Текст книги "Вскрытие показало…"

Лори была врачом, как и я.

Если бы она почувствовала странный запах, едва переступив порог спальни, она бы не успокоилась, пока не нашла его источник.

У Кэгни, уж конечно, никогда не возникало ни подобных проколов, ни волнений по их поводу. Порой мне казалось, что дух предшественника, которого я даже никогда не видела, витает надо мной как символ силы и неуязвимости – именно этих качеств мне всегда недоставало. В нашем мире все давно забыли, что такое рыцарство, а доктор Кэгни просто гордился своим цинизмом – щеголял им, как пышным плюмажем на шлеме, и я в глубине души завидовала его хладнокровию.

Он умер внезапно. Буквально упал как подкошенный на пути к телевизору – показывали Кубок кубков, и доктор Кэгни намеревался его посмотреть. Тело обнаружили рано утром в понедельник – и отправили на вскрытие. Про доктора Кэгни нельзя было сказать, что он сапожник без сапог. Однако доступ в его лабораторию всегда был открыт только патологоанатому. И три месяца никто не заходил в его кабинет – разве что Роза вытряхнула пепельницу.

Первое, что я сделала, когда меня перевели в Ричмонд, – осквернила ремонтом святая святых, кабинет доктора Кэгни. Я не пощадила ничего, что могло бы напоминать мне или посетителям о прежнем хозяине. Начала я с пафосного портрета доктора Кэгни в университетской мантии, висевшего над огромным столом и оснащенного подсветкой. Портрет отправился в ссылку в отдел патологии одной из больниц сети Вэлли Медикал Сентер. За ним последовал шкаф, набитый вещественными доказательствами особо ужасающих случаев из практики покойного. Почему-то считается, что все судмедэксперты увлекаются такого рода коллекционированием, хотя на самом деле доктор Кэгни был скорее исключением, чем правилом.

Бывший кабинет доктора Кэгни – а теперь мой – был прекрасно освещен, на полу лежал ярко-голубой ковер, а на стенах – гравюры с пасторальными сценками. Лишь по нескольким штрихам можно было определить, чем занимается его хозяйка, и лишь один из этих штрихов намекал на сентиментальность последней – посмертная маска с лица убитого мальчика, личность которого так и не удалось установить. К основанию шеи маски я прикрепила распластанный свитер. Неопознанный мальчик смотрел на дверь грустными пластиковыми глазами, словно ждал, что сейчас его окликнут по имени.

В общем, мой кабинет отличался хорошим вкусом, был удобным, но не позволял расслабиться. Я не перегружала рабочее место игрушками, календариками и прочей ерундой. И хотя порой не без самодовольства я убеждала себя, что лучше быть профессионалом, чем легендой, меня все время терзали сомнения.

Присутствие Кэгни чувствовалось в этом кабинете до сих пор.

О моем предшественнике мне не напоминал только ленивый. Я постоянно вынуждена была выслушивать истории о докторе Кэгни, обраставшие с течением времени все менее правдоподобными подробностями. Кэгни якобы работал без перчаток. Он принимался за бутерброд, едва прибыв на место преступления. С полицейскими Кэгни ездил на охоту, с судьями – на барбекю, и предыдущий спецуполномоченный ходил перед ним на цырлах, потому что доктору удалось его до смерти запугать.

В общем, я не выдерживала никакого сравнения с доктором Кэгни, – а нас все время сравнивали, в этом я даже не сомневалась. Охоту и барбекю мне с успехом заменяли суды и конференции – на первых я играла роль мишени, на вторых – бекона. Если в течение первого года в кресле спецуполномоченного Элвин Эмберги только «раскачивался», то последующие три года не сулили его подчиненным ничего хорошего. Эмберги так и норовил занять мою беговую дорожку – мало ему было своей. Он постоянно контролировал мою работу. Недели не проходило, чтобы спецуполномоченный не отправил мне по электронной почте требование срочно предоставить статистические данные или аргументированно ответить, почему кривая убийств упорно ползет вверх, в то время как процент остальных преступлений медленно, но все же понижается. Как будто я несла личную ответственность за то, что населению штата Вирджиния нравилось заниматься самоуничтожением.

Вот чего Эмберги никогда прежде не делал, так это не назначал мне встречу с бухты-барахты.

Если ему требовалось что-то обсудить, он сообщал мне о предмете разговора либо по электронке, либо через одного из своих помощников. Я не сомневалась, что и на этот раз в планы Эмберги не входило гладить меня по головке и рассыпаться в благодарностях за отлично проделанную работу.

Я изучала завалы на собственном столе, подыскивая что-нибудь, что могло бы послужить мне щитом, например папку или файл. Войти в кабинет к Эмберги с пустыми руками было бы для меня все равно что явиться к нему в одном белье. Выпотрошив карманы халата, в которые я имела привычку совать что ни попадя, я ограничилась тем, что прихватила с собой лишь пачку сигарет, или «раковых палочек», как называл их наш спецуполномоченный. Я вышла из офиса. День клонился к вечеру.

Эмберги «царствовал» буквально через дорогу, в здании Монро[14]14
  Джеймс Монро (1758–1831) – пятый президент США.


[Закрыть], на двадцать четвертом этаже. Выше его в прямом смысле не было никого – разве только какой-нибудь голубь вздумал бы устроить гнездо на чердаке. Все подчиненные Эмберги размещались в порядке убывания своих полномочий под ним, на нижних этажах. Я еще никогда не удостаивалась чести посетить кабинет спецуполномоченного.

Двери лифта открылись, и я оказалась в просторной приемной, где за U-образным столом, как крепость возвышавшимся на ковре цвета спелой пшеницы, обитала секретарша Эмберги. Это была рыжая девица лет двадцати, с весьма внушительным бюстом. Когда она соизволила оторвать глаза от монитора и с самодовольной улыбочкой произнесла «добрый день», мне показалось, что следующей ее фразой будет: «Вы уже забронировали номер? Коридорного прислать?»

Я назвалась, но мое имя, по-видимому, девице ни о чем не говорило. Пришлось добавить:

– Мистер Эмберги назначил мне встречу в четыре.

Девица сверилась с расписанием и бодро сообщила:

– Присядьте, пожалуйста, миссис Скарпетта. Доктор Эмберги скоро вас примет.

Я уселась на кожаную кушетку бежевого цвета и осмотрелась. На столе лежали журналы, были расставлены композиции из искусственных цветов, но пепельницы я не увидела. На стенах висело целых два объявления: «Просьба не курить. Спасибо за понимание».

Минуты ползли еле-еле.

Рыжая секретарша потягивала что-то через соломинку, не переставая печатать. В какой-то момент до нее дошло, что неплохо бы и посетительнице предложить какой-нибудь напиток, но я, с достоинством улыбнувшись, ответила: «Спасибо, не надо», и она продолжала стучать по клавишам, да так, что компьютер периодически пищал. Время от времени девица тяжко вздыхала, точно получала неутешительные известия от своего налогового инспектора.

Пачка сигарет буквально жгла мне карман. Хотелось уже только одного – пробраться в туалет и покурить.

В половине пятого заверещал местный звонок. Секретарша сняла трубку и, снова скроив дежурную улыбку, произнесла:

– Вы можете войти, миссис Скарпетта.

На слове «миссис» она почему-то запнулась.

Дверь в кабинет спецуполномоченного слабо щелкнула вращающейся медной ручкой, и тотчас же из-за стола поднялись трое мужчин – а я-то ожидала увидеть только одного. Кроме этого одного, в кабинете находились Норман Таннер и Билл Болц. Когда очередь пожать мне руку дошла до Болца, я посмотрела ему прямо в глаза, и он нехотя, но все же ответил на мой взгляд.

Меня это задело. Болц мог бы и сказать, что собирается к Эмберги. И вообще, мог бы подать хоть какие-то признаки жизни после нашей мимолетной встречи у дома Лори Петерсен.

Эмберги кивнул мне, что можно было расценить в большей степени как «чего притащилась?», чем как приветствие, и процедил: «Спасибо, что уделили нам время».

Эмберги был невысокого роста и сбегающими глазками. Прежде он работал в Сакраменто – там-то наш спецуполномоченный и понабрался замашек коренного калифорнийца, позволявших ему теперь скрывать, что вообще-то он родился и вырос в Северной Каролине. Эмберги происходил из семьи фермеров и стыдился этого. Он любил узкие галстуки с серебряными булавками и был всей душой предан полосатым костюмам. На безымянном пальце правой руки Эмберги носил серебряный перстень с бирюзой. Глаза спецуполномоченного были мутно-серые, как лед, а голова практически лысая – неровности его черепа еще больше подчеркивала слишком тонкая кожа.

Кресло цвета слоновой кости, с подушечкой для головы, отодвинули от стены явно специально для меня. Когда я присела, кожа скрипнула. Эмберги уселся за свой стол. Об этом столе ходили легенды, но мне еще не доводилось его видеть. Действительно, было на что посмотреть – сделанный из розового дерева и богато украшенный резьбой, он казался настоящим произведением искусства, вещью, которая выпячивала как свою антикварную ценность, так и китайское происхождение.

За спиной Эмберги из дорогущего панорамного окна открывался великолепный вид на центр города, на реку Джеймс, которая поблескивала вдали, и на южную часть Ричмонда, напоминавшую отсюда лоскутное одеяло. Эмберги щелкнул замком портфеля из страусиной кожи и извлек стопку гербовой бумаги, исписанной какими-то каракулями. Мой босс основательно подготовился к этой встрече – он никогда ничего не делал без шпаргалки.

– Думаю, вам известно, насколько общественность обеспокоена последними убийствами, – произнес Эмберги, обращаясь ко мне.

– Разумеется.

– Вчера мы с Биллом и Нормом провели, так сказать, экстренное совещание. В числе прочего мы обсуждали статьи, которые появились в газетах за выходные дни. Как вы, доктор Скарпетта, возможно, знаете, новость о последнем убийстве, то есть трагической гибели молодой женщины-хирурга, уже распространилась по всему городу.

Я этого не знала, но ничуть не удивилась.

– Уверен, что вам задавали вопросы по поводу этого убийства, – мягко продолжал Эмберги. – Мы должны в корне пресекать любые попытки взять интервью, иначе нам несдобровать. Именно об этом мы вчера и говорили.

– А если бы вы в корне пресекали убийства, – заметила я не менее мягко, – то давно бы уже получили Нобелевскую премию.

– Именно к этому мы и стремимся в первую очередь, – отреагировал Болц – он успел расстегнуть свой темный пиджак и откинулся в кресле. – Мы постоянно работаем с полицейскими. Однако мы также считаем, что подобные утечки секретной информации недопустимы. Журналисты раздувают подробности происшествия, и в итоге люди паникуют, а убийца в курсе всех наших планов.

– Совершенно с вами согласна. – Тут мой язык меня подвел – и потом я горько пожалела о своих следующих словах: – Можете быть уверены: я не делала никаких заявлений из офиса, не давала никакой информации, кроме самой необходимой.

Я ответила на еще не заданный вопрос, и мой внутренний голос натянул поводья, сдерживая идиотскую прямоту. Если меня вызвали для того, чтобы обвинить в неосторожности, я должна была, по крайней мере, заставить их – или хотя бы одного Эмберги – перейти к обсуждению весьма скользкой темы. А я сама на блюдечке поднесла им доказательства, то есть дала понять, что их подозрения были справедливы.

– Итак, – подытожил Эмберги, глядя на меня своими глазками-буравчиками, – вы только что предъявили нам нечто, что требует более пристального изучения.

– Я ничего такого не предъявляла, – безразличным тоном ответила я. – Просто констатировала факт.

В дверь тихонько постучали – это рыжая секретарша принесла кофе. В кабинете мгновенно повисла тишина. Однако девушку это ничуть не смутило – она не торопилась уходить, с достойным лучшего применения рвением проверяя, каждому ли достались чашка, ложка, сахар. А Билла Болца она прямо-таки опутала липкой, как паутина, заботой. Болц, возможно, был не лучшим из прокуроров штата, но, без сомнения, самым красивым. Он принадлежал к тому редкому типу блондинов, к которым время относится более чем лояльно – ни волосы у них не выпадают, ни пивной живот не образуется. Только тоненькие «гусиные лапки» в уголках глаз говорили о том, что Биллу почти сорок.

Когда секретарша наконец удалилась, Болц произнес, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Нам известно, что у полицейских периодически возникают проблемы с утечкой информации. Мы с Нормом говорили с одним высшим чином. Никто понятия не имеет, откуда просачиваются сведения.

Я подавила желание высказаться. А чего, интересно, они ожидали? Что какой-нибудь высший чин крутит роман с Эбби Тернбулл? Что какой-нибудь коп с виноватым видом скажет: «Извините, ребята, это я раскололся»?

Эмберги хлопнул по столу стопкой листов.

– Пока что, доктор Скарпетта, в статьях обнаружились ссылки на некий «медицинский источник». Этот самый источник цитировали семнадцать раз с момента первого убийства, что наводит меня на определенные мысли. Подтверждает мои подозрения и характер подробностей, приведенных в прессе, а именно: поврежденные проводом сосуды, свидетельства сексуального насилия, способ, которым убийца забирается в дом, информация о том, где именно были найдены тела, а также тот факт, что в данный момент идет работа по идентификации ДНК. Согласитесь, что все эти подробности легко соотносятся с упомянутым «медицинским источником». – Эмберги посмотрел на меня долгим пристальным взглядом. – И, насколько я понимаю, вся эта информация соответствует действительности?

– Не совсем. В газетах были некоторые неточности.

– Например?

Ох, как мне не хотелось вдаваться в подробности! И вообще обсуждать эту тему с Эмберги. Но он имел полное право спрашивать. Я должна была обо всем докладывать спецуполномоченному, потому что над ним стояло высшее начальство – и тоже требовало отчета.

– Например, после первого убийства в новостях сообщалось, что Бренду Степп задушили поясом коричневого цвета. А на самом деле это были колготки.

Эмберги записал мои слова.

– Что еще?

– В случае с Сесиль Тайлер писали, что ее лицо, а также постельное белье были в крови. Это, мягко говоря, преувеличение. На теле не обнаружено столь серьезных повреждений. Да, у Сесиль шла кровь из носа и рта, однако это – результат удушения, не более того.

– А упоминали ли вы об этом в предварительных отчетах? – поинтересовался Эмберги, закончив писать.

Вот оно. Наконец-то понятно, что у него на уме. Впрочем, мне понадобилось лишь несколько секунд, чтобы успокоиться. Эмберги имел в виду предварительный отчет о ходе расследования. Эксперт просто описывает то, что видит на месте преступления и узнает от полиции. Данные в таком отчете не всегда точны, потому что он пишется не в самых подходящих для сосредоточения условиях и до вскрытия.

К тому же отчеты составляют не судмедэксперты, а обычные практикующие врачи, добровольцы, за пятьдесят долларов, положенных за каждый выезд на место аварии, самоубийства или убийства, способные сорваться с места среди ночи или испортить семье выходные. В первую очередь они должны определить, требуется ли вскрытие, все подробно описать и сделать побольше фотографий. Даже если один из врачей-волонтеров, находящихся у меня в подчинении, и спутал спросонья колготки с поясом, никакого криминала в этом не было – мои врачи никогда не давали интервью.

Но Эмберги уперся:

– И все же я хочу знать, были ли упомянуты в предварительных отчетах коричневый пояс и окровавленные простыни.

– Нет. По крайней мере, не так, как об этом писали журналисты.

– Знаем мы, как пишут журналисты – делают из мухи слона, – встрял Таннер.

– Послушайте, – начала я, по очереди оглядев всех троих, – если вы намекаете на то, что информация просочилась в прессу через моих врачей-добровольцев, то вы глубоко заблуждаетесь. Я прекрасно знаю обоих врачей, которые писали отчеты о первых двух убийствах. Я работаю с этими людьми уже несколько лет. Они ни разу не прокололись. Отчеты по третьему и четвертому убийствам я составляла сама. Журналисты получают сведения не из моего офиса. На месте преступления толкалось достаточно народу – проболтаться мог кто угодно. Хотя бы ребята из бригады «скорой помощи».

Эмберги заерзал в кресле – заскрипела кожа.

– Я это проверил. Всего было задействовано три бригады. Ни в одном из четырех случаев ни один санитар не появлялся непосредственно на месте преступления.

Я спокойно заметила:

– Как правило, неизвестные источники при ближайшем рассмотрении оказываются сложной комбинацией источников известных. Ваш «медицинский источник» может представлять собой этакий дайджест – что-то сказал санитар, что-то – полицейский, остальное журналист подслушал или подсмотрел, пока вертелся около дома жертвы.

– Все это вполне возможно, – кивнул Эмберги. – Думаю, никто из нас не считает, что информация в прессу просачивается из главного офиса судмедэкспертизы – по крайней мере, что она просачивается умышленно…

И тут я взорвалась.

– Умышленно? Вы что, намекаете, что мы умышленно информируем журналистов? – Я уже приготовилась привести убийственные аргументы в свою защиту, однако слова внезапно застряли у меня в горле.

По шее вверх поползла горячая волна. Я все поняла. Моя база данных. Неужели Эмберги намекает на вторжение в мою базу данных? Откуда же он узнал?

Эмберги продолжал, как ни в чем не бывало:

– Люди любят поговорить, и наши сотрудники – не исключение. Вечером поделился с женой, завтра рассказал что-то приятелю – и все без задней мысли. А теперь – попробуй найди крайнего. Как говорится, слухами земля полнится. Оглянуться не успеешь – а журналистам уже известно все и даже больше. Мы должны выяснить, чьих это рук дело, – камня на камне не оставить, но выяснить. Надеюсь, вы понимаете, что утечка кое-каких сведений – уже произошедшая утечка – может существенно усложнить расследование?

Таннер был лаконичен:

– Мэр очень недоволен. Мало того что Ричмонд лидирует по количеству убийств на душу населения, так еще и пресса расстаралась. Более неподходящий момент для появления таких статей и представить трудно. У нас тут отелей понастроили для конференций, а после сообщений про маньяка разве к нам кто-то приедет? Кому охота жизнью рисковать?

– Никому, – холодно отвечала я. – Только вряд ли кто-нибудь одобрит такую позицию городских властей. Вряд ли кому-нибудь будет приятно узнать, что мэр думает лишь о том, как бы не сократились доходы от туризма.

– Кей, – Болц попытался меня урезонить, – никто ничего такого не имел в виду.

– Ни в коей мере, – поспешно вставил Эмберги. – Но мы все должны учитывать. А ситуация непростая. Одна ошибка с нашей стороны – и нам всем несдобровать.

– Несдобровать? Почему? – спросила я осторожно и по привычке посмотрела на Болца.

Болц напрягся – видно было, что он что-то знает. Наконец он нехотя произнес:

– Из-за последнего убийства мы все словно на пороховой бочке. В деле Лори Петерсен есть некие обстоятельства, о которых пока не говорят. Слава богу, журналисты еще не пронюхали. Правда, это только дело времени. Кто-нибудь да разузнает, и если мы первыми не решим проблему – без шума и пыли, – то слетит немало голов.

Эстафету подхватил Таннер – его длинное, точно фонарь, лицо было мрачно, как этот же фонарь после акта вандализма.

– Здесь пахнет крупной судебной тяжбой. – Таннер посмотрел на Эмберги и, прочитав в его взгляде одобрение, продолжал: – Видите ли, произошла роковая ошибка. Оказывается, Лори Петерсен звонила в полицию из дома в ночь с пятницы на субботу. Мы узнали об этом от одного из дежуривших тогда диспетчеров. Без одиннадцати минут час оператор службы «911» зафиксировал звонок. На экране компьютера появился адрес дома Петерсенов, но связь тут же прервалась.

Ко мне наклонился Болц:

– Если помнишь, телефон стоял на прикроватной тумбочке, а шнур был сорван со стены. Наша версия: когда убийца проник в дом, доктор Петерсен проснулась. Она дотянулась до телефона, однако единственное, что успела, – набрать «911». Ее адрес появился на экране, но и только. Подобные звонки положено переадресовывать полиции. В девяти случаях из десяти – это детишки забавляются, но полиция обязана проверять все звонки. Вдруг у человека сердечный приступ или припадок? Вдруг на него напали? Поэтому оператор должен присваивать таким звонкам первую степень важности и переадресовать их дежурному патрулю, чтобы тот как минимум приехал по указанному адресу и проверил, все ли в порядке. Но оператор ничего подобного не сделал. Он присвоил звонку Лори Петерсен четвертую степень важности. Сейчас этот оператор отстранен от работы.

Вмешался Таннер:

– В ту ночь в городе было неспокойно. Телефон буквально разрывался. А чем больше звонков, тем легче ошибиться при их распределении. Вот оператор и присвоил звонку Лори Петерсен четвертую степень важности. Будь звонков поменьше, он и классифицировал бы их иначе. Беда в том, что после того, как звонку присвоен номер, исправить уже ничего нельзя. Диспетчер рассматривает звонки в порядке убывания степени важности. Он ведь не знает, что стоит за каждым звонком, и не узнает, пока до звонка не дойдет очередь. А с какой радости диспетчер станет заниматься звонком четвертой степени важности прежде, чем разберется со звонками первой, второй и третьей степеней?

– Оператор, конечно, виноват, – мягко произнес Эмберги, – но ведь все мы люди…

Я едва дышала.

Болц так же монотонно подытожил:

– Полиция подъехала к дому Петерсенов только через сорок пять минут после звонка Лори. Патрульный полицейский утверждает, что включил прожектор и осветил дом с фасада. Света в окнах не было, все выглядело, по его словам, спокойно. Тут ему позвонили и сказали, что в разгаре драка и дело может кончиться плохо. Он поспешил по вызову. А вскоре после этого приехал мистер Петерсен и обнаружил тело своей жены.

Мужчины еще что-то говорили, что-то пытались объяснять. Вспомнили случай в Говард-Бич – тогда из-за халатности полицейских в Бруклине зарезали несколько человек.

– Суды округа Колумбия и Нью-Йорка постановили, что правительство не несет ответственности за то, что не защитило граждан от преступника.

– Нам без разницы, что полиция делает и чего не делает.

– Абсолютно. Если на нас подадут в суд, мы выиграем процесс, но все равно проиграем из-за шумихи, – а от нее никуда не деться.

Я не слышала ни слова. Воображение, подстегнутое рассказом о прерванном звонке в службу спасения, рисовало в моем мозгу кошмарные картины убийства Лори Петерсен.

Я знала, что произошло.

Лори Петерсен после дежурства валилась с ног, да и муж сказал ей, что задержится. Она решила лечь и поспать хотя бы до его приезда – я тоже так делала, поджидая Тони, возвращавшегося из библиотеки юридической литературы в Джорджтауне. Я тогда еще жила в квартире при больнице. Лори проснулась, потому что почувствовала: в доме кто-то есть. Может, она услышала шаги, приближающиеся к спальне. Она окликнула мужа по имени.

Ответа не последовало.

В кромешной тьме несколько мгновений, что прошли в ожидании ответа, наверное, показались Лори вечностью. Она поняла, что по коридору идет вовсе не Мэтт.

В ужасе она зажгла лампу, чтобы позвонить в полицию.

Но едва Лори набрала «911», как убийца оказался в спальне. Он сорвал со стены телефонный провод прежде, чем Лори успела сказать хоть слово.

Возможно, он выхватил из ее рук телефонную трубку. Возможно, накричал на Лори, или она стала умолять о пощаде. Но все пошло не так, как планировал убийца.

Он озверел. Возможно, ударил Лори. Не исключено, что именно этим ударом он переломал ей ребра. Пока Лори корчилась от боли, преступник осматривал комнату. Именно осматривал – ведь Лори включила лампу. Тогда-то убийца и заметил на столе охотничий нож.

А ведь до убийства могло и не дойти! Можно было спасти Лори Петерсен!

Если бы только звонку присвоили первую степень важности, если бы его сразу же переадресовали патрулю, полиция оказалась бы у дома Петерсенов в считаные минуты. Офицер увидел бы свет в окне спальни – как бы преступник отрезал шнуры от ламп и телефона и связывал свою жертву в полной темноте? Полицейский вышел бы из машины и услышал шум. А если бы и не услышал, его прожектор выхватил бы из мрака открытое окно, разрезанную москитную сетку, скамейку. Преступник следовал своему ритуалу, а этот ритуал требовал времени. У полиции был шанс предотвратить убийство!

У меня пересохло во рту, и я была вынуждена отхлебнуть кофе. Лишь сделав несколько глотков, я смогла спросить:

– Сколько человек об этом знают?

– Кей, об этом пока никто не заговаривал, – отвечал Болц. – Даже сержант Марино не в курсе – по крайней мере, мы так думаем. В ту ночь было не его дежурство. Мы позвонили ему домой уже после того, как человек в форме прибыл на место преступления. Сами мы узнали обо всем из министерства. Полицейские, которым известно, что произошло на самом деле, ни с кем не станут обсуждать такие темы.

Я понимала, что это означает. Тому, кто распустит язык, грозит понижение до регулировщика или прозябание за столом регистратора.

– Мы все это для того вам рассказываем, – Эмберги тщательно подбирал слова, – чтобы вы понимали смысл действий, которые мы вынуждены будем предпринять.

Я напряглась. Эмберги подходил к самому главному.

– Вчера вечером я говорил с доктором Спиро Фортосисом, судебным психиатром. Доктор Фортосис был настолько любезен, что поделился с нами своими догадками. Я также обсуждал эти убийства с ФБР. И вот вам мнение людей, которые собаку съели на выявлении такого типа преступников: пресса и репортажи в новостях только усугубляют проблему. Нашего маньяка все это вдохновляет на новые «подвиги». Он чувствует себя суперменом, когда читает в газетах о себе. У него просто голова кружится от успехов.

– Не в нашей власти ограничить прессу в правах, – резко напомнила я. – Как прикажете контролировать журналистов?

– А вот как, – произнес Эмберги, глядя в окно. – Они не смогут написать ничего существенного, если мы им ничего существенного не расскажем. К сожалению, мы и так уже сообщили репортерам слишком много. – Спецуполномоченный выдержал паузу: – По крайней мере, один из нас.

Я, конечно, не знала точно, на кого намекает Эмберги, но все указатели на выбранном им направлении целили именно в меня.

Эмберги продолжал:

– Сенсационная информация, просочившаяся в прессу, – мы ее уже обсуждали – стараниями журналистов превратилась в настоящие ужастики. Кошмарные подробности вынесены в огромные заголовки. Доктор Фортосис – а он эксперт – считает, что именно шумиха повинна в том, что преступник совершил четвертое убийство почти сразу после третьего. Маньяка подстегивает осознание того факта, что он теперь знаменитость. В нем снова просыпаются темные желания, и ему хочется побыстрее найти новую жертву. Как вы знаете, между убийствами Сесиль Тайлер и Лори Петерсен прошла всего неделя…

– А вы обсуждали это с Бентоном Уэсли? – перебила я.

– Нет, но я говорил с Саслингом, коллегой Уэсли из отдела бихевиоризма[15]15
  Бихевиоризм (от англ. behaviour – поведение) – ведущее направление в американской психологии, оказавшее значительное влияние на все дисциплины, связанные с изучением человека.


[Закрыть] в Квантико. Саслинг – известный специалист в этой области, он на тему бихевиоризма написал огромное количество статей.

Слава богу. Если бы Уэсли три часа назад сидел у меня в конференц-зале и ни словом не обмолвился о том, что мне сейчас рассказали, я бы просто этого не пережила. Наверняка он разозлился не меньше моего. Спецуполномоченный тоже приложил руку к расследованию. Он вздумал обойти Уэсли, Марино, да и меня в придачу, и сам вести это дело.

Эмберги продолжал:

– Ошибка оператора службы спасения из-за утечек информации может стать достоянием общественности. Не исключено, что в городе начнется паника. А это значит, доктор Скарпетта, что мы должны принять самые серьезные меры. Отныне право давать интервью будут иметь только Норм и Билл. Из вашего же офиса без моей санкции не должно просочиться ни единого слова. Я понятно излагаю?

Из моего офиса никогда прежде не просачивалась информация, и Эмберги об этом прекрасно знал. У нас не было ни малейшего желания «светиться». Я сама, когда мне случалось давать интервью, взвешивала каждое слово.

Вот интересно, что подумают журналисты – да и вообще все, – когда придут ко мне узнать о результатах вскрытия, а я им скажу: «Извините, теперь такую информацию дает господин спецуполномоченный»? Система судебной экспертизы существует в штате Вирджиния сорок два года, но распоряжение Эмберги не имело прецедентов. Сначала спецуполномоченный затыкает мне рот, а там, того и гляди, и от должности освободит на основании того, что мне нельзя доверять.

Я обвела мужчин взглядом. И Таннер, и Болц, и Эмберги избегали смотреть мне в глаза. Болц, плотно сжав челюсти, внимательно изучал свою чашку. Мог бы хоть ободряюще улыбнуться.

Эмберги снова взялся за свои бумажки.

– Особенно следует опасаться – и это ни для кого не новость – Эбби Тернбулл. Она получает награды вовсе не за скромность. – Следующая реплика относилась ко мне: – Вы знакомы?

– Эбби редко удается прорвать оборону, которую держит моя секретарша.

– Понятно. – Эмберги перевернул страницу.

– Тернбулл очень опасна, – встрял Таннер. – «Таймс» относится к одной из крупнейших в стране медиасетей. У них полно агентов.

– Совершенно ясно, что все зло исходит от мисс Тернбулл. Остальные журналисты просто передирают ее статьи – так новости появляются во всех газетах и газетенках, какие только есть в Ричмонде, – с расстановкой произнес Болц. – Нам нужно выяснить, где эта стерва добывает сведения. – Болц повернулся ко мне: – Следует принимать во внимание все каналы. Кей, у кого еще есть доступ к твоим документам?

– Я отсылаю копии в Центральное управление и в полицию, – спокойно ответила я. И Болц, и Таннер имели отношение к Центральному управлению и работали в полиции.

– А родственники жертв не могли проболтаться?

– Пока что я не получала запросов о результатах вскрытия ни от одной из семей убитых женщин, а если бы и получила, то направила бы их к вам.

– А страховые компании имеют право знать подробности?

– Да, они могут сделать запрос. Но после второго убийства я запретила своим служащим отсылать отчеты куда бы то ни было, кроме вашего офиса и полиции. Отчеты пока предварительные. Я изо всех сил тяну время, чтобы их подольше никто не видел.

– Мы всех перечислили? – произнес Таннер. – Да, а как же отдел статистики? Они ведь, помнится, хранили данные об убийствах в своем главном компьютере. Вы отсылали им предварительные отчеты и отчеты о вскрытиях, разве нет?

Я настолько опешила, что не сразу нашлась, что ответить. Таннер неплохо подготовился к нашей встрече. С чего это он так интересуется моими делами?

– Как только наш офис компьютеризировали, мы перестали отсылать в департамент статистики отчеты, написанные на бумаге, – объяснила я. – Конечно, отдел статистики в конце концов получает от нас данные. Когда они начинают работать над годовым отчетом…