Текст книги "Мадьярские отравительницы. История деревни женщин-убийц"

Процесс просмотра журналов для регистрации родившихся был достаточно длительным и утомительным, хотя доктор и старался делать это как можно быстрее. Он был уверен, что его отец никогда бы не стал проявлять такой дотошности. Доктор Цегеди-младший продолжал читать, постепенно сдвигая свой палец вниз по строчкам, но неожиданно задержал его на середине страницы. Он наклонился ближе к журналу, поскольку иногда было трудно разобрать неряшливые каракули. К этому времени солнце уже вовсю светило, однако в ратуше все равно оставалось достаточно темно. Доктор огляделся в поисках окна, рядом с которым было бы хоть немного светлее.

Затем он пролистал журнал назад и перечитал предыдущие записи. И еще несколько страниц. Он пролистал назад таким образом несколько страниц, внимательно перечитывая заинтересовавшие его сведения.

Закончив пересматривать записи о рождении, он перешел к журналам для регистрации умерших, лежавшему перед ним. В этом регистрационном фолианте страницы были в ширину больше, чем в высоту. Доктор Цегеди-младший поправил на носу очки и возобновил чтение. Снаружи церковные колокола пробили час. Дети уже отправились на учебу, неся сумки, набитые книгами. Доктор мог слышать их смех и крики, когда они по дороге в школу играли в догонялки.

Доктор Цегеди-младший изучал записи о смерти так же усердно, как и записи о рождении. Большинство записей о рождении были сделаны торопливыми каракулями, словно тот, кому выпало фиксировать эти факты, особенно не задумывался о том, что кому-то годы спустя они могут понадобиться. Записи же о смерти были сделаны изящным почерком, от которого веяло официальностью. Этот почерк был достоин того, чтобы зафиксировать окончание жизни.

Доктор внимательно просматривал каждую запись, помогая себе прижатым к странице пальцем, который он перемещал вниз по мере прочтения. Он пока еще не мог понять, что же именно он ищет.

Медленно сдвигая палец вниз по странице, доктор вновь внезапно остановился и перелистнул несколько страниц назад, к предыдущим записям. И еще дальше назад. В его переносной медицинской сумке для оказания первой помощи лежали блокнот и ручка. Он достал их и начал делать собственные пометки.

Его шея и спина уже ныли от того, что он столько времени провел, наклонившись над регистрационными журналами. Деревенский глашатай сделал вокруг него несколько кругов, намекая на то, что уже давно пора перейти к журналу записи на прием.

В медицинском училище доктора Цегеди-младшего учили, как определять признаки болезни. Для этого необходимо обратить внимание на бледность кожи, измерить пульс, послушать работу сердца, проверить дыхание. Каждый симптом, каждая жалоба, каждое отклонение от нормы являются ключом к более широкой картине, из которой неизбежно вырисовывается закономерность.

Теперь он был уверен, что увидел в регистрационных журналах закономерность.

Доктор Цегеди-младший выпрямился за столом, над которым он провел, склонившись, несколько часов. Он снял очки и помассировал переносицу. Он энергично захлопнул корочку тщательно просмотренного фолианта. В результате этого движения можно было почувствовать легкое дуновение, словно последний вздох.

– А кто, – спросил доктор деревенского глашатая, – здесь повитуха?

* * *

Доктор Цегеди-младший провел бо́льшую часть дня, расспрашивая своих новых пациентов о Жужи Фазекаш. Он интересовался, как долго она проработала в деревне повитухой, откуда она родом и насколько хорошо ее знали деревенские. Не менее подробно он расспрашивал и о ее семье.

Молодой врач был не похож на своего отца. В начале своей карьеры Цегеди-старший был весьма амбициозен. Он вошел в состав различных советов директоров и больничных комитетов и на этом основании часто ездил в Будапешт и Сольнок на всевозможные встречи, совещания и консилиумы. Однако к тому времени, когда началась война, он практически утратил свои профессиональные навыки, поскольку в последние годы жизни потерял интерес к врачебному делу и начал пить. Он перестал интересоваться своими пациентами. По этой причине он позволял больным обращаться к услугам повитух, которые, продолжая многовековые традиции, прибегали к траволечению и вере деревенских жителей в колдовство.

Однако доктор Цегеди-старший был заменен своим сыном из-за новой концепции властей. Назначение Цегеди-младшего состоялось потому, что в Будапеште стали настаивать на необходимости включения в территорию ответственности квалифицированных районных врачей удаленных и практически заброшенных деревенек, таких как Надьрев. Цегеди-младший понимал, что ему предстоит нечто большее, чем просто проведение приема больных в таких деревеньках раз в неделю. Он осознавал, что власти рассчитывают на его усилия по искоренению в удаленных деревнях, оказавшихся в его врачебном участке, старинных традиций и обычаев, практикуемых сельскими повитухами. Однако то открытие, которое он сделал сегодня утром, ошеломило его. Он был готов к тому, что ему придется бороться с суевериями и предрассудками. Однако он никак не ожидал, что ему предстоит расследовать возможные преступления.

* * *

К тому времени, когда доктор Цегеди-младший в следующий вторник прибыл в Надьрев, он уже был готов действовать решительно. Когда деревенский глашатай встретил его с журналом записи на прием, доктор отмахнулся от него и вместо этого попросил о встрече с Эбнером. Когда глашатай отправился за секретарем сельсовета, доктор, настроившись на долгое ожидание, устроился в полутемной ратуше. Начался сезон охоты на фазанов, и Эбнер скорее всего находился где-то в районе своего охотничьего домика.

Доктор Цегеди-младший присел на потрепанную деревянную скамью у самого входа. По сравнению с прошлым вторником стало заметно холоднее, и он ощутимо мерз. Это напомнило ему о том, что уже через неделю, а может быть, буквально через несколько дней станет совсем холодно, и в таком случае погода может помешать ему вновь приехать в Надьрев. Эта мысль встревожила доктора, так как ему предстояло переделать здесь очень много дел.

В сельской ратуше не наблюдалось какой-либо активности. Обычно все текло здесь крайне неспешно. Время от времени заходили крестьяне или их жены, чтобы оставить у деревенского глашатая объявление или же записаться на прием к врачу. Иногда деревенские появлялись в ратуше небольшими группами, чтобы обратиться к Эбнеру с просьбой уладить те или иные разногласия между ними. Частенько здесь ночевал хулиган, покидавший наутро свою условную «тюрьму» (кладовку деревенского глашатая), но на этот раз не было и его. Как и обычно, телефон также молчал, и в ратуше царила полная тишина.

Со своего места на скамье доктор Цегеди-младший мог видеть рабочее место нового сборщика налогов. В этом качестве выступал граф Мольнар, который сейчас тихо трудился над своими записями. Власти в Будапеште, стремясь к переменам, приняли решение о назначении сборщиков налогов в каждую деревню вне зависимости от числа ее жителей. Доктору Цегеди-младшему было известно, что местные поносили Мольнара почем зря, и он искренне сочувствовал графу.

Наконец в ратушу ворвался холодный порыв сырого ноябрьского воздуха, что ознаменовало появление Эбнера. Тот погрозил своей тростью уличным собакам, которые захотели проследовать вместе с ним, и захлопнул тяжелую входную дверь прежде, чем одна из них попыталась протиснуться внутрь. От Эбнера часто пахло овечьим гуляшом или какой-нибудь другой вкуснятиной, например, хорошо приготовленной козлятиной или свининой, и собаки находили этот запах неотразимым.

Эбнер посмотрел сверху вниз на доктора Цегеди-младшего, который поднялся со скамьи у входа, и протянул свою пухлую руку, чтобы поздороваться с ним.

Затем Эбнер прошел мимо глашатая в свой личный кабинет. Он толкнул дверь, открывая ее, затем потыкал в нее своей тростью, чтобы она распахнулась шире. Войдя, он снял шубу из рыси и прошел к своему столу. Возможность закрыть дверь он предоставил доктору Цегеди-младшему. Стол в кабинете Эбнера по своим масштабам совершенно не вписывался в общую обстановку. Он была такой же громадной ширины, как и длины, и Эбнеру пришлось протискиваться мимо него в оставшемся тесном пространстве. Секретарь сельсовета, наконец, плюхнулся в свое кресло. Прямо посередине стола стояла пишущая машинка, и Эбнер сидел перед ней, словно капитан за штурвалом корабля. Рядом с ним находился телефонный аппарат, похожий на канделябр, и лежала стопка бумаг, которые принесли глашатай и почтмейстер.

Доктор Цегеди-младший опустил на пол переносную медицинскую сумку для оказания первой помощи и достал из нее свои записи. В течение недели он дополнил их и привел в стройную систему, для чего два или три раза возвращался в ратушу, чтобы вновь просмотреть записи о родившихся и умерших. Как результат, он смог добавить новые доказательства в пользу возникшей у него теории.

Доктор поправил очки на своем некрупном носу и начал читать вслух.

Закончив, он поднял глаза на Эбнера. Тот держал в ящике своего стола запас спиртного; Цегеди-младший понял это по остекленевшему взгляду секретаря сельсовета.

Движение на улице Арпада к этому времени оживилось. Снаружи стал все чаще раздаваться топот копыт. Доктору Цегеди-младшему было слышно, как деревенский глашатай подметал «пятачок» перед входной дверью ратуши.

Эбнер пристально смотрел на доктора. Цегеди-младший закончил читать записи и молча наблюдал, как стареющий мужчина, сидевший перед ним, откинулся на спинку стула и сложил руки у себя на коленях. Затем он покрутил усы, обдумывая ситуацию. Эбнер был похож на человека, которого против его воли принуждали к чему-то весьма неприятному. Во всей его фигуре сквозило недовольство, как у медведя, которого разбудили посреди зимней спячки. Через некоторое время он медленно наклонился вперед, потянулся к телефонному устройству, сгреб с него своей рукой, похожей на медвежью лапу, трубку и зычно велел оператору соединить его с жандармерией в Тисакюрте.

* * *

Тетушка Жужи лежала в своей постели, укрытая толстым ворохом одеял. В комнате было темно, так как она закрыла ставни, а из остальной части дома свет сюда почти не проникал. Одеяла тяжело давили на нее, словно вдавливая ее в сон. Голова повитухи покоилась на любимой подушке, на наволочке которой была узорная вышивка.

Она легла поспать после того, как вернулась домой, совершив свой традиционный утренний обход и увенчав его, как всегда, несколькими кружками спиртного в корчме семейства Цер. Днем она обычно быстро засыпала. Это было вызвано как усталостью в результате хождения от дома к дому с тяжелыми корзинами, так и алкоголем, который она выпивала в корчме перед возвращением.

В доме было тихо. Внуков тетушки Жужи утром отправили в школу, а ее дочь Мара в течение дня врачевала больных: делала массаж при растяжениях мышц или при болях в спине или ставила пиявки от головной боли. Мара также использовала некоторые травяные настойки своей матери, применяя их для припарок, если кто-то из деревенских жаловался на запор, высокое давление или же другие недуги.

Тетушке Жужи лучше всего спалось, когда она оставалась в доме одна. Кроме того, она хорошо высыпалась именно во время дневного сна, который восстанавливал ей силы и во время которого ей снились вещие видения. Однако сегодня ей удалось поспать совсем недолго; она, вздрогнув, проснулась от лая.

Это яростно лаяла во дворе ее собака.

Тетушка Жужи откинула ворох одеял и спустила на пол свои толстые ноги. Она привыкла к тому, что ее часто будили и среди ночи, и среди дня: ведь младенцы появлялись на свет по своему собственному расписанию. Однако настойчивость старого пса встревожила ее. Она сунула ноги в чулках в деревянные башмаки, вразвалку подошла к окну и прижала ухо к стеклу, но не смогла ничего расслышать из-за громкого лая собаки.

Тогда тетушка Жужи поспешила из своей комнаты, что-то бормоча себе под нос. Пока она спала, ее платье все перекрутилось, и повитуха сердито одернула его, пробегая по короткому коридору. Ее деревянные башмаки тяжело топали, ударяя по полу, словно колотушки. Ее сердце бешено стучало в груди. У старого пса был обостренный нюх на опасность.

Тетушка Жужи добралась до кухни. Длинные серебристые пряди волос упали ей на лицо. Ее щеки все еще были розовыми от вина и сна, и на одной щеке вышивка на наволочке оставила легкий отпечаток.

Повитуха огляделась. В воздухе все еще витали ароматы недавней трапезы. На кухонном крючке висел ее фартук, который она сняла перед тем, как прилечь.

Собака перешла на долгий, пронзительный вой.

Тетушка Жужи от неожиданности свалилась на пол. Придя в себя, она поползла к стене, словно малый ребенок. Носки ее деревянных башмаков скребли по полу, но ее толстые ладони, на которые она опиралась, двигались так же быстро, как клешни краба.

Повитуха доползла до стены и прислонилась к ней. Теперь она могла отчетливо слышать барабанную дробь деревенского глашатая.

Вот же ублюдок!

Тетушка Жужи потянулась за ладанкой пуци, которая покоилась у нее на груди. Следуя толстыми пальцами за шнурком, на котором она висела, повитуха нащупала небольшой мешочек, в котором хранились ее амулеты. Крепко сжав его, она принялась бормотать древние заклинания, которым научилась у своей бабушки.

– Жу-у-жанна Фа-а-а-зекаш! Выходи-и-те из дома! – выкрикивал деревенский глашатай перед ее домом.

Тетушка Жужи уперлась руками в пол и поднялась. Опираясь спиной о стенку, она медленно двинулась к окну, кружевная занавеска на котором свисала до самого подоконника. Прямо под окном стоял кухонный стол, за которым она обычно гадала.

Повитуха осторожно протянула руку к занавеске и слегка отодвинула ее. Наклонившись вперед и прищурившись, она выглянула наружу. Ее собака в ярости прыгала на калитку забора. Ее спина при каждом прыжке выгибалась дугой от бешенства, челюсти щелкали в воздухе.

Тетушка Жужи задернула занавеску и быстро оглядела кухню. Ее пустые корзины стояли на столе. Она посмотрела на свой фартук, на карманах которого просматривались небольшие выпуклости. Кухонный сервант был прибран, его ящики плотно задвинуты.

– Жу-у-жанна Фа-а-а-зекаш! Выходи-и-те из дома!

Бросалась в глаза дверь, ведущая в кладовку. Тетушка Жужи приложила руку к груди, где бешено колотилось сердце. Как хорошо, что она старалась не держать в доме больших запасов своих настоек! Самый большой запас она хранила в маленьких баночках, закопанных рядом с компостной кучей. Кроме того, рядом с кострищем, под любимым местом ночевки ее собаки, была зарыта солидная банка. Что же касается флаконов в кладовке, то они были пусты. Правда, на дне каждого пустого флакона всегда оставался какой-то осадок.

Менж а фенебе!

Да будут они отданы дьяволу на растерзание!

Тетушка Жужи еще раз приоткрыла занавеску. Небо так же было затянуто тучами, как и раньше, когда она поутру совершала свой обход. Ее двор выглядел заброшенным. Она уже сгребла золотые осенние листья в охапку и сожгла их во дворе на том самом кострище. Кусты вдоль забора стояли уже без листьев, и можно было разглядеть безошибочно узнаваемые шлемы жандармов, украшенные пышным плюмажем из петушиных перьев. Выставленные напоказ перья величественно возвышаясь над верхней кромкой ее забора, как будто сам петух восседал на голове жандарма, обозревая деревню с высоты своего временного насеста. Тетушка Жужи вновь задернула кухонную занавеску. Она никогда раньше не видела жандармов в своей деревне. Она встречалась с ними только в Тисакюрте, когда навещала там свою двоюродную сестру.

Вот же назойливые ублюдки!

Повитуха бросилась в кладовку, но поняла, что у нее слишком мало времени. Тогда она ринулась обратно к кухонному серванту, в котором хранила липкую бумагу для ловли мух. Она стала открывать ящик, но тут же поняла, что не сможет избавиться от этого вещдока.

Она снова отбежала к стене, поближе к окну. Она чувствовала себя мышью перед мышеловкой.

Фене эгье мэг![22]22
  Согласно некоторым источникам, эта фраза произносится мадьярами в том случае, когда что-то происходит не так, как им хотелось бы.


[Закрыть]

– Жу-у-жанна Фа-а-а-зекаш! Выходи-и-те из дома!

Она бросилась обратно к кухонному столу и, тяжело дыша, опустилась на скамью перед ним.

– Жу-у-жанна Фа-а-а-зекаш! Выходи-и-те из дома!

Повитуха позвала на помощь свою умершую бабушку. Она призвала всех духов, которых только знала.

После этого она оглядела дом в поисках возможных вариантов. Ей хотелось, чтобы в этот момент Мара находилась рядом, чтобы помочь ей.

Тетушка Жужи поднялась со скамейки и направилась по коридору обратно в свою спальню. Она могла бы нырнуть в свою постель и притвориться, что беспробудно спит. В таком случае, быть может, эти ублюдки просто ушли бы, решив, что ее просто нет дома. Но она знала: все прекрасно понимают, что ее верный старый пес не стал бы так истошно лаять, если бы ее не было дома. Это выдавало ее.

Повитуха поспешила обратно к скамейке на кухне и снова опустилась на нее. Она подумала было о том, чтобы незаметно улизнуть, – но в ее доме была только одна дверь, один способ войти и выйти. Таким образом, она оказалась в ловушке.

Тетушка Жужи наклонилась всем своим тяжелым телом вперед, чтобы натянуть на ноги сапоги. Когда она это делала, ее ладанка упала ей на лицо. Повитуха схватила ее и поднесла к губам.

Ее юбка и подъюбник задрались между пухлых бедер, когда она поспешила к своему пальто в коридоре. Тетушка Жужи туго затянула пояс на пальто и просунула руки в его рукава.

Во дворе вился дымок от небольшого костра, который горел в яме с самого рассвета. Повитуха прошла сквозь него, словно фокусник на сцене. У забора она оттолкнула метавшуюся в ярости собаку и решительным рывком распахнула калитку. Она увидела деревенского глашатая, стоявшего на противоположной стороне придорожной канавы. Он был закутан в темный зимний плащ, на уши была надвинута шерстяная шапочка в форме конуса. Его барабан висел у него на груди, словно бочка.

Рядом с ним стояли два жандарма. На них были двубортные шинели оливкового цвета, за спиной – винтовки с примкнутыми штыками. У обоих были большие усы, которые являлись основной достопримечательностью на их лицах. Их шлемы с перьями увеличивали рост каждого на целую голову.

Когда повитуха переступала через канаву, жандармы подхватили ее под руки и буквально пронесли ее в воздухе остаток пути. Поставив ее на землю с другой стороны придорожной канавы, они, однако, не отпустили повитуху и, продолжая крепко держать ее, направились по улице. Деревенский глашатай зашагал вслед за всеми.

Увидев, как схватили его хозяйку и потеряв надежду на благополучный исход, пес прекратил лаять и начал скулить.

Зимой на Сиротской улице почти никого не было. Иногда проезжали крестьяне на своих повозках, но в целом улица оставалась тихой и пустой. Редкие соседи повитухи по улице, прижавшись лицом к щелям между рейками своих заборов, наблюдали из безопасных уголков своих дворов за тем, как жандармы уводили ее. Среди них была и Петра.

Жандармы шли быстро и энергично. Их винтовки болтались у бедер в такт их шагам. Тетушка Жужи изо всех сил старалась поспевать за ними, поскольку всякий раз, когда она запиналась, они еще крепче сжимали ее. Глашатай держался в нескольких шагах позади их троицы, положив обе руки на свой барабан, чтобы тот не раскачивался при движении.

Вложив в свой голос как можно больше убедительности, повитуха заверила жандармов (а заодно и тех, кто, по ее мнению, мог находиться в пределах слышимости), что она не сделала ничего плохого и что ее задержание было ошибкой. Конечно же, ошибкой.

Жандармы, никак не отреагировав на ее слова, остановились, когда добрались со своей подопечной до улицы Арпада, на которой беспорядочно сновали повозки. Улица была достаточно широка, и это оказалось ее изъяном, поскольку повозки, фургоны, животные, пешеходы – каждый, когда ему это было удобно, мог идти и ехать, как ему заблагорассудится, или же внезапно поменять курс и начать разворачиваться, чтобы поехать в противоположном направлении. Не было ни малейшего намека на какой-либо порядок, который принято соблюдать в крупных городах. Улица Арпада представляла собой такую же мешанину уличного движения, как и беспорядочное расположение боковых дорожек, возникшее в Надьреве. В наиболее оживленные дни на ней возникал полный хаос. Чтобы решить проблемы, возникшие в результате внезапного скопления телег, повозок, экипажей и фургонов, лошадей, волов и мулов приходилось распрягать, и только после этого можно было снова тронуться в путь.

Жандармы при виде этой картины придвинулись ближе к повитухе. Она почувствовала запах их несвежего табачного дыхания и их шерстяных шинелей, которые отдавали плесенью.

По улице Арпада разносился звон колокольчиков на фургонах и экипажах, который вплетался в стук телетайпа, доносившийся из отделения почты и телеграфа. Последний привлек внимание повитухи. Ее сердце затрепетало от идеи, пришедшей ей в голову.

Деревенский глашатай выступил вперед перед троицей со своим барабаном. Одну руку он поднял в воздух, а другой ударил в барабан, подавая сигнал всем остановиться, – что и произошло.

После этого глашатай сделал знак жандармам. Те приподняли повитуху над придорожной канавой, как ребенка, и, перекинув ее через нее, опустили на улицу Арпада.

К этому времени на улице уже собралась толпа деревенских, глазевших на происходящее. Они просто разинули рты при виде тетушки Жужи, которую вместо ее двух обычных корзин сопровождали два жандарма.

Повитуха практически ничего не видела, когда ее переводили через улицу. В поле ее зрения попадала лишь череда пальто, ботинок и головных платков. И еще ей было слышно, как ахали женщины.

Когда ее вели мимо отделения почты и телеграфа, она закричала так громко, как только могла:

Все это ужасная ошибка!

Я не сделала ничего плохого!

Я уверена, что скоро вернусь домой!

Если только ее сын находился в это время в отделении, то он должен был услышать ее.

Жандармы быстро провели тетушку Жужи в деревенскую ратушу. Входную дверь ратуши закрыли и заперли на засов, словно тюремную камеру.

Прихожая ратуши была темной и серой. От каменного пола поднимался холод. Тетушка Жужи почувствовала приступ ревматической боли, когда жандармы отпустили ее и она оказалась на этом промозглом полу.

Перед ней стояли трое мужчин. С одним из них она познакомилась совсем недавно, второго она хорошо знала, а третьего мужчину пока еще никогда не встречала.

Граф Мольнар пробыл в Надьреве меньше года. Его сверстники в деревенском совете знали его как человека, который не мыслил своей жизни без работы. Он ежедневно заполнял свой блокнот заметками о незначительных правонарушениях, совершенных членами сельского совета. Тетушка Жужи неоднократно слышала жалобы деревенских на него. В определяющей мере это было вызвано тем, что в Надьреве раньше никогда не было собственного сборщика налогов, поэтому жители деревни были возмущены нововведением. Когда граф Мольнар впервые появился в деревне, повитуха специально пришла в сельскую ратушу, чтобы представиться ему, и он не преминул воспользоваться ее услугами целительницы.

Эбнера повитуха практически не видела последние несколько недель, потому что в самом разгаре был сезон охоты. У него были охотничьи домики на принадлежащей ему земле за пределами деревни, и он проводил там бо́льшую часть осени, охотясь на дичь и кабанов. Иногда он отдавал тетушке Жужи убитого им фазана, и она ощипывала птицу и жарила ее над открытой ямой у себя во дворе. Когда она сейчас смотрела на Эбнера, ее переполняла волна сожаления. Она сразу же вспомнила, как хвасталась перед ним своим флакончиком из кармана фартука в корчме семейства Цер: «В этом флаконе достаточно мышьяка, чтобы убить сотню человек, и ни один врач никогда не смог бы его обнаружить».

С третьим мужчиной повитуха никогда не встречалась. Он был примерно одного возраста с ее сыновьями, среднего роста, с небольшим, только-только наметившимся брюшком. Он носил очки в золотой оправе, и на его лице были видны решимость и ум. Эти качества его отец, старый доктор Цегеди, никогда особо не проявлял.

Для допроса выделили крошечную комнатку деревенского глашатая, куда перенесли стол и скамью. Койку, на которой нарушители деревенского правопорядка отсыпались в качестве наказания и где иногда спал деревенский глашатай, подтащили к столу и установили как скамью с другой стороны.

Эта койка, на которую усадили тетушку Жужи, доходила ей до середины икр. Сверху было постелено тонкое шерстяное одеяло. Она медленно опустилась на нее, чувствуя, как жмет ее пальто и как обострился артрит в ее коленях. Когда она тяжело плюхнулась на койку, пружины громко заскрипели под ее весом. Она сделала все возможное, чтобы взять себя в руки. Пытаясь сосредоточиться, она сложила руки на коленях.

Мужчины проследовали за ней в деревенскую ратушу. У стены встали Эбнер и Мольнар, поскольку закон требовал присутствия по крайней мере двух членов деревенского совета во время допроса жандармами какого-либо жителя деревни. Доктор Цегеди-младший сел на скамью рядом с одним из жандармов. Второй офицер стоял рядом с повитухой.

Ее седые волосы безвольно спадали на плечи. Ее пальто все еще было туго завязано поясом. Она переводила взгляд с одного мужчины на другого, но их лица были непроницаемы, и она не могла понять, на помощь кого из них она могла бы рассчитывать. Она еще крепче сжала руки на своих коленях. Переведя взгляд на стол, она отметила, что там лежали регистрационные журналы.

Каморка деревенского глашатая была маленькой и душной. Она не предназначалась для такого количества людей. В ее углу деревенским глашатаем были свалены метла, швабра и ведро, а также набор тряпок, пропитанных уксусом.

Тетушка Жужи посмотрела через стол на доктора Цегеди-младшего, который начал пролистывать регистрационные журналы. Она заметила небольшие листочки бумаги, торчащие в качестве закладок, и именно сейчас осознала свою ошибку.

Отец и сын Цегеди были в чем-то похожи друг на друга: у них был один и тот же рост, одинаковая прическа. Но во всем остальном они различались. Повитуха внимательно наблюдала за молодым доктором Цегеди, который возился со своими очками. Он снял их с ушей, тщательно протер линзы, а затем снова надел их. После этого он разделил регистрационные журналы на две стопки. Один из журналов он открыл на выделенной странице. Жандарм, сидевший рядом с ним, держал в одной руке наготове блокнот, в другой руке – перо для письма.

Мысли повитухи начали метаться, как крыса в тесной клетке. Она уставилась на отдельные тома регистрационных журналов, которые были навалены друг на друга, как груда кирпичей. За последние годы их так часто открывали и закрывали, что их корешки заметно истрепались. От них пахло плесенью, старой кожей, пергамент на их страницах пожелтел от времени.

Повитуха посмотрела на жандарма с блокнотом и пером в руках. Он быстро писал, движение его пера походило на царапанье кошачьего когтя по бумаге. Когда она перевела взгляд на Эбнера, тот отвернулся. Она снова посмотрела на регистрационные журналы. В течение многих лет она вела дома свои собственные записи, в которые записывала сведения о состоянии больных, методах лечения, обстоятельствах родов. Этими записями она ни с кем не делилась.

Тетушка Жужи видела, что доктор низко склонился над одним из журналов, прижав палец к какому-то месту на странице. Она знала, что ей надо было остановить его. И как можно быстрее.

Лампу, которая обычно свисала с потолка, сняли с крючка и поставили на стол, чтобы было больше света для чтения. Присмотревшись к доктору Цегеди-младшему, тетушка Жужи почувствовала решимость: молодой гадзо ничего от нее не добьется.

Снаружи зазвонили колокола, возвещая о наступлении часа дня.

Тетушка Жужи проследила за пальцем доктора, который двигался вниз по высокой узкой странице, и поняла, что Цегеди-младший просматривает журнал регистрации для родившихся.

Повитуха была сбита с толку. Она со своего места пристально вглядывалась в журнал, пытаясь найти ответы на свои вопросы.

Ей пока еще было неизвестно, что доктор обнаружил определенную закономерность в записях о рождении. Во-первых, он обнаружил высокий уровень мертворождений. Проведя дальнейшее расследование, он понял, что у подозрительно большого числа деревенских пар было всего двое детей: мальчик и девочка. Доктор осознал, что увидел налицо вызывающий тревогу метод планирования семьи в Надьреве. Он увидел, что жизни нежеланных младенцев обрывались сразу же после их рождения. И еще он увидел, что эта порочная система зародилась как раз в то время, когда тетушка Жужи стала в деревне официальной повитухой.

Доктор Цегеди-младший отодвинул в сторону журнал для регистрации родившихся, который он просматривал, вытащил из общей стопки другой журнал и также открыл его на заранее отмеченной странице. Тетушка Жужи увидела, что у второго журнала были широкие страницы, то есть, это был журнал для регистрации умерших. У нее перехватило дыхание. Что он там смог откопать?

Доктор Цегеди-младший прочел вслух отмеченную закладкой запись, которая касалась смерти новорожденного младенца, прожившего всего несколько минут, прежде чем скончаться. Эту смерть доктор Цегеди-младший рассматривал как часть метода повитухи по планированию семьи.

Тетушка Жужи расслабилась на койке, на которой она сидела. Пружины заскрипели под ее весом, когда она с удовольствием поерзала на своей койке. Она поняла, что у него, гадзо, ничего не было на нее. Все, что он мог бы предъявить ей в качестве обвинения, она была способна легко оспорить. Она перестала вертеть большими пальцами своих толстых рук, чем она занималась, явно нервничая. Эта привычка была свойственна как ей, так и ее сестре Лидии: они обе крутили большими пальцами, когда нервничали, расстраивались или скучали. Теперь ее руки спокойно лежали ладонями вверх, и тетушка Жужи выглядела как старец, как невозмутимый гуру. Она чувствовала, что ее заклинания не пропали даром.

Жандарм, стоявший рядом с ней, сильно пнул ее по ноге.

Так ты, выходит, детоубийца?!

Она от этого пинка наклонилась вперед, чуть не ударившись головой о край стола. Жандарм снова пнул ее.

Тетушка Жужи посмотрела на Эбнера. Тот стоял, прислонившись к стене. Он чуть ли не вжался в нее, словно хотел освободить место для других или же сделаться невидимым. Навощенные кончики его седых усов обтрепались там, где он нервно теребил их. Он опустил голову и пристально уставился в одну точку на полу.

Тетушка Жужи почувствовала, как в ней нарастает презрение и к нему, и ко всем окружающим. Неужели гадзо действительно могут быть такими глупыми? Разве они не знали, что каждая повитуха в каждой деревне Европы обладает властью как возвращать жизнь, так и пресекать ее? Именно благодаря повитухам удавалось предотвращать голод в деревнях из-за слишком большого количества детей или отсутствия молока в груди матерей. Что ж, пускай она считается детоубийцей, подумала повитуха, если гадзо решил так назвать ее. Однако она предпочитала другое слово.