Текст книги "Мадьярские отравительницы. История деревни женщин-убийц"

Тетушка Жужи слегка приподняла Шандора-младшего. Он был легким, как прибитая к берегу реки небольшая высохшая коряга. Тело весило не больше 30 килограммов.

Повитуха отнесла тело в гостиную. Обеденный стол в ней отодвинули в угол, а между двумя стульями положили две доски, чтобы соорудить «холодную постель». Наклонившись, тетушка Жужи аккуратно положила тело на нее.

К этому времени в доме стало невыносимо холодно. На внутренней стороне оконных стекол образовался слой льда. Стены в доме на ощупь были влажными. Тетушка Жужи могла видеть, как у нее и у других женщин изо рта вырывался пар. На ней было несколько нижних юбок, однако она все равно сильно мерзла, словно лежала в снегу лицом вниз. От холода у нее заныли суставы. Однако, пока тело умершего находилось в доме, зажигать огонь было нельзя.

Повитуха слышала, как Михай во дворе приветствовал тех, кто пришел проститься с Шандором-младшим. Спустя некоторое время в дом вошла большая группа людей, образовав круг за женщинами, стоявшими рядом с телом. Эти женщины, казалось, очертили вокруг Шандора-младшего условную границу, которую его друзья не осмеливались нарушить.

– Боже, утешь тех, у кого на сердце печаль, кто остался один, и забери мертвых в царство небесное, – монотонно повторяли пришедшие проститься.

– Да услышит вас Бог, – отвечала Марица, не поднимая головы.

Вскоре тетушка Жужи, Лидия и Марица начали плакать и пронзительно причитать. Каждый раз, когда в дом входил очередной друг Шандора-младшего, желавший проститься с ним, и произносил положенные в этом случае слова, их плач и причитание становились все громче. При этом если повитуха и Лидия в основном плакали, то Марица причитала, нанизывая одно на другое в длинную цепочку слова печали и скорби.

Скорбящих быстро выпроваживали из дома. Им не разрешалось вплотную подходить к Шандору-младшему и всматриваться в него, им не разрешалось надолго задерживаться в гостиной. Каждому их них на прощание отводилось буквально несколько секунд. Чувствуя себя отвергнутыми и обманутыми, ближайшие друзья Шандора-младшего собрались в хлеву дома Михая. Некоторые, чтобы сесть, использовали пустые перевернутые ведра, другие опустились на циновку, не подозревая, что Шандор-младший испустил на ней свой последний вздох. Собравшиеся сняли с полки фляжку Михая и передали ее по кругу. Затем нашелся кувшин со спиртным, хранившийся в шкафу. Друзья Шандора-младшего могли слышать женский плач и причитания в доме, хотя на расстоянии эти звуки стали носить несколько таинственный характер. Было также слышно, как некоторые старики поют в доме псалмы.

Спустя какое-то время собравшиеся в хлеву начали вспоминать, какие у их друга были достоинства. Никто не играл в тарок[20]20
  Тарок – карточная игра, в которую могут играть от двух до шести человек.


[Закрыть] так хорошо, как Шандор-младший. Никто не был более незадачливым похитителем цыплят, чем он. Во всем Надьреве, да и на всей Венгерской равнине не нашлось бы человека с более острым умом, чем у Шандора Ковача-младшего.

Когда кувшин со спиртным опустел, стали выдвигаться различные теории о его смерти. В последние годы ему стало заметно хуже, но никто из собравшихся не ожидал, что он умрет. Один из друзей Шандора-младшего высказал предположение, что его смерть ускорило неудачное пребывание в Будапеште.

Собравшиеся, как и ожидалось, поговорили о смерти отца Шандора-младшего и о некоторых других мужчинах, которых они знали и которые недавно также скончались. Среди них были и те, кто побывал на войне. Они выжили на передовой, а когда вернулись домой, то умерли после непродолжительной болезни. Всех поразила смерть Фаркаша, который скончался в сентябре в возрасте тридцати девяти лет. А Мейджора проводили на кладбище буквально два дня назад.

За последнее время в Надьреве так много мужчин ушло из жизни, что друзья Шандора-младшего даже начали путаться в том, кто из деревенских уже умер, а кто еще жив. Они сдержанно посмеялись, когда кто-то из присутствовавших рассказал историю об одном своем приятеле, который отправился на поминки друга и неожиданно увидел, как тот идет по улице мимо него.

Посмеявшись, собравшиеся вернулись к воспоминаниям о Шандоре-младшем. Они оставались в хлеву до поздней ночи и разошлись только тогда, когда пошел снег.

* * *

Четверг, 20 ноября 1919 года

В доме Марицы было темно, если не считать слабого свечения, исходившего от лампы тетушки Жужи. В помещении по-прежнему было холодно и тихо.

Тетушка Жужи ушла с похорон пораньше, чтобы вернуться в дом Марицы. У нее было не так много времени на то, что она собиралась сделать, поскольку участники похорон вскоре должны были вернуться в дом на поминки. Она вразвалку прошла на кухню и поставила там свои корзины на пол. Они были наполнены веточками и сухофруктами, которые она приготовила специально для этого случая. Повитуха открыла кухонный шкаф, достала из него ту большую кастрюлю, которую Марица использовала для приготовления гуляша, и высыпала в нее содержимое корзин. После этого она зажгла спичку и подожгла сухие веточки в кастрюле. От одного вида занявшегося огня ей сразу же стало теплее.

Тетушка Жужи обычно не боялась возвращения души гадзо, белого человека. Она знала, что только муло, оживший призрак умершего цыгана, способен вернуться, чтобы начать мстить живым. Однако то, как долго страдал Шандор-младший, заставляло ее нервничать. Она решила принять меры предосторожности.

Повитуха смотрела, как пламя облизывает веточки, а затем пожирает плоды. Когда тетушка Жужи прошлась по дому с кастрюлей, в которой горел огонь, весь дом наполнился чудесным ароматом. Теперь дом был очищен от духа Шандора Ковача-младшего, а сам Шандор-младший стал принадлежать другому миру.

* * *

Дом Шандора-старшего располагался дальше по улице Арпада на большом земельном участке. Тетушке Жужи он был хорошо знаком, поскольку иногда ей приходилось лечить Шандора-старшего от мышечных спазмов, растяжений и прочих болячек. По твердому убеждению повитухи, этот прекрасный дом идеально подходил для ее младшего сына. Сейчас ей было особенно приятно думать об этом. Она чувствовала себя довольной, словно после сытной, вкусной еды. Марица согласилась с тем, что ее последняя оплата услуг повитухе, которую следовало сделать через шесть месяцев, будет произведена в виде передачи ей дома Шандора.

Подозрения врача

Это ни для кого не было секретом.

Иштван Бурка, мэр Надьрева

Марица подняла свою корзину в фургон и положила ее там на кожаную скамью, затем подобрала юбку и сама забралась внутрь. После этого она поправила свою шляпку. У шляпки были широкие поля для защиты от солнца и длинная лента, которую Марица завязала небольшим бантиком у себя под подбородком. Из корзины доносился запах жареного бекона. Марица положила туда также большие куски белого хлеба, а на дно корзины – немного фруктов. Она радовалась возможности отправиться на свои поля, где последнее время стала появляться почти каждый день.

Лошадь неторопливо шла вверх по улице Арпада. Отъехав от центра деревни, Марица направила ее в боковую улочку, где находился дом Шандора-младшего. Прошло почти восемь месяцев с тех пор, как она пообещала его повитухе, и тетушка Жужи теперь стала приставать к ней с постоянными напоминаниями об их уговоре.

Марица остановила лошадь перед домом. Так как семья Ковачей относилась к числу зажиточных, то их дом был достаточно крупным и располагался на большом участке. Марица была уверена, что для Шандора-младшего он был слишком хорош и что тот никогда по-настоящему не ценил его. Она посмотрела на дом еще мгновение-другое, а затем резко отвела от него свой взгляд. Откинувшись на спинку сиденья и взмахнув вожжами, Марица погнала лошадь рысью. Она все больше утверждалась в мысли, что для этого дома можно было бы найти гораздо лучшее применение, чем просто отдать его старой повитухе.

Лошадь проскакала с километр или около того. На своем пути Марица миновала группу цыганок, которые шли с большими узлами за спиной, но в основном дорога была почти пуста. Она должна была снова оживиться лишь с наступлением сумерек, когда крестьяне с телегами будут устало возвращаться в деревню.

Марица слегка приподняла свою шляпу и посмотрела на поля. Бросалось в глаза перекрестье дорожек, соединявших один земельный надел с другим, где крестьяне обычно устраивались перекусить. Вот и сейчас там сидел на земле один из крестьян, положив рядом с собой сумки с едой.

Марица натянула поводья и, когда лошадь остановилась, прищурила глаза от яркого солнца, чтобы получше рассмотреть свои золотистые поля.

Она увидела, как отдыхавший крестьянин поднял глаза, тоже прищурился, поднял руку и помахал ей. Затем он неуклюже выбрался с поля на дорожку и короткими шагами заторопился к ней. У Франклина был вид выходца с Венгерской равнины. Откуда бы родом он на самом деле ни был, Марица сразу поняла натуру этого человека.

Он ходил, как и другие молодые крестьяне и батраки, босиком, перекинув сапоги через плечо. Его льняная одежда была вся покрыта коркой грязи. Любому при взгляде на него становилось ясно, что он все утро ходил по голой земле. Его кожа была такой же золотистой, как и пшеница на поле. Марица приготовила корзинку с продуктами именно для него. Она чувствовала, как лента ее шляпки на ветру касается ее лица. Она с нетерпением ждала каждого дня, когда сможет привезти Франклину его завтрак.

Франклин и его сестра Марселла бежали из Трансильвании в июне, сразу же после того, как она по условиям мирного договора была передана Румынии[21]21
  В результате Трианонского мирного договора (подписан 4 июня 1920 года) Трансильвания, находившаяся в составе Венгерского королевства, целиком вошла в состав Румынии.


[Закрыть]. Другие крупные территории Венгрии также были отторгнуты для передачи странам-победительницам и для создания новых государственных образований, но Румыния, безусловно, получила бо́льшую часть Венгрии и ее ресурсов. Границы Венгрии настолько сузились, что более половины ее населения теперь проживало за пределами родины. Франклин и Марселла были среди сотен тысяч тех, кто бежал, чтобы начать новую жизнь в новых границах своей страны.

Вначале они направились в Сольнок, но, оказавшись там, увидели, что город переполнен беженцами. Тысячи семей жили в заброшенных товарных вагонах на железнодорожной станции и искренне считали, что им сильно повезло. Те, кому не повезло, смогли найти гораздо более скромное убежище. Франклин с сестрой продолжили свое странствие и, двигаясь за путешествующими торговцами на восток от Сольнока, добрались до Надьрева, где подготовили объявление для деревенского глашатая, которое тот прокричал на центральной площади под барабанный бой:

– Брат и сестра из Трансильвании готовы работать за жилье и пропитание!

Марица решила воспользоваться представившимся шансом. Она поручила Марселле делать работу по дому, а Франклину – заняться ее земельными участками. В последние годы ее поля давали мало урожая.

Прежде чем отправить брата и сестру на работу, Марица совершила с ними прогулку по деревне. Для начала она повела их на берег реки, чтобы познакомить их там с женщинами Надьрева, которые мыли свои косы или стирали одежду. Она представила Франклина и Марселлу как своих «новых сына и дочь». Затем она отвела их в церковь, в магазин Фельдмайера, в отделение почты и телеграфа, на рынок. Везде она повторяла одну и ту же фразу:

– Знакомьтесь, это мой новый сын Франклин! Познакомьтесь с моей новой дочерью Марселлой!

Для Марселлы Марица приготовила прежнюю комнату Шандора-младшего. Поскольку Михай в последнее время все реже появлялся дома и практически не ночевал ни в доме, ни в хлеву, то Франклина Марица устроила на ночлег на циновке Михая в хлеву.

Франклин взял у Марицы корзину с едой. Марица внимательно наблюдала, как он вдыхает ароматы приготовленного для него завтрака. Она ждала, что он пригласит ее перекусить вместе с ним. Она упаковала в корзине достаточно еды для двоих.

* * *

Повитуха опустила руку под стол, положила ее на свое толстое колено и потерла ноющие суставы. Оба ее колена опухли и ныли, в икрах тоже ощущались уколы острой боли. В последнее время тетушка Жужи много времени проводила дома, ухаживая за цветами во дворе, и от тяжелой работы у нее обострился артрит. Она оглядела корчму, которая сейчас пустовала. Большинство скамей Анна задвинула под столы, а полы чисто подмела. Опилки она обычно разбрасывала лишь вечером, когда крестьяне возвращались в деревню с полей. Тетушка Жужи держала в руке свою трубку. Сделав глубокую затяжку, она выдохнула длинную струю табачного дыма, которая поплыла через весь стол к жирному и одновременно морщинистому лицу Эбнера.

Через мгновение повитуха сделала еще одну глубокую затяжку – и затем еще один выдох дымом. Эбнер в ответ взял из своей табакерки щепотку табака и набил им ноздри. Небольшие кусочки табачных листьев остались на его усах, недавно подкрашенных тонирующим воском. В те дни, когда парикмахерская Даноша была открыта, Эбнер заходил туда и просил подкрасить ему усы, поскольку у самого него не хватало терпения на это скучное занятие. Тетушка Жужи наблюдала за блестящими кончиками усов Эбнера, за тем, как они поднимались и опускались, когда тот говорил.

Их совместные встречи в корчме были прерваны оккупацией, и тетушка Жужи скучала по Эбнеру. Когда они, наконец, снова смогли встретиться, она увидела, что за эти месяцы он пополнел, хотя она и не понимала, как ему удалось сделать это.

Тетушка Жужи уже давно заметила, что, когда Эбнер разговаривал, он становился похож на рыбака, забрасывающего удочку. Он накалывал на крючок живца и ждал, клюнет ли кто-нибудь на него. Он научился этой практике в значительной степени у своей жены и двух дочерей, которые были хорошо известной в Надьреве троицей сплетниц.

Болтая, Эбнер пил вино и ел с большой тарелки, которую Анна поставила перед ним. Прихлебывая, чавкая и вытирая рот носовым платком, он рассказал тетушке Жужи последние новости о старом докторе Цегеди. Пожилой, заметно одряхлевший врач уходил со своей должности.

Тетушка Жужи занервничала, услышав это. У нее даже начался небольшой нервный тик. Она десятилетиями успешно использовала в своих интересах склонность к спиртному и безразличие к жителям Надьрева старого доктора Цегеди. Теперь ей было сложно вообразить себе, с какими проблемами ей придется столкнуться в связи с появлением нового доктора.

Повитуха посмотрела на Эбнера. Тот был таким же большим любителем поесть, как и Михай, и она видела, что он относился к еде гораздо серьезнее, чем к большинству других вопросов в своей жизни. Сейчас тетушка Жужи наблюдала за тем, как Эбнер отправлял в рот порции еды с тарелки. Он подносил вилку к губе, на которой волосатым щитком выступали подкрашенные усы, и продолжал говорить, проталкивая слова сквозь солидный кусок мяса на языке. Новый доктор должен быть назначен в ноябре, проинформировал Эбнер повитуху. Он наколол на вилку новый кусок мяса и отправил его в рот, едва проглотив предыдущую порцию. Старого доктора, известил Эбнер свою собеседницу, должен заменить его сын, доктор Кальман Цегеди-младший.

Эбнер вытер рот носовым платком, затем достал перочинный ножик и принялся ковыряться им между зубов, чтобы вытащить застрявшие там кусочки мяса.

* * *

Проливные дожди в конце лета являются для Венгерской равнины вещью вполне привычной и никого из местных не удивляют. Вот и в этом году сильные ливни в августе продолжались в течение трех дней. Дороги превратились в сплошную грязь, Тиса вышла из берегов. Придорожные канавы переполнились, вода оттуда была готова хлынуть во дворы.

Марица слышала из своей спальни, как Михай топает по полу, пытаясь стряхнуть воду от дождя со своих ботинок. Марица всегда держала у входной двери тряпку, чтобы Михай мог протереть и высушить свою обувь, но тот редко утруждал себя этим. Она слышала, как он кряхтел и ругался, стаскивая ботинки, затем этим же сопровождал свои усилия, снимая промокшее от дождя пальто.

Все последние часы дождь непрестанно барабанил по крыше. Его капли, словно твердые косточки, стучали по оконным стеклам. Марица затаила дыхание в темноте, настороженно прислушиваясь к Михаю, чтобы проследить за его действиями.

Летом солнце в Венгерской равнине садилось поздно, почти в десять вечера. Именно в этот час, после того, как Марселла легла спать, но до того, как ливень пригнал Михая домой, Марица поспешила в хлев, чтобы позвать Франклина в дом.

Ты не можешь оставаться здесь в такую погоду. Иди туда, где тепло и сухо.

Он последовал за ней в дом. Сначала он вместе с Марицей прошел в спальню, затем, уже один, – в гостиную, где развернул циновку Михая, все еще влажную и пахнувшую плесенью из-за сырости в хлеву. Франклин разложил ее на полу рядом с небольшим диванчиком. Пребывая в полном довольстве, он растянулся на ней и практически мгновенно заснул. Ловушка Марицы сработала.

Марица услышала скрип ржавой лампы Михая и увидела сполохи света, мелькавшие в коридоре. Она лежала, свернувшись калачиком, на кровати, похожая в полумраке на эльфа, и старалась не шевелиться.

Она уже больше часа провела так в ожидании одна в темноте, прислушиваясь к тяжелой барабанной дроби дождя. Из комнаты Марселлы все это время не донеслось ни звука, так как ночью девочка вела себя так же тихо, как и днем.

Михай неуклюже направился к дверному проему спальни. Он сделал короткую паузу, осветив комнату, после чего, шатаясь, повернулся вместе с лампой. Марица наблюдала за ее светом, пока Михай брел обратно по коридору. Лампа освещала попеременно то одну стену, то другую, как будто она сама находилась в сильном подпитии. Марица понимала, что Михай изо всех сил старался осветить себе путь, но из-за его состояния лампа совершала совершенно немыслимые движения и в любой момент была готова выскользнуть из его руки. Марица услышала, как под тяжестью кисти Михая заскрипела, поворачиваясь, ручка двери в гостиную. Раскачивающийся свет переместился из коридора в нее и уже там продолжил свой танец. Марица затаила дыхание.

Она слышала, как Михай возится в гостиной. Она внимательно прислушивалась к его медленным, неторопливым шагам. Даже в носках его поступь была тяжелой. Когда Михай передвигался по дому, создавалось впечатление, будто свинцовые гири ударялись об пол. Марице было слышно, как он стряхивал капли дождя со своих волос и как те падали на пол.

По тому, как энергично свет заплясал по стенам, можно было понять, что Михай поднял лампу над собой, чтобы получше рассмотреть гостиную. Лампа раскачивалась, и в ее неровном свете поочередно проявлялись очертания то часов, то креста на стене, то стола, то комода. В углу стоял патефон Марицы, на котором лежала ее жестяная коробка с иголками, коротко блеснувшая на свету. Рядом с патефоном находился диванчик, его высокая спинка и подлокотники были до блеска отполированы Марселлой. Михай двинулся к нему. При неверном свете лампы гостиная, казалось, была сплошь усеяна острыми углами различной мебели, и Михай двигался так, словно комната кишела змеями, которых он пытался избежать. Еще один шаг – и он потерял равновесие и свалился, неожиданно для себя споткнувшись о чье-то тело на полу гостиной.

Марица замерла, услышав шум.

Лампа Михая прыгавшими пятнами освещала помещение в то время, как он пытался подняться на ноги. Свет зигзагами метался от стены к потолку, от потолка к столу, от стола к стулу, пока, наконец, не остановился у ног Михая. Стало видно лицо Франклина, который проснулся и тупо моргал от света лампы, бившего ему в заспанные глаза.

Михай свирепо посмотрел на него сверху вниз.

Какого черта ты здесь делаешь?!

Франклин вскочил на ноги, поднял с пола циновку и сунул ее себе под мышку.

Что ты делаешь в доме?! В такой час?! Где Марица?!

Франклин, спотыкаясь, пытался найти дорогу к выходу.

Убирайся отсюда к черту!

Марица вскочила с кровати и босиком выбежала в коридор. Ее длинные взъерошенные волосы свободно спадали ей на спину. Она стремглав промчалась по коридору как раз вовремя, чтобы в последний раз взглянуть на Франклина, который выскальзывал из дома под дождь.

Она почувствовала запах Михая еще до того, как увидела его. От него пахло смесью сигарного дыма, вина и свежего дождя. Он опустился на диванчик. Марица придвинулась поближе к нему.

Большинство мужчин, которых Марица знала в Надьреве, держали в доме кожаный ремень, демонстративно повешенный на крючок у входной двери. Михай никогда не бил ее ремнем, да Марица и не видела этого ремня в его доме, и все же сейчас она почувствовала легкий трепет страха.

В полутемной комнате его голубые глаза казались серыми, в них холодным металлом плескался гнев.

Почему он был в этом доме ночью?! Ответь мне, Марица!

Михай резким движением вскочил с диванчика гостиной. Он редко когда испытывал ярость, но сейчас это чувство целиком овладело им. Его скрученные в тугой узел нервы требовали физической разрядки, кровь кипела, в голове хаотично метались различные мысли. Единственной частью его существа, не охваченной гневом, было то теплое чувство, которое он все еще испытывал к Марице.

Он, пошатываясь, направился к ней.

Марица медленно попятилась назад. Допятившись до стула у стены, она схватила его за изогнутую спинку и толкнула перед собой, заслоняясь от Михая.

Мы не женаты! Я могу делать все, что мне заблагорассудится!

Михай пнул стул обратно к Марице. Тот с треском ударился об пол и упал набок. От удара задребезжал патефон, жестяная коробка с иглами свалилась с него. Иглы веером рассыпались по полу, усыпав его серебряными искорками.

Ты не мой муж! Ты не можешь указывать мне, что делать!

Из-за сырой погоды в доме стала ощущаться прохлада. Легкий сквозняк потянулся через всю гостиную и ледяной ладонью коснулся Марицы. Она дрожала от холода и возбуждения, страх продолжал нервной дрожью биться в ее груди.

Преодолевая его, Марица шагнула ближе к Михаю. Его лицо было пунцовым. У его ног нечеткими очертаниями просматривалось пространство, где раньше лежала циновка.

За те три года, что Марица была с Михаем, она с присущей ей энергией устраняла все проблемы, которые возникали в их отношениях. И все же он все еще так и не женился на ней.

Михай почему-то вдруг показался Марице меньше ростом. И тогда она прильнула к нему.

Пока я не твоя жена, я могу делать все, что мне заблагорассудится.

* * *

Пятница, 20 августа 1920 года

В ратуше было заметно прохладнее, чем на улице. Ее каменные стены летом хорошо защищали от жары, которая нередко превышала тридцать градусов. Но дожди, зарядившие в августе, свели жару на нет, и температура на улице теперь едва поднималась до двадцати пяти градусов, а в ратуше было и того меньше.

Сегодня сельская ратуша была закрыта для широкой публики. Марица стояла в самом центре ее парадной залы. На ней была шелковая шляпка, украшенная перьями с маленькими цветами. Это была ее любимая шляпка, которую она привезла с собой из Будапешта и которая до сих пор хранилась в красивой шляпной коробке в платяном шкафу. Марица сама уложила свои шелковистые волосы цвета воронова крыла, собрав их в локоны и заколов под шляпкой. Она научилась этому методу путем проб и ошибок, присматриваясь к тому, как женщины высшего света Будапешта делают укладку волос.

Платье Марицы было тонким и длинным, с ниспадающими воздушными рукавами, но со слишком тесным корсажем. За последние годы Марица не прибавила в весе ни грамма, однако вместе с тем заметила, что ее тело совершенно удивительным для нее образом покрупнело. Ее кольца стали налезать на пальцы уже с некоторым трудом, а платья в талии теперь заметно жали. Марица упорно сопротивлялась этим неизбежным возрастным изменениям, продолжая давать портнихе те же мерки, которыми она пользовалась с тех пор, как ей исполнилось двадцать лет.

Сегодня Марица надела свою лучшую пару шелковых чулок, которые она не доставала из платяного шкафа со времени похорон Шандора-младшего. Они слишком долго пролежали в глубине ее гардероба, и из-за этого, а также из-за сырой августовской погоды от них исходил едва уловимый запах затхлости, который она была вынуждена перебить капелькой духов.

Однако сейчас легкий аромат духов был вытеснен гораздо более сильным запахом. Марица не осмеливалась даже глубоко дышать, чтобы поменьше чувствовать это зловоние. Если бы только у нее была такая возможность, то она бы сейчас вообще не дышала. Она старалась подольше задерживать дыхание и делать вдохи как можно реже, поскольку каждый вдох, который ей приходилось делать, наполнял ее маленький носик ужасной вонью конского навоза.

Марица уже привыкла к этому запаху на деревенских улицах, где свежий воздух рассеивал его, но в тесных стенах сельской ратуши он был просто невыносим. Источник этого смрада находился совсем рядом с ней. Зловоние исходило от Михая, словно пар от паровоза. Михай стоял рядом с ней, и вид у него был несчастный. Он потерпел кораблекрушение и сигнализировал об этом облаками вони вокруг себя.

Михай появился в деревенской ратуше всего несколько минут назад. Когда он, пошатываясь, спускался со своего фургона, то угодил ногой прямо в кучу мягкого, вонючего навоза. Дождь хлестал его по спине, пока он тупо размышлял, что же ему теперь делать. Он посмотрел на испачканный ботинок, изучая налипший на него навоз не менее внимательно, чем детектив изучает улики по громкому делу. Он взглянул на свой второй ботинок, как будто это могло дать ему какую-то подсказку, как выбраться из этого щекотливого положения. Затем он застонал, поднял ногу, прижав подошву к колесу фургона, и пока капли дождя стекали по его шее, принялся водить своим ботинком взад-вперед по колесу, пытаясь смыть с него навоз. Однако вместо этого экскременты только размазались по ботинку, а часть их с противным, смачным звуком шлепнулась на другой ботинок.

Михай прошел через вестибюль в главную, парадную залу ратуши, где теперь стоял рядом с Марицей. Его ботинки все еще были покрыты экскрементами, их ошметки прилипли к краю его штанин. Его волосы растрепались, подол его рубашки выбился из штанов и болтался под жилетом. Михай не побрился. Перед глазами у него все расплывалось, в голове стучало, он был уверен лишь в том, что видит перед собой Эбнера.

Эбнер держал в руках раскрытую Библию, иногда поправляя на носу очки, которые надевал во время чтения. Он заранее заложил закладками те страницы, отрывки текста на которых были ему нужны. Он не так часто помечал страницы, которые требовалось открыть во время церемонии. С тех пор как в закон внесли соответствующие изменения и было разрешено заключать гражданские браки, официальных бракосочетаний было проведено достаточно мало. Эбнер прочел вслух часть текста, держа палец на той его части, которую следовало прочесть следующей, и посмотрел на пару перед собой. Марица стояла, плотно стиснув челюсти. Эбнер увидел морщинки, появившиеся у нее на лице в последние годы, отчего ее гримаса стала еще более отчетливой. По ее телу пробегала легкая дрожь, ее прозрачные глаза сверкали.

Затем Эбнер перевел взгляд на Михая. Более наглого и бесцеремонного жениха он еще не видел.

Эбнер снова склонил голову к Библии и продолжил зачитывать отрывки из нее.

* * *

Ноябрь 1920 года

В ближайший вторник, последовавший за его назначением, доктор Кальман Цегеди-младший ранним утром прибыл в Надьрев. Погода еще не успела испортиться, и он смог проделать восьмикилометровое путешествие из Цибахазы без каких-либо осложнений. Он унаследовал основную практику своего отца в Цибахазе. Вместе с тем в его ведение также перешло несколько деревень в районе, включая Нойбург, Тисафельдвар, Тисакюрт и Надьрев, который был самым дальним населенным пунктом, поскольку располагался на другой стороне обмельчавшего русла реки.

Доктор Цегеди-младший вышел из своего фургона на улице Арпада, которая, хотя последние сутки и не было дождя, блестела после ночного морозца. Восемь километров езды по проселочной дороге заставили его оценить приятное ощущение твердой земли под ногами. Фургон всю дорогу трясся по неровной колее, и от того, что сейчас можно было просто стоять на улице, он испытывал настоящее удовольствие, хотя его тело все еще ныло после поездки.

Следуя правилам своего отца, которые тот выработал, когда еще приезжал по вторникам в Надьрев, доктор Цегеди-младший остановил свой фургон перед зданием деревенской ратуши, чтобы прежде, чем отправиться в свой смотровой кабинет, ознакомиться с журналом записи на прием, который вел деревенский глашатай. Тех больных, которые не смогут к нему попасть, он был намерен навестить сам.

Молодой врач вошел в ратушу. В вестибюле было темно. Когда не было солнца, там стоял полумрак. Доктор Цегеди-младший огляделся вокруг и не смог отметить для себя ничего примечательного. Если не считать карты и часов, на стенах больше ничего не висело. Вдоль одной стены стояла скамья. В узкий дверной проем был виден слабый свет в главном зале ратуши. Доктор Цегеди-младший вошел туда, ощущая слабый запах парафина. Глашатай недавно заправил уличный фонарь на улице Арпада, а также лампы ночных сторожей, хранившиеся в ратуше, и в воздухе все еще пахло лампадным маслом.

Деревенский глашатай заранее приготовился к визиту доктора. Журнал записи на прием был извлечен из шкафа и лежал на столе, открытый на сегодняшней дате. Однако доктор Цегеди-младший хотел вначале просмотреть другие журналы учета. Как новый врач, отвечавший за здоровье жителей деревни, он решил проверить, правильно ли ведутся журналы для регистрации родившихся и умерших.

Журналы представляли собой толстые фолианты в добротных переплетах, вверху каждой страницы которых был проставлен старинный мадьярский герб. От старости у них в некоторых местах стал рассыпаться переплет. Кроме того, за десятилетия своего использования они неизбежно покрылись отпечатками грязных пальцев крестьян. Журналы для регистрации, даже с учетом утраченного былого великолепия, казались слишком помпезными в унылой обстановке деревенской ратуши.

Доктор Цегеди-младший придвинул к себе первый фолиант, откинул его парадную корочку, поправил очки и склонился над книгой. Он сразу же стал похож на своего отца, который теперь был уже совсем стариком. Он водил пальцем по чернильным записям на страницах, перечитывая имена новорожденных, даты рождения, пометки повитухи. Особенно его интересовали записи, касавшиеся любых необычных обстоятельств при родах.

Он особо отмечал для себя те случаи, когда там, где должно было быть вписано имя новорожденного, стоял прочерк, а затем следовало краткое объяснение причины мертворождения.

Доктор перевернул страницу. Тишину в ратуше нарушал лишь шорох перелистываемых страниц. Цегеди-младший приехал в Надьрев как раз перед тем, как ратуша должна была открыться на весь день, и деревенский глашатай тихо ходил вокруг него, готовя ее к приему посетителей.