Текст книги "Материалы для биографии А. С. Пушкина"

Глава XXII

Общее обозрение кабинетных заметок и трудов поэта за протекший период: Кабинетные труды, заметки, мысли, соображения, выписки, изучение языка, пословиц, старинных терминов. – Правдоподобие мысли, что Пушкин, изучавший книгу царя Алексея Михайловича, собирался написать что-либо по поводу соколиной охоты. – Заметка Пушкина о современном языке. – Разборы книг и заметки при их чтении. – Понятие Пушкина о критике. – Критические заметки о «Трех повестях» Павлова, «Недовольных» Загоскина и проч., сделанные во время чтения. – Мысли Пушкина о разнице между восторгом и вдохновением. – Значение этих мыслей и заметка на мнение «Телеграфа», делившего Европу на классическую и романтическую. – Заметка Пушкина об А. Шенье как классическом писателе. – О драме Олина «Корсар» и по поводу ее о Байроне. – Заметка Пушкина по поводу толков о народности в поэзии. – Объяснение мысли Пушкина по этому предмету. – План Пушкина изложить свой взгляд и понятие об отечественной словесности и о романтизме, приведение в систему отрывков по этому предмету. – Отрывок о скудости светской литературы в древнем отечестве нашем. – Тот же отрывок вчерне. – Значение этих мыслей. – Отрывок Пушкина о Петре и его преобразованиях. – Мысли Пушкина о французской средневековой поэзии. – Продолжение того же и переход к веку Людовика XIV. – Анализ этих мнений. – В параллель с изображением французской литературы Пушкин составил программу и для статьи о русской словесности. – Программы исторического содержания. – Очерк видоизменений феодализма. – Повод к этому очерку. – «История русского народа». – Слова Пушкина о той же «Истории» по выходе 11-го тома. – Пушкинский разбор начальных стихов «Слова о полку Игореве». – Статьи «О драме», «Мысли на дороге». – Литературные соображения в отдельных заметках. – Роман в 10 письмах, приблизительное изложение его содержания. – Два отрывка из неоконченных повестей Пушкина. – Драматический этюд.

Мы достигли того времени, которое составляет перелом в существовании Пушкина. Прежде чем пойдем далее, находимся в необходимости остановиться на одной подробности, весьма важной в его жизни. До сих пор мы видели вдохновенную поэтическую деятельность Пушкина и цепь обстоятельств, в которых она вращалась. Кабинетный труд автора «Годунова» нам еще неизвестен, но он, гораздо ранее трудов по сбору исторических материалов для эпохи Петра Великого, составлял уже часть его деятельности и не может оставаться в неизвестности. Заметки, мысли, соображения, выписки из сочинений были невидимым, подземным основанием, на котором созидались и образ его мыслей, и понимание предметов, и самое настроение духа, направлявшее поэтический дар его.

Прежде всего является тут постоянное изучение русского языка. Как прежде служили для этого сказки, так теперь выступают народные пословицы, фразы и термины старой нашей литературы. Вот записка Пушкина по первому предмету, заключающая собственные его пояснения и заметки:

«Не твоя печаль чужих детей качать, т. е. не твоя забота.

Бодливой корове бог рог не дает. Пословица латинская.

Нужда научит калачи есть, т. е. нужда – мать изобретения и роскоши.

Кто в деле, тот и в ответе. В деле, т. е. в должности; в ответе, т. е. в посольстве.

Не суйся середа прежде четверга. Смысл иронический и относится к тем, которые хотят оспаривать явные, законные преимущества; вероятно, выдумана во время местничества.

Горе лыком подпоясано. Разительное изображение нищеты, см. «Др<евние> стих<отворения>».

Иже не вриже, его же пригоже. Насмешка над книжным языком: и в старину над этим острились» и проч.{441}441
  Эти черновые записи, печатающиеся ныне под названием «Старинные пословицы и поговорки», относятся, вероятно, к 1825 году.


[Закрыть]

Можно полагать, что эти заметки, теперь не новые, но свидетельствующие о скромном уединенном занятии поэта» будут занимательны для читателей. Между прочим, заметка о пословице «Кто в деле, тот и в ответе» помогла Пушкину указать М.Н. Загоскину одну обмолвку в его романе «Юрий Милославский» (См. «Литера<турную> газ<ету>», 1830, № 5){442}442
  См. пушкинскую рецензию «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году».


[Закрыть]. Не менее живое впечатление производят и выписки терминов соколиной охоты, из которых большая часть принадлежит книге царя Алексея Михайловича «Урядник, или Новое уложение и устроение чина сокольничья пути» (1668), а другие – летописям и актам. Вот пояснения Пушкина:

«Семеновский потешный двор.

Светлица для выдерживания птиц.

Челиг – самец, дикомыть – самка.

Обносцы. – ремешок олений, с красным сукном.

Кречет больше и серее сокола. Сокол посизее.

Должик – в два аршина ремень сыромятный.

Вобил, вабила – гусиные крылья, с сырым мясом.

Шалгачь – мешок для живой птицы, на ремне.

Вертлуг железный, на нем вертится вобила.

Стул – где сначала сидят кречеты.

Толунбасы – род барабана для пуганья птиц.

Помцы, Тайник – Сети»{443}443
  Выписка (в современных изданиях под заглавием «О соколиной охоте») датируется (условно) началом 1830-х годов. Возможно, эти записи связаны с задуманной Пушкиным в 1833–1834 годах повестью о стрелецком сыне.


[Закрыть] и проч.[223]223
  Двенадцать приведенных терминов этой выписки находятся в «Уряднике» царя Алексея Михайловича в разных местах, но преимущественно в последней статье его «Роспись охотничьему снаряду», где они все собраны. «Урядник», с своим церемониалом посвящения в должность нововыборного начального сокольника, представляет такую превосходную картину, что можно удивиться, как ни один из наших писателей не воспользовался ею для исторической сцены или другого художественного произведения. Почти с достоверностию можно сказать, что Пушкин имел в виду дать поэтическую жизнь старому литературному памятнику и представить вместе с тем картину любимой забавы царей и бояр… Как не пожалеть, что мысль не была приведена в исполнение? Но мы еще найдем много таких неосуществленных мыслей у нашего поэта


[Закрыть].

Может быть, эти сухие комментария имели еще другую цель у Пушкина, кроме изучения самого предмета. Картина старой соколиной охоты нашей в поэтическом описании, вероятно, уже носилась перед его глазами, когда он составлял свои выписки, и труд его был, статься может, только ступенью для вдохновения. Мы скоро увидим, что самые строгие занятия разрешались художественными произведениями у Пушкина: натура поэта в нем никогда не ослабевала и поэтическая струя не иссякала даже и в кропотливом сборе и проверке ученых материалов.

К числу заметок его о языке, уже известных публике, принадлежит еще следующая, неизданная:

«Множество слов и выражений, насильственным образом введенных в употребление, остались и укоренились в нашем языке. Например, трогательный от слова touchant (см. справедливое о том рассуждение г. Шишкова). Хладнокровие. Это слово не только перевод буквальный, но еще и ошибочный; настоящее выражение французское есть Sens froid – хладномыслие, а не Sang froid. Так и писали это слово до самого 18-го столетия. Dans son assiette ordinaire. Assiette значит положение, от слова asseoir, но мы перевели каламбуром – не в своей тарелке:

Любезнейший, ты не в своей тарелке.

«Горе от ума»{444}444
  Написано в конце 1820-х – начале 1830-х годов.


[Закрыть].

Весьма важный отдел пушкинских замечаний представляют его разборы книг и статей, почему-либо казавшихся ему замечательными. Мы уже знаем его привычку читать с пером в руке и приводить на книге свои собственные мысли и соображения. Множество остатков этой работы за чтением теперь утеряны, но последние образчики ее, разбросанные по разным тетрадям его и в разных клочках, тем драгоценнее становятся для собирателя. Критику вообще, мы уже видели, Пушкин понимал весьма строго. Он не любил в ней характера дилетантизма, легкого понимания вещей и требовал от нее специального знакомства с предметом и серьезного изложения. Для критики художественных произведений искусства он прибавлял к этому еще другое качество – чистую любовь к искусству. «Где нет любви к искусству – там нет и критики», – говорил он. Но в коротких своих заметках о книгах и статьях он отстранял требования науки и являлся без претензий только с своей мыслию. Существенными качествами таких заметок остаются проницательность, остроумие и особенно способность чувствовать неверность всякой абстрактной идеи, как бы она блестяща ни была. Он всегда старался отыскать взамен ее истину практическую, приложимую к делу, сторону предмета, которой он наиболее связывается с жизнью, – качества, не всегда сопутствующие и специальному знанию!.. Переступая на этот раз хронологический порядок, скажем, что в таком духе набросаны были Пушкиным заметки о «Трех повестях» Павлова, которые упрекал он за идеализацию челядинства{445}445
  Неопубликованная при жизни Пушкина рецензия (см. «Три повести» Н. Павлова») была посвящена вышедшему в 1835 году и пользовавшемуся большим успехом сборнику Н.Ф. Павлова «Три повести». Упрек в «идеализации лакейства» вызвала повесть «Именины».


[Закрыть]; о комедии М.Н. Загоскина «Недовольные», в которой не находил веселости и любезного прямодушия других его произведений. Заметка его о драме г. Погодина «Марфа Посадница» напечатана была только в 1842 году в 10<-м> № «Москвитянина». Даже большая часть всех напечатанных критических статей его принадлежат к непосредственным впечатлениям чтения и сделаны, так сказать, в самом пылу его. Таковы статьи «Вольтер», «Баратынский», «Лорд Байрон», о «Фракийских элегиях» Теплякова и проч. Это не более как собственноручные отметки Пушкина, и характер их проявляется столько же в их сжатой форме, сколько и в содержании, прямо излагающем одну мысль без отступлений и осмотра ее со всех сторон, как бывает в настоящем критическом разборе. Таков был вообще способ чтения у Пушкина.

Сберегая все, что осталось после нашего автора, мы присоединяем к уже известным и напечатанным его отрывкам еще следующие, не менее первых важные для определения его взгляда на предметы.

Возражая на статью одного журнала 1824 года («Мнемозина», часть II, статья «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие»), где поэзия русская делилась на лирическую и элегическую{446}446
  В статье В.К. Кюхельбекера, о которой говорит Анненков, элегической поэзии была противопоставлена ода, которая, по словам критика, «одна совершенно заслуживает название поэзии лирической».


[Закрыть] и первой отдавалось преимущество, как содержащей более силы и признаков восторга – главного зиждителя поэзии, – Пушкин отвергал важность, какую вообще придают последнему в деле творчества. Заметка эта особенно любопытна в устах Пушкина:

«Критик смешивает вдохновение с восторгом. Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии[224]224
  Мысль эта повторена Пушкиным в статье его, напечатанной в «Северных цветах» на 1828 г. под названием «Отрывки из писем, мысли и замечания»


[Закрыть]. Восторг исключает спокойствие – необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг не продолжителен, не постоянен, следовательно, не в силах произвесть истинное, великое совершенство. Гомер неизмеримо выше Пиндара. Ода стоит на низших ступенях творчества. Она исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого. Трагедия, комедия, сатира – все более ее требуют творчества, fantaisie, воображения, знания природы. И плана не может быть в оде! Единый план Дантова «Ада» есть уже плод высокого гения! Какой план в одах Пиндара? какой план в «Водопаде», лучшем произведении Державина?»{447}447
  Черновые заметки, написанные в 1825–1826 годах. В современных изданиях печатаются под названием «Возражения на статьи Кюхельбекера в «Мнемозине». Содержат замечания на статьи «О направлении нашей поэзии…» и «Разговор с Булгариным».


[Закрыть]

Строки эти имеют в глазах наших особенную важность, они принадлежат к разряду автобиографических материалов; так Пушкин выразил в них характер собственного таланта и даже историю будущего его развития! Спокойствие и обсуждение, как условие прекрасного, положены им были в основу многих собственных произведений и сроднили их с типами изящного, оставленными классической древностию. Значение труда в его произведениях мы уже видели и еще не раз будем видеть, а удивление его перед гениальным планом объяснится еще впоследствии для читателей теми долгими, глубокими соображениями, какие предшествовали у него самого изложению предмета. В заметках Пушкина открывается даже, по нашему мнению, и то расположение к эпическому роду произведений, которому он подчинился уже так полно незадолго до смерти своей.

В ответ на мнение другого журнала 1825 года («Московский телеграф»), делившего Европу на классическую, к которой принадлежали, по его определению, народы латинского юга, и романтическую, которой предоставлены были германские племена, Пушкин замечал: «Победа будет несомненно принадлежать классицизму, благодаря неожиданной помощи, доставленной журналом. Данте (il gran padre Alighieri)[225]225
  великий отец наш Алигьери (итал.). – Ред.


[Закрыть], Ариосто, Лопец, Кальдерон, Сервантес попали в классическую фалангу»{448}448
  Незавершенное «Письмо к издателю «Московского вестника». Пушкин имеет в виду статью Н.А. Полевого о ПЗ на 1825 год. Лопец – Лопе де Вега.


[Закрыть].

К книжным заметкам Пушкина принадлежит еще и следующая:

«Французские критики имеют свое понятие об романтизме. Они относят к нему все произведения, носящие на себе печать уныния или мечтательности. Иные даже называют романтизмом неологизм и ошибки грамматические. Таким образом Андрей Шенье – поэт, напитанный древностью, коего даже недостатки проистекают от желания дать французскому языку формы греческого стихосложения, попал у них в романтические поэты»{449}449
  Заметка написана в 1830-х годах.


[Закрыть].

Опровержение не вполне справедливое: Шенье, несмотря на форму свою, ничего общего не имел с классическою поэзией и сам выразил это в четырех замечательных стихах своей поэмы «L'Invention»:

 
Changeons en notre raiel leurs plus antiques fleurs,
Pour peindre notre idée empruntons leurs couleurs;
Allumons nos flambeaux à leurs feux poétiques,
Sur des pensèes noiweaux faisons des vers antiques[226]226
Превратим в наш мед их самые старые цветы,Возьмем их краски, чтобы изобразить нашу мысль;Зажжем наши факелы от их поэтических огней,О новых мыслях сложим стихи в античном стиле (франц.). – Ред.

[Закрыть]
 

Но известно, что Пушкин, во избежание недоразумений, судил о роде произведения по одной форме его, хотя это, как видим, не было верным средством избавиться от ошибок. Впрочем, недосмотр еще маловажен в сравнении с запутанностию тогдашних суждений о романтизме. Мы уже видели несколько примеров тому, и увеличивать число их нет надобности. Были и у нас критики, не уступавшие французским; трагик Озеров, например, причислялся некоторыми из них к романтикам за изображение томлений страсти и любви. Suum cuique![227]227
  Каждому свое (лат.). – Ред.


[Закрыть]

В 1827 году вышла драма г. В. Олина под заглавием «Корсар, драма в 3-х действиях с хором, романсами и двумя песнями: турецкою и аравийскою, заимствованная из английской поэмы лорда Байрона под названием «The Corsair». Пушкин, по обыкновению, написал о драме свою заметку. Она особенно важна тем, что выражает уже ясный взгляд на Байрона и спокойное, твердое обсуждение образца, влияние которого было в 1837 году совсем побеждено.

«Ни одно из произведений лорда Байрона не сделало в Англии такого сильного впечатления, как его поэма «Корсар», несмотря на то что она достоинством уступает многим другим: «Гяуру» в пламенном изображении страстей, «Осаде Коринфа», «Шильонскому узнику» в трогательном развитии сердца человеческого, «Паризине» в трагической силе, «Чайльд-Гарольду» в глубокомыслии и высоте парения лирического, и в удивительном шекспировском разнообразии – «Д<он> Жуану». «Корсар» неимоверным своим успехом был обязан характеру главного лица, таинственно напоминающего нам человека, коего роковая воля правила тогда одной частью Европы, угрожая другой. По крайней мере английские критики предполагают в Байроне сие намерение, но вероятно, что поэт и здесь вывел на сцену лицо, являющееся во всех его созданиях, и которое наконец принял он сам на себя в «Ч<айльд->Гарольде». Как бы то ни было, поэт никогда не изъяснил своего намерения: сближение с Наполеоном нравилось его самолюбию!

Байрон мало заботился о планах своих произведений или даже вовсе не думал о них. Несколько сцен, слабо между собою связанных, было ему достаточно для бездны мыслей, чувств и картин. Что же мы подумаем о писателе, который из поэмы «Корсар» выбирает один только план, достойный нелепой повести, и по сему детскому плану составляет длинную трагедию, заменив очаровательную и глубокую поэзию Байрона прозой надутой и уродливой, достойной наших несчастных подражателей покойному Коцебу? Спрашивается: что же в Байроновой поэме его поразило? Неужели план? О Miratores!» [228]228
  О поклонники! (лат.) – Ред.


[Закрыть] {450}450
  В настоящее время печатается под названием «О трагедии Олина «Корсар».


[Закрыть]

Весьма любопытна, в отношении здравого практического смысла, заметка Пушкина о толках, возбужденных требованиями народности, показавшимися у нас вместе с понятием о романтизме. Вопрос еще был темен. Вот что говорил Пушкин:

«С некоторого времени у нас вошло в обыкновение говорить о народности, жаловаться на отсутствие народности; но никто не думал определить, что разумеет он под словом народность.

Один из наших критиков, кажется, полагает, что народность состоит в выборе предметов из отечественной истории[229]229
  Здесь встречается в рукописи пустое место, оставленное Пушкиным для выписки мнения


[Закрыть]. Другие видят народность в словах, оборотах, выражениях, т. е. радуются тому, что, изъясняясь по-русски, употребляют русские выражения[230]230
  То же


[Закрыть].

Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками: для других оно или не существует, или даже может показаться пороком. Ученый немец негодует на учтивость героев Расина; француз смеется, видя в Кальдероне – Корио<ла>на, вызывающего на дуэль своего противника, и проч. Все это, однако ж, носит печать народности. Есть образ мыслей и чувствований; есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу. Климат, образ жизни, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается и в поэзии. В России…»{451}451
  Эта незавершенная пушкинская статья относится, по-видимому, к 1825–1826 годам. В современных изданиях печатается под названием «О народности в литературе». Говоря о современных критиках, Пушкин, вероятно, имеет в виду статьи О.М. Сомова, П.А. Вяземского, А.А. Бестужева, В.К. Кюхельбекера. «Ученый немец» – видимо, А.В. Шлегель, иронически отозвавшийся об «Андромахе» Расина; «француз» – С. Сисмонди, критически оценивший драму Кальдерона «Оружие любви» (см. коммент. Н.К. Ковмина в издании: Сочинения Пушкина, т. 9, ч. II. Л., 1929, с. 59–61).


[Закрыть]

Пушкин не докончил своей заметки, но легко видеть, что народность он полагал естественным, природным качеством всякого истинно замечательного писателя. Только посредственный талант или выбравший ложную почву деятельности не народен, потому что заимствует или подделывает свой взгляд, чувство, язык. Сам Пушкин был, именно в этом смысле, народен без сознания, оставаясь народным и в то время, как переносился в Испанию, в рыцарский замок и проч. В дальнейшем развитии своей мысли он говорит, что Шекспир народен в «Отелло» и «Гамлете»; Вега и Кальдерон во всех частях света, где действуют их герои; Ариост в описании китайских своих красавиц; но мысль эта передана им так коротко и неразборчиво, что здесь выражена ее сущность, а собственных слов автора невозможно было выписать, без лишних и непозволительных прибавок.

Постоянное изучение отечественной словесности и внимание к живому, современному вопросу о романтизме, под которым он подразумевал, как уже мы знаем, весьма многое, чего в нем не могло заключаться, приводило его не раз к мысли изложить свой взгляд и понятие об этих предметах подробно. Свидетелями несостоявшегося намерения остаются многочисленные разрозненные заметки, предуготовительные объяснения, отдельные мысли. Постараемся собрать все эти материалы, затерянные доселе в массе его бумаг, и сообщить некоторую целость, некоторое единство труду, хотя отрывочному, разбитому на множество неровных частей, но постоянному и, как видно, сильно занимавшему его ум.

Прежде всего должен следовать отрывок, в котором Пушкин говорит о скудости светской литературы в древнем нашем отечестве. Литературу летописей, юридические памятники, тогда еще не собранные попечениями правительства в таком изобилии, и высокое развитие литературы духовной он отстраняет из рассуждения. Вот слова его:

1) «Долго Россия оставалась чуждою Европе. Великая эпоха Возрождения не имела на нее никакого влияния, рыцарство не одушевило чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в нравах. Но России определено было высокое предназначение… Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы. Варвары, не осмелясь оставить у себя в тылу порабощенную Русь, возвратились на степи своего Востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией, а не Польшей, как еще недавно утверждали европейские журналы; но Европа, в отношении России, всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна. Духовенство, пощаженное удивительной сметливостию татар, одно, в течение двух мрачных столетий, питало искру образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись; архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами, утешая сердца в тяжкие времена искушений и безнадежности. Татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля. Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили драгоценные, полуизглаженные черты народности, и «Слово о полку Игореве» возвышается уединенным памятником в пустыне нашей словесности»{452}452
  Из незавершенной статьи «О ничтожестве литературы русской» (1834).


[Закрыть].

Мысль этого отрывка изложена Пушкиным предварительно в заметке, имеющей почти одинаковое содержание с ним. Прилагаем этот черновой отрывок для сличения с первым и лучшего пояснения его:

2) «Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники, сравнить их с этою бездной поэм, романсов ироических, и любовных, и простодушных, и сатирических, коими наводнены европейские литературы средних веков. В сих первоначальных играх творческого духа нам приятно было бы наблюдать историю нашего народа, сравнить влияние завоевания скандинавского с завоеванием мавров. Мы бы увидели разницу между простодушною сатирою французского трувера и лукавой насмешливостию скомороха, между площадной, полудуховной мистерией и затеями нашей старой комедии. Но, к сожалений», старой словесности у нас не существует, за нами степь, и на ней возвышается единственный памятник – «Песнь о полку Игореве»{453}453
  В настоящее время печатается под названием «Наброски статьи о русской литературе» (1830).


[Закрыть].

С первого взгляда может показаться странным сожаление об отсутствии таких явлений, которые в условиях древнего нашего быта и существовать не могли; но ключ для объяснения этого требования находится в практическом смысле Пушкина. Он весьма любит сличения и поверки одного предмета е другим. Таким путем старался он достигнуть ясных выводов, избегая, сколь возможно, системы отвлеченного толкования посредством идеи, случайно явившейся или заготовленной прежде. Мы имеем еще один пример его расположения к аналогическому способу исследований, о котором скоро будем говорить, а теперь продолжаем наши выписки:

3) «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль: при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы.

Петр I не успел довершить многое, начатое им. Он умер в поре мужества, во всей силе творческой своей деятельности. Он бросил на словесность взор рассеянный, но проницательный. Он возвысил Феофана{454}454
  Речь идет о Ф. Прокоповиче.


[Закрыть], ободрил Копиевича, не поладил с Татищевым за его легкомыслие, угадал в бедном школьнике вечного труженика Тредьяковского. Сын молдавского господаря{455}455
  Антиох Кантемир.


[Закрыть] воспитывался в его походах, а сын холмогорского рыбака, убежав от берегов Белого моря, стучался у ворот Заиконоспасского училища{456}456
  M. В. Ломоносов – уроженец села Холмогоры Архангельской губернии, учившийся в Славяно-греко-латинской академии при Заиконоспасском монастыре в Москве.


[Закрыть].

В начале 18 столетия французская литература обладала Европою. Она должна была иметь на Россию долгое, решительное влияние. И так, прежде всего, надлежит нам ее исследовать»{457}457
  «О ничтожестве литературы русской».


[Закрыть].

Отсюда начинается у Пушкина цепь коротких и сильно перемаранных заметок, которые, видимо, составляют только программу будущего труда, первые вехи, показывающие уже определенное направление пути, но не составляющие еще самый путь.

4) «Когда в XII столетии, под небом полуденной Франции, отозвалась рифма в прованском наречии – ухо ей обрадовалось: трубадуры стали играть ею, придумывать для нее всевозможные изменения стихов, окружили ее самыми затруднительными формами. Таким образом изобретены рондо, вирле, баллада и триолет. (Балладой называлось небольшое стихотворение, в коем рифма сочеталась известным образом и которое начиналось и оканчивалось теми же словами.)»

5) «Рассматривая бесчисленное множество мелких стихотворений, коими наводнена была Франция в конце 46 столетия, нельзя не сознаться в бесплодной ничтожности сего мнимого изобилия. Трудность, искусно побежденная, счастливо подобранное повторение (refrain), легкость оборота, простодушная шутка, искреннее изречение редко вознаграждают усталого исследователя».

6) «Труверы обратились к новым источникам вдохновения: аллегория сделалась любимою формою вымысла. Церковные празднества и темные предания о древней трагедии породили мистерии. Явились лё, роман, фаблио».

7) «Романтическая поэзия, коей изобразили мы смиренное рождение, пышно и величественно расцветала во всей Европе. Италия имела свою тройственную поэму{458}458
  «Божественную комедию» Данте, состоящую из трех частей: Ад, Чистилище, Рай.


[Закрыть], португальцы – «Луизиаду», Испания – Лопе де Вега, Кальдерона, Сервантеса, Англия – Шекспира, а у французов Вильон воспевал в площадных куплетах кабаки и почитался народным поэтом. Наследник его Марот, живший в одно время с Ариостом и Камоэнсом, rima de triolets, fit fleurir la ballade»[231]231
  слагал триолеты, содействовал расцвету баллады (франц.), – Ред.


[Закрыть].

8) «Проза имела решительный перевес: скептик Монтань, циник Рабле были современники Тассу».

9) «Люди, одаренные талантами, будучи поражены ничтожностью французского стихотворства, думали, что скудость языка была тому виною, и стали стараться пересоздать его по образцу древнего греческого. Образовалась новая школа, коей мнения, цель и усилия напоминают школу наших славянорусов, между коими также были люди с дарованиями. Но труды Ронеара, Жоделя и Дюбелле остались тщетными. Язык отказался от исправления, ему чуждого, и пошел опять своей дорогой. Наконец пришел Малерб, с такой строгой справедливостию оцененный великим критиком Буало:

 
Enfin Malherbe vint et le premier en France
Fit sentir dans les vers une juste cadence… etc.[232]232
Наконец, пришел Малерб и первый во ФранцииДал почувствовать в стихах точную гармонию (франц.). – Ред.

[Закрыть].
 

Но Малерб ныне забыт подобно Ронсару. Сии два таланта истощили силы свои в борении с механизмом языка, в усовершенствовании стиха. Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли – истинной жизни его, не зависящей от употребления!»

10) «Каким чудом посереди общего падения вкуса вдруг явилась толпа истинно великих писателей, покрывших таким блеском конец XVII века! Политическая ли щедрость кардинала Ришелье, покровительство ли Людовика XIV причиною такого феномена, или каждому народу предназначена судьбою эпоха, в которой созвездие гениев вдруг является, блестит и исчезает<?> Как бы то ни было, вслед за толпой бездарных или несчастных, стихотворцев, заключающих период старинной французской поэзии, тотчас выступают Корнель, Буало, Расин, Мольер и Лафонтен. И владычество их над умами просвещенного мира гораздо легче может объясниться, нежели их неожиданное пришествие!»

11) «У других европейских народов поэзия существовала прежде появления гениев, одаривших человечество своими созданиями. Сии гении шли по дороге уже проложенной, но возвышенные умы 17-го столетия застали у французов народную поэзию в пеленках, справедливо презрели ее бессилие и обратились к образцам классической древности. Буало – поэт, одаренный мощным талантом, резким умом, – обнародовал свое уложение, и словесность ему покорилась. Старый Корнель один остался представителем романтической трагедии, которую так славно вывел он на французскую сцену».

12) «Между тем великий век миновался. Новые мысли, новое направление отзывалось в умах, алкавших новизны. Пренебрегая цветы и благородные игры воображения, словесность…»{459}459
  Приведенные П.В. Анненковым выше фрагменты относятся к статье «О ничтожестве литературы русской» и ее ранним редакциям.


[Закрыть]

Здесь прекращаются отрывки. Позднее мы увидим, что Пушкин называл французов народом антипоэтическим, оставляя за ними только качество положительного народа. Особенно к новым поэтам их не имел он никакого расположения, но для писателей Франции 17-го столетия было у него исключение. Его уважение к Расину и Буало, которые так мало имели сходного с собственным его направлением, и в творчестве, и в критике, свидетельствует уже это достаточным образом. Легкомысленное презрение к этим людям было у нас тогда в общем ходу; но Пушкин и здесь сохранил основную черту характера своего – не останавливаться на крайностях и не подчиняться определениям исключительным и потому неверным, которую он только покидал в минуты своих порывов… Кстати сказать, что программы, о которых так часто упоминаем здесь, служили Пушкину не только указателями для разного рода трудов, но он прибегал к ним даже для направления своих чтений. Один такой образчик мы имеем в следующей записке:

«Что ныне называется Малороссия? Что составляло прежде Малороссию? Когда отторгнулась она от России? Долго ли находилась под владычеством татар? От Гедимина до Сагайдачного, от Сагайдачного до Хмельницкого, от Хмельницкого до Мазепы, от Мазепы до Разумовского?»{460}460
  Эта записка представляет собой пересказ отдельных мест «История государства Российского» Н.М. Карамзина, «Истории Малой России» Д.Н. Бантыш-Каменского и «Истории руссов», приписанной Георгию Конисскому.


[Закрыть]

Что же касается вообще до кратких планов, какими очерчивал он, так сказать, размеры своих будущих занятий, не можем покинуть отрывков без одного замечания. Пусть читатель вспомнит о программе обозрения русской словесности, которую мы видели гораздо прежде. Приведенная нами теперь программа обозрения французской словесности составляет только часть первой. Любимая критическая система Пушкина, как сказано, была система сближений и поверки подражания на образце или разбора двух произведений, навеянных одним направлением: тут открывалась обильная пища его меткому уму и практическому смыслу. Программа обозрения русской словесности, вместе с изложением хода французской ее предшественницы, показывает намерение автора определить характеристические особенности каждой и сравнением источника с подделкой пояснить обоих в существеннейших качествах их. Таково было намерение Пушкина. Переходим к программам чисто исторического содержания. То же самое намерение усматривается и здесь, хотя и в другой сфере изысканий. Вот какой отрывок представляется тут прежде всего:

«Феодальное право, основанное на праве завоевания.

Что были предводители?

Что был народ?

Телохранители.

Власть королевская.

Продажа вольности городам.

Парламенты.

Vénalité des charges.[233]233
  Продажа должностей (франц.). – Ред.


[Закрыть]

Ришелье.

Споры аристократии с парламентами.

Уничтожение феодализма»{461}461
  Из набросков труда по истории французской революции (1831).


[Закрыть].

Затем Пушкин развивает свою программу еще подробнее:

1) «Феодальное правление – система простая и сильная» была основана на праве завоевания. Победители, присвоив себе землю и собственность побежденных, обратили их самих в рабство и разделили все между собою. Предводителя получили большие участки. Слабые прибегнули к покровительству сильнейших, и феодальная иерархия установилась».

2) «Каждый владелец управлял в своем участке по-своему, устанавливая свои законы, соблюдая свои выгоды и стараясь окружить себя достаточным числом приверженцев, для удержания в повиновении своих вассалов или для отражения хищных соседей. Для сего избирались большею частию вольные люди, составлявшие некогда войско завоевателей. Со временем они смешались с побежденными, и таким образом установились взаимные обязательства между владельцами и вассалами».

3) «Короли, избираемые вначале владельцами, были властителями только в собственном своем участке, В случае войны с неприятелем, новых налогов или споров между двумя могущими соседями, они созывали сеймы. Сеймы сии составляли сначала одни знатные владельцы и военные люди: духовенство было призвано впоследствии властолюбивыми Палатными мэрами (Maire du Palais), а народ гораздо позже, когда королевская власть почувствовала необходимость противопоставить новую силу дворянству, соединенному с духовенством».

4) «Судопроизводство находилось в руках владельцев. Для записывания их постановлений избирались грамотеи из простолюдинов, ибо знатные люди занимались единственно военной наукою и не умели читать. Когда же война призывала баронов к защите королевских владений или собственных замков, то в их отсутствие сии грамотеи чинили суд и расправу, сначала от имени баронов, а впоследствии сами от себя. Продолжительные войны дали им время основать свою самобытность. Таким образом родились парламенты».

5) «Нужда в деньгах заставила баронов и епископов продавать вассалам права, некогда присвоенные завоевателями. Сначала откупились рабы от вассалов, затем общины приобрели привилегии. В последствии времени короли, для уничтожения власти сильных владельцев, непрестанно покровительствовали общины, и когда мало-помалу народ откупился, владельцы обеднели и стали проситься на жалованье королей. Они выбрались из феодальных своих вертепов…»