такие деньги показались бы мне немыслимым богатством. Но на оплату обучения этого не хватало…

Вокруг стояло множество тележек, с которых торговали сосисками и каштанами, горячим сидром и пивом. От ближайшей тележки несло теплой выпечкой и салом. Там продавались пирожки со свининой – для тех, кто мог себе это позволить.

Лотерея всегда проводилась в самом просторном из университетских дворов. Большинство звали его «двором наказаний», хотя те немногие, у кого память была более долгой, называли это место Вопрошальным залом. Я же знал его под еще более древним названием: Дом Ветра.

Я некоторое время смотрел на листья, несомые ветром по булыжной мостовой, а когда поднял голову, то увидел глядящую на меня Фелу. Она стояла мест на тридцать-сорок ближе к началу очереди. Фела дружески улыбнулась мне и помахала рукой. Я махнул ей в ответ, и она вышла из очереди и подошла ко мне.

Фела была красавицей. Из тех женщин, каких обычно видишь на картинах. Это не та утонченная, искусственная красота, которую можно часто встретить у знатных дам. Красота Фелы была природной и естественной: большие глаза и пухлые губы, которые всегда улыбались. Здесь, в университете, где мужчин было вдесятеро больше, чем девушек, она выделялась среди прочих, как лошадь в овчарне.

– Можно я с тобой постою? – спросила она, подойдя ко мне. – А то там и поболтать не с кем, терпеть этого не могу.

Она одарила обаятельной улыбкой двоих парней, что стояли следом за мной.

– Я не лезу без очереди, – объяснила она, – я просто перешла из головы в хвост!

Парни возражать не стали, хотя их глаза так и бегали от меня на Фелу и обратно. Было очевидно, что они удивляются, отчего это одна из самых красивых девушек в университете бросила свое место ради того, чтобы постоять в очереди вместе со мной.

Хороший вопрос. Меня и самого это удивляло.

Я подвинулся в сторону, чтобы освободить ей место. Некоторое время мы молча стояли плечом к плечу.

– Ты чем будешь заниматься в этой четверти? – спросил я наконец.

Фела откинула назад волосы, упавшие ей на плечо.

– Наверно, буду и дальше работать в архивах. Химией буду заниматься. А Брандер меня позвал на математику многообразий.

Меня слегка передернуло.

– Там же одни цифры! Нет, мне такое не по зубам.

Фела пожала плечами, и ее длинные локоны, которые она только что откинула назад, воспользовавшись случаем, снова рассыпались, обрамляя лицо.

– Да нет, это все не так сложно, когда вникнешь. Больше похоже на игру, чем на что-либо другое.

Она вопросительно склонила голову:

– Ну а ты?

– Занятия в медике, – начал я. – Обучение и работа в фактной. И симпатия тоже, если Дал меня возьмет. Кроме того, мне, наверное, стоит поплотнее заняться сиарским.

– Ты говоришь на сиарском? – удивленно спросила она.

– Объясниться могу, – ответил я. – Но Вил говорит, что грамматика у меня просто кошмарная.

Фела кивнула, потом искоса взглянула на меня, слегка прикусив губу.

– А еще Элодин предложил мне присоединиться к его группе, – сказала она глухим от волнения голосом.

– А что, Элодин ведет занятия? – спросил я. – Я думал, ему не разрешают преподавать.

– Ведет, с этой четверти, – сказала она, с любопытством взглянув на меня. – Я думала, что и ты с нами будешь. Разве не он высказался за то, чтобы сделать тебя ре-ларом?

– Он, – кивнул я.

– Ой… – она, похоже, смутилась, потом поспешно добавила: – Ну, наверное, он просто пока не успел тебя пригласить. Или планирует заниматься с тобой отдельно.

Я отмахнулся от последнего замечания, хотя и был уязвлен мыслью о том, что обо мне забыли.

– Да кто его знает, этого Элодина? – сказал я. – Если он не сумасшедший, значит, он лучший актер, какого я когда-либо встречал.

Фела хотела было сказать что-то еще, потом нервно оглянулась по сторонам и подалась ближе ко мне. Ее плечо коснулось моего, вьющиеся волосы щекотнули мне ухо – она вполголоса спросила:

– А это правда, что он сбросил тебя с крыши Череповки?

Я смущенно хохотнул.

– Это запутанная история… – сказал я и довольно неуклюже сменил тему: – А как называется предмет, который он ведет?

Фела потерла лоб и разочарованно усмехнулась.

– Не имею ни малейшего представления! Он сказал, что название предмета – «Название предмета».

Она посмотрела на меня.

– Что это, вообще, значит? В расписании его надо будет искать под названием «Название предмета»?

Я честно сказал, что не знаю, ну а отсюда был всего один шаг до того, чтобы начать делиться анекдотами про Элодина. Фела рассказала, что один скриб застал его в архивах голым. А я слышал, что он как-то раз целый оборот расхаживал по универу с завязанными глазами. Фела слышала, что он придумал целый новый язык с нуля. А мне рассказывали, что он затеял драку в какой-то занюханной таверне из-за того, что один из посетителей упорно говорил «питание» вместо «еда».

– Да, об этом мне тоже рассказывали! – рассмеялась Фела. – Единственное, что мне говорили, будто это случилось в «Лошади и четверке», а подрался он с баронетом, который то и дело говорил «более того».

Я и оглянуться не успел, как подошла наша очередь.

– Квоут, сын Арлидена, – сказал я. Женщина со скучающим лицом сделала пометку напротив моего имени, и я вытащил из черного бархатного мешочка гладкую костяную плашку. На ней значилось: «Поверженье – полдень». Восьмой день экзаменов, времени на подготовку полно!

Фела вытянула свой жребий, и мы отошли от стола.

– А у тебя что? – спросил я.

Она показала мне свою плашку. Возжиганье, после четвертого колокола.

Это был на редкость удачный жребий: в самом конце экзаменов.

– Ух ты! Поздравляю.

Фела пожала плечами и сунула плашку в карман.

– Мне-то все равно. Я и готовиться особо не буду. Чем дольше я занимаюсь, тем хуже сдаю. Только нервничать начинаю.

– Ну так поменяйся с кем-нибудь! – сказал я, указывая на слоняющихся вокруг студентов. – За такое время наверняка кто-нибудь отвалит целый талант. Если не больше.

– Да ты знаешь, я и торговаться-то особо не умею, – ответила она. – Я просто считаю, что любой жребий, который мне попадется, – счастливый, за него и держусь.

Теперь, когда мы отстояли очередь, у нас уже не было причин оставаться вместе. Однако мне хотелось побыть с ней, да и она, похоже, не спешила уходить. Так что мы принялись бесцельно бродить по двору, в толпе.

– Слушай, я просто умираю с голоду! – сказала вдруг Фела. – Ты не хочешь сходить куда-нибудь пообедать?

Я мучительно осознал, насколько тощ мой кошелек. Будь там несколькими монетами меньше, пришлось бы положить в него камень, чтобы он не развевался на ветру. У Анкера меня кормили бесплатно, за то что я играю там на лютне. И тратить деньги на еду где-то еще, в особенности накануне экзаменов, было бы непростительным безрассудством.

– Да я бы с удовольствием, – честно ответил я. А потом солгал: – Но мне придется еще немного потолкаться здесь, чтобы попробовать с кем-нибудь поменяться жребиями. Я-то обожаю торговаться.

Фела порылась в кармане.

– Если тебе нужно лишнее время, пожалуйста, можешь взять мой.

Я посмотрел на костяную плашку, которую она держала в руке, испытывая большое искушение. Лишних два дня на подготовку – это же дар небес! С другой стороны, можно будет ее продать и заработать целый талант… А то и два…

– Да нет уж, – улыбнулся я, – не хочу я отбирать у тебя твою удачу. Ну а моя удача тебе и подавно ни к чему. Ты и без того была весьма щедра со мной.

И я многозначительно поправил плащ у себя на плечах.

Фела улыбнулась и провела костяшками пальцев по вороту плаща.

– Я рада, что он тебе нравится. Но я лично по-прежнему считаю, что я у тебя в долгу.

Она нервно прикусила губу и опустила руку.

– В общем, ты мне скажи, если передумаешь, ладно?

– Ладно.

Она снова улыбнулась, слегка махнула рукой и пошла прочь со двора. Смотреть, как она идет сквозь толпу, было все равно что наблюдать за порывом ветра, бегущим по глади пруда. Только ее сопровождала не рябь на воде, а головы мужчин, оборачивающихся ей вслед.

Я все еще провожал ее взглядом, когда ко мне подошел Вилем.

– Ну что, на сегодня с флиртом покончено?

– Да я с ней вовсе не флиртовал, – возразил я.

– Ну что же ты так? – сказал он. – Зачем же я тогда вежливо ждал в сторонке и не мешал, если ты упускаешь такой счастливый случай?

– Да ладно тебе, – сказал я. – Мы просто болтали по-дружески.

– Ну да, конечно, – ответил Вил. Его сильный сильдийский акцент делал насмешку еще более язвительной. – Тебе какое время выпало?

Я показал ему свою плашку.

– На день позже меня! – он показал свою. – Готов поменяться за йоту.

Я призадумался.

– Давай меняться! – настаивал он. – Ты же все равно не можешь заниматься в архивах, как мы.

Я гневно зыркнул на него исподлобья.

– Твое сочувствие бьет через край!

– Сочувствие я лучше приберегу для тех, кому хватает ума не доводить до бешенства магистра архивов, – ответил он. – А для таких, как ты, у меня найдется только йота. Ну что, по рукам?

– Я предпочел бы получить две йоты, – ответил я, осматривая толпу в поисках студентов с безумно-ищущим взглядом. – Если, конечно, удастся.

Темные глаза Вилема сузились.

– Йота и три драба! – предложил он.

Я поглядел на него и решился:

– Хорошо, йота и три. И плюс еще ты возьмешь в партнеры Симмона в следующий раз, как мы сядем играть в уголки!

Он расхохотался и кивнул. Мы обменялись плашками, и я сунул деньги в свой кошелек. «Талант и четыре йоты». Все-таки на шажок ближе. Немного поразмыслив, я сунул свою плашку в карман.

– Что, дальше меняться не будешь? – спросил Вил.

Я покачал головой:

– Да нет, пожалуй. Оставлю это время за собой.

Он нахмурился.

– А зачем? Что ты будешь делать целых пять дней, кроме как дергаться да ковырять в носу?

– То же, что и все, – ответил я. – К экзамену готовиться буду.

– Как? – спросил он. – Тебе ведь до сих пор запрещено работать в архивах, разве нет?

– Ну, готовиться можно по-разному, – с таинственным видом ответил я.

Вилем фыркнул.

– Сплошные тайны, – заметил он. – А ты еще удивляешься, отчего о тебе столько болтают!

– Что болтают – это меня совершенно не удивляет, – ответил я. – А вот интересно, что именно обо мне говорят?

Глава 4
Смола и жесть

Город, разросшийся за прошедшие века вокруг университета, был невелик. Так себе, небольшой городишко.

Несмотря на это, торговля на нашем конце Большого Каменного тракта процветала. Купцы телегами везли сюда сырье: смолу и глину, ульмарит, поташ и морскую соль. Везли предметы роскоши: ленаттский кофе, винтийское вино. Везли отличные черные чернила из Аруэха, чистый белый песок для наших стеклодувных работ и ювелирно изготовленные сильдийские пружины и винты.

Когда купцы отправлялись в обратный путь, они увозили полные телеги товаров, которые можно было купить только в университете. Лекарства, изготовленные в медике. Настоящие лекарства, а не подкрашенную гнилую воду или грошовые чудо-снадобья. Алхимики производили свои собственные диковинки, о которых я слышал только краем уха, а кроме того – сырье: нафту, сернистую обманку и двойную известь.

Быть может, я предвзят, но, думаю, справедливо будет сказать, что большая часть осязаемых чудес университета происходила из артефактной. Линзы матового стекла. Вольфрамовые слитки и гланская сталь. Сусальное золото, тонкое, как бумажная салфетка.

Но мы создавали не только это. Симпатические лампы и телескопы. Жаропоглотители и жар-винты. Соляные насосы. Триметаллические компасы. Десятки разновидностей теккамова ворота и вала Делевари.

Все это изготавливали мы, артефакторы; и когда торговцы их приобретали, мы получали свои комиссионные: шестьдесят процентов по продаже. Это был мой единственный источник доходов. И, поскольку занятий во время экзаменов не было, я мог целыми днями работать в фактной.

* * *

Я пришел в «хранилище», кладовую, где артефакторы получали инструменты и материалы для работы, и увидел в окошке высокого бледного студента с выражением крайней скуки на лице.

– Джаксим? – удивился я. – Ты что тут делаешь? Это же не твоего уровня работа!

Джаксим угрюмо кивнул.

– Килвин все еще… несколько недоволен мной, – сказал он. – Ну, ты знаешь. Из-за пожара и всего прочего.

– Сочувствую, – сказал я. Джаксим был полноправный ре-лар, как и я сам. Он имел право самостоятельно работать над любым количеством проектов. И рутинная работа вроде этого дежурства была не просто скучна: для Джаксима это было публичное унижение, и, кроме того, он терял на этом деньги и возможность продолжать свои опыты. В целом наказание вышло весьма и весьма суровое.

– Чего нам сейчас недостает? – спросил я.

Выбирать, над чем стоит работать, тоже надо было уметь. Сделать самую яркую симпатическую лампу в истории артефакции или самый эффективный жаропровод еще мало. Пока их кто-нибудь не купит, ты на этом и гнутого пенни не заработаешь.

Для многих других артефакторов это была не проблема. Они могли позволить себе подождать. Мне же необходимо было что-то, что можно быстро продать.

Джаксим облокотился на разделявшую нас стойку.

– Только что ушел обоз, который увез все наши трюмные лампы, – сказал он. – Осталась только та, уродская, Вестоновой работы.

Я кивнул. Симпатические лампы идеально подходили для использования на кораблях – не бьются, в конечном счете оказываются дешевле масляных, и не приходится опасаться пожара.

Я произвел мысленные подсчеты. Лампы я могу делать по две одновременно, это сэкономит время за счет удвоения усилий, и к тому же можно быть уверенным, что их успеют продать до того, как мне придется вносить плату за обучение.

К сожалению, изготовление трюмных ламп было делом чрезвычайно нудным. Сорок часов кропотливого труда, а стоит мне допустить малейшую ошибку, и лампы просто не станут работать. И тогда за все потраченное время я лишь окажусь в долгу перед хранилищем за израсходованные впустую материалы.

Однако выбора особого не было.

– Ну что же, – сказал я, – тогда возьмусь за лампы.

Джаксим кивнул и открыл конторскую книгу. Я принялся по памяти перечислять все, что мне нужно.

– Двадцать излучателей средней мощности. Два набора высоких форм. Алмазный стилус. Тентеново стекло. Два средних тигля. Четыре унции олова. Шесть унций высшей стали. Две унции никеля…

Джаксим только кивал и записывал.

* * *

Восемь часов спустя я вошел в трактир Анкера. От меня несло раскаленной бронзой, смолой и угольным дымом. Время близилось к полуночи, и в зале никого не оставалось, кроме горстки самых завзятых выпивох.

– Хреново выглядишь, – заметил Анкер, когда я подошел к стойке.

– Я и чувствую себя не лучше, – ответил я. – В котле небось ничего не осталось?

Он покачал головой.

– Народ сегодня голодный был. У меня оставалась холодная картошка, я ее хотел завтра бросить в похлебку. И еще половинка печеной тыквы, кажется.

– Беру! – сказал я. – Правда, к этому еще бы неплохо соленого маслица.

Он кивнул и отправился на кухню.

– Можешь не разогревать! – сказал я ему вслед. – Я просто возьму еду к себе в комнату.

Анкер вынес мне миску с тремя крупными картофелинами и половинкой румяной тыквы в форме колокола. В серединке тыквы, откуда выскоблили семечки, красовался щедрый кус масла.

– И бутылку бредонского пива, если можно, – сказал я, забирая миску. – Откупоривать не надо, а то еще разолью его на лестнице.

В мою комнатенку вели три лестничных пролета. Закрыв за собой дверь, я аккуратно перевернул тыкву, чтобы она накрыла собой миску, поставил сверху бутылку и завернул все вместе в мешковину. Получился сверток, который можно было нести под мышкой.

Я открыл окно и выбрался на крышу трактира. А оттуда перемахнул через узкий проулок на крышу пекарни.

Над горизонтом висел узкий месяц. Он давал достаточно света, чтобы видеть дорогу, и при этом меня не было особо заметно. Не то чтобы я сильно тревожился на этот счет. Близилась полночь, и на улицах было тихо. К тому же люди вообще на удивление редко смотрят вверх.

Аури сидела на широкой кирпичной трубе и ждала меня. Она была одета в платье, которое я ей купил, и рассеянно болтала босыми ногами, глядя на звезды. Ее волосы были такие тонкие и легкие, что стояли ореолом вокруг головы, малейший ветерок вздымал их вверх.

Я аккуратно наступил на середину плоского участка крыши, крытого железом. Кровельное железо негромко бухнуло у меня под ногой, словно далекий, приглушенный барабан. Аури прекратила болтать ногами и застыла, как испуганный кролик. Потом увидела меня и расплылась в улыбке. Я помахал ей.

Аури спрыгнула с трубы и подбежала ко мне. Волосы развевались у нее за спиной.

– Здравствуй, Квоут!

Она отступила на полшага.

– Ой, как от тебя воняет!

Я улыбнулся – самой неотразимой улыбкой за этот день.

– Здравствуй, Аури! – сказал я. – А от тебя пахнет хорошенькой юной девушкой.

– Ну да, конечно! – радостно улыбнулась она.

Аури сделала небольшой шажок вбок, потом вперед, приподнялась на носочках босых ног.

– А что ты мне принес? – спросила она.

– А ты мне? – спросил я.

Аури лукаво усмехнулась.

– Я принесла яблоко, которое думает, будто оно груша, – ответила она, протягивая его мне. – И булочку, которая думает, будто она кошка. И салат, который думает, будто он салат.

– Какой разумный салат!

– Ничего подобного! – она вежливо фыркнула. – Разве это разумно – считать себя салатом?

– Даже если ты в самом деле салат? – спросил я.

– Особенно в этом случае! – сказала Аури. – Достаточно того, что ты и в самом деле салат. А еще и думать, будто ты салат, – как это ужасно!

Аури печально покачала головой, и ее волосы колыхнулись, как будто она находилась под водой.

Я развернул свой сверток.

– Ну а я принес тебе картошки, половинку тыквы и бутылку пива, которое думает, будто оно хлеб.

– А кем считает себя тыква? – с любопытством спросила Аури, глядя на еду. Руки она держала сцепленными за спиной.

– Тыква знает, что она тыква, – ответил я. – Но делает вид, будто она заходящее солнце.

– А картошка? – спросила Аури.

– Картошка спит, – ответил я. – К тому же, боюсь, она холодная.

Аури ласково посмотрела на меня.

– Не бойся, – сказала она и на мгновение коснулась моей щеки самыми кончиками пальчиков. Прикосновение ее было легче перышка. – Я с тобой. Ты в безопасности.

* * *

Ночь выдалась прохладная, поэтому мы не стали ужинать на крыше, как обычно. Аури повела меня вниз, через железную водосточную решетку, в лабиринт ходов под университетом.

Она несла бутылку и держала перед собой какую-то вещицу размером с монетку, испускающую мягкий зеленоватый свет. Я нес миску и симпатическую лампу, которую изготовил для себя, – Килвин называл ее «воровской». Ее красноватый свет странно сливался и смешивался с более ярким голубовато-зеленым светом от светильника Аури.

Аури привела нас в тоннель, где вдоль стен тянулись трубы всех видов и размеров. По некоторым железным трубам шел горячий пар, и, несмотря на то что они были обмотаны изолирующей тканью, от них исходил жар. Аури аккуратно разложила картошку на изгибе трубы, ткань с которой была содрана. Получилась такая небольшая печурка.

Мы постелили мешковину вместо скатерти, уселись на землю и принялись ужинать. Булочка слегка зачерствела, зато она была с орешками и с корицей. Кочан салата оказался на удивление свежий – интересно, где она его раздобыла? Мне Аури дала фарфоровую чашку, а себе взяла серебряную кружечку. Пиво она разливала так торжественно, что можно было подумать, будто она угощает чаем самого короля.

За едой болтать было нельзя. Это было одно из тех правил, которые я выучил методом проб и ошибок. Не прикасаться. Не делать резких движений. Не задавать личных вопросов – даже тех, что касаются ее лишь косвенно. Например, я не мог спросить про салат или про зеленую монетку. От этого она немедленно срывалась и убегала в тоннель, и я потом не видел ее по нескольку дней.

По правде говоря, я не знал даже ее настоящего имени. «Аури» было имя, которое я придумал для нее сам, но в душе я думал о ней как о своей маленькой лунной фейе.

Аури, как и всегда, кушала очень изящно. Она сидела выпрямившись и откусывала по маленькому кусочку. У нее была ложка, которой мы ели печеную тыкву, по очереди передавая ее друг другу.

– А лютню ты не принес, – сказала она после того, как мы поели.

– Сегодня мне нужно читать, – объяснил я. – Но скоро я ее принесу.

– Когда?

– Через шесть вечеров, считая с нынешнего, – сказал я. К тому времени я так или иначе сдам экзамен, и зубрить дальше будет бессмысленно.

Ее крошечное личико насупилось.

– Шесть дней – это до-олго, – сказала она. – Скоро – это завтра!

– Для камня шесть дней – это скоро, – возразил я.

– Вот и сыграй для камня через шесть дней, – ответила она. – А для меня сыграй завтра!

– Мне кажется, ты можешь шесть дней побыть камнем, – сказал я. – Это же лучше, чем салатом?

Она улыбнулась.

– Ну да, лучше.

После того как мы доели яблоко, Аури повела меня через Подсветье. Мы тихо миновали Киванье, в три прыжка преодолели Прыги и наконец оказались в Подолах, лабиринте тоннелей, где постоянно дул слабый, но ровный ветер. Наверное, я бы и сам нашел дорогу, но я предпочитал, чтобы меня провожала Аури. Она знала Подсветье, как лудильщик знает свои мешки.

Да, Вилем был прав. Меня изгнали из архивов. Однако я всегда имел склонность лезть именно туда, куда меня не пускают. Увы и ах.

Архивы представляли собой огромное каменное здание без окон. Но при этом находящимся внутри студентам требовалась вентиляция, чтобы дышать, а книгам – тем более. В слишком влажном воздухе книги сгниют и заплесневеют. В слишком сухом бумага и пергамент сделаются хрупкими и начнут рассыпаться.

У меня ушло немало времени на то, чтобы понять, откуда в архивы проникает свежий воздух. Но даже когда я нашел нужный тоннель, попасть в него оказалось не так просто. Нужно было ползти по кошмарно узкому проходу целую четверть часа, брюхом по грязному камню. Я держал в Подсветье смену одежды, и после десятка таких вылазок она оказалась изорвана в хлам, колени и локти стерлись начисто.

И тем не менее это была не такая уж высокая плата за доступ в архивы.

А вот если бы я попался, плата могла оказаться непомерно высокой. Исключение – это как минимум. Однако если бы я провалил экзамены и мне назначили плату в двадцать талантов, это было бы равносильно исключению. В общем, что совой об пень, что пнем об сову.

И тем не менее я не особенно тревожился, что меня поймают. Света в хранении не было, только те лампы, что носили при себе студенты и скрибы. Это означало, что в архивах царила вечная ночь, а ночью я всегда чувствовал себя увереннее всего.