Текст книги "Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926"

Следователь бесился, вскакивал, ходил по комнате и угрожал, что меня перешлют в Харьков и в Москву и там сумеют узнать правду, церемониться не будут. «Стыдно вам, старик, врать; это вы или что-либо в России должны сообщить, или в Польшу». – «Зачем мне врать. Добрался я, слава Те, Господи, до России, не помирать же мне в Польше. А если пошлете меня в Харьков, то Бога благодарить буду и за вас помолюсь. Я и то путь держу на Харьков, в клиниках там лечь хочу полечиться. Больно там хорошо лечат. Четыре года тому назад в них лежал». – «В молитвах ваших не нуждаюсь, Бога никакого нет, это вы им только народ морочите, чтоб вам на хлеб подавали. А правду я от вас все-таки узнаю. Измором возьму, а узнаю». – «Со мной что хотите можете сделать, в вашей я власти. А что касаемо измора, то много ли мне, при моей древности и хилости, жить осталось. Смерти я не боюсь. Привел бы Бог поближе к Томску умереть, в Сибири. А в Бога я всю жизнь верил, с этим и помру, грех так говорить о нем. И правды теперь не стало, как Бога забыли». А сам все крещусь и кашляю. Потом он чуть меня не поймал на русских деньгах. Я забыл, когда были введены червонцы, и сделал вид, что сначала не расслышал его вопроса, какие у меня были деньги при переходе моем якобы полгода назад в Польшу в поисках сына… Потом я что-то начал говорить о царских деньгах и керенках. «А червонцев не было?» – «Нет, не было». – «А как же вы по железной дороге к Польше подъехали… Ведь в то время уже не брали старых денег». – «Это, – говорю, – как вырезали у меня кошель с паспортом, то червонцы украли, а сначала в России они у меня были». – «Где в Польше были?» – «В Дубно, в лечебнице лежал, привел Бог помолиться у Почаевской Божией Матери» и т. д. «А откуда же у вас доллары?» – «Помогли добрые люди, да было еще у меня несколько золотых русских с личностью государевой, их и выменял на американские деньги по совету людей». Много еще расспрашивал меня следователь, и я уже точно и подробно на все отвечал…

Очевидно, я и этот экзамен выдержал, так как иначе если бы в чем-нибудь был заподозрен, то был бы задержан впредь до телеграфного запроса в Томск и другие отдаленные пункты, на которые ссылался. Надо отдать справедливость следователю – он был очень резок, но не груб. Интересовался, как и при других допросах, что говорят о Советской России в Польше? «Слышал, – говорю, – что в газетах писали о голоде да что бандитов большевики снаряжают нападать на границу». Смеется. «Что касается голода, то сами видите, какой у нас урожай, а где есть недород, туда подвезут из урожайных мест. Что касается бандитов, то нам нет в них надобности. Народная Советская Россия миролюбива, а если бы захотела, могла бы легко смять Польшу. Теперь мы окрепли, не то что вначале, когда и Врангель был на юге, и Сибирь мы недовоевали». – «К какому обществу вы, товарищ, принадлежали в России?» Я, будто не понимая вопроса, отвечал: «Ни к какому обществу я, господин, не приписан». – «Господ у нас нет, все равны». – «Ни к какому обществу, потому я не крестьянин, а духовного сословия». – «Не то, к какому союзу или политической партии?» – «Православный я, русский и прописан я в Томске». – «В Союзе архангела Михаила не состояли?» – «Никак нет, и не слыхал про то». – «А что вы делали в Почаеве?» – «Богу молился да болел. Второй раз сподобился я у Почаевской Божией Матери побывать, – говорил я крестясь, – я и не ведал, что она теперь к Польше отошла. А что мне Польша. Не умирать же мне в ей… Сынка не разыскал, а выправлять пашпорт, сказывали, более года пройдет, да и денег уйма уйдет, не хватит, а старого больного человека, вишь сказывали, свободно через границу пропустят, не то что призывного. Опять-таки, какой я контрабандист. Умереть бы в России. Уж вы сделайте такую милость, направьте на Харьков и в Сибирь, не возвращайте в Польшу». – «Отправим вас в Шепетовку, там рассудят». А в Шепетовке высшая инстанция пограничного ГПУ, и ее особенно боятся контрабандисты и перебежчики. В Славуте – средняя инстанция.

Когда я рассказал в арестной о допросе, то все пришли к заключению, что дело мое обстоит хорошо и что меня через Шепетовку отпустят в Россию. Они не знали, какой я опасности подвергаюсь, если там какой-либо следователь или другой служащий в ГПУ, бывший в Москве или видевший меня на юге России, меня узнает.

Весь день почти приходилось лежать на нарах, так как ходить из-за тесноты нельзя было. Приводили новых и уводили партиями и в одиночку. Вечером снова час прогулки – толчея в садике перед арестной и кипяток, потом перекличка и проверка. Когда дежурный красноармеец рапортовал следователю, что нас в мужской камере 26 человек, а оказалось 27 (одного недавно привели), то ему сильно влетело. Следователь его ругал и стыдил, что красное дело такими служащими не может делаться и что если он еще раз будет замечен в небрежности, то он его посадит под арест на шесть месяцев. Очевидно, это не было простой угрозой, так как вытянувшийся красноармеец, по-видимому, струхнул. Под вечер вывели партию перебежчиков, отправляемых обратно в Польшу.

Ночью духота и вонь нестерпимая. Из-под нар, наиболее вшивого места, к нам направлялись постоянно струи такого зловония, что даже лежавшие рядом со мною босяки не вытерпели, разбудили старосту, и тот стал ругать обитателей под нарами, убеждая их проситься «до ветра». Дежуривший красноармеец вытащил из-под нар за ноги одного парня, приказал спать на полу посреди комнаты и для назидания ткнул несколько раз прикладом под нары. Но ничего не помогло, и обитатели нижнего этажа напоминали нам о себе всю ночь. Мне плохо спалось, и уснул я лишь под утро.

9 июля. День однообразно тянется по-вчерашнему. В 7 часов чай и прогулка. Томительно неведение дальнейшей судьбы. Сначала говорили, что нас отправят утром. Дремлю на нарах. Слушаю оживленные разговоры. Все в один голос утверждают, что в России лучше жить, чем в Польше. Здесь урожай, и в голод в России не верят. Сравнивают цены, не здешние лавочные, а базарные в деревнях, которые некоторым известны. Оказывается, что хлеб и некоторые продукты дешевле, сахар дороже, чем в Польше. Предметы контрабанды из Польши – мануфактура, водка, кокаин и прочее («Познанка»—водка польская – в большом почете.) Из России несут табак и золотые, царские и большевистские, которых очень много на Кресах у евреев. Некоторые перебежчики попадаются в третий, четвертый раз и все же намерены по водворении в Польшу вновь идти в Россию, и в конце концов они достигают своего. Резкие, гортанные голоса евреев. Большинство арестованных – преступный элемент с точки зрения государственной (как и я преступник по отношению к большевикам), но, живя с ними в тесном общении, совершенно естественно подходишь к ним как наши великие русские писатели – по-человечески, человечно. Контрабандисты в огромном большинстве молодежь. Одного постарше, посолиднее на вид, не босяцкого типа, я спросил, почему он занимается контрабандой. Он мне ответил, что семья большая, земли мало – не прокормить, – так не бандитом же становиться. Контрабанда – это прибыльный, рискованный промысел-спорт; к перебежничеству прибегают из-за нужды.

Днем пришла пятилетняя девочка, спрашивать арестованного батюшку. Позвали меня. Оказывается, местный священник прислал свою дочь узнать про меня. Через полчаса пришла молодая еще жена его и принесла мне теплый молодой картофель, салат из огурцов, белый хлеб, сухарей и бутылку молока. Спасибо добрым людям – хорошо пообедал, после нашего сухоедения поделился с друзьями. Звала вечером прийти к ним чай пить, говорит, что разрешают. Дежурный красноармеец обещал повести меня, если разрешат.

Но часов в пять велели мне и Петру с вещами отправиться в Славуту. Сборы – минуты три, и мы с конвоиром шагаем в Славуту, до которой четырнадцать верст. Конвоир убеждал нанять подводу, но с меня запросили три доллара, которых у меня не было. День очень жаркий, и по песку большака идти очень трудно. Убедил конвоира идти другой дорогой, по луговым тропинкам. Если бы не жара, то была бы приятная прогулка. Типичный малороссийский пейзаж, убранные покосы, спелые хлеба, которые уже начинают жать, греча, купы деревьев, речки, хутора и села, утопающие во фруктовых садах. Проходим задами трех сел с деревянными церквами. Одна из них старинная, со звонницей, напоминающая галицийские церкви. Так пересохло в горле, что, несмотря на продолжающееся расстройство желудка, пил несколько раз из колодцев и речек. Недалеко от дачной местности Славута вновь начался сыпучий песок, забирающийся в лапти и перетерший в труху носки. В начале векового соснового бора чудный холодный родник, у которого посидели, покурили. В конце торгового еврейского местечка помещаются казармы и канцелярия ГПУ, куда мы подошли часов в восемь.

Помещение гораздо просторнее и опрятнее кривинского. Военный следователь, приступивший к нашему допросу, интеллигентный, вежливый, в своем щегольском френче напоминает англизированного, изящного гвардейского офицера. После поверхностного сравнительно обыска и осмотра вещей подробный допрос-анкета. Никакого попустительства, та же формальность, что и в Кривине, но атмосфера культурнее, обращение менее резкое. Ко мне чаще обращаются с ласковым «дед, дедушка», чем «товарищ, гражданин». Когда случился у меня приступ кашля, следователь распорядился принести мне воды. Те же вопросы о настроениях в Польше, относительно советской власти, моей политической партийности и т. д. На мою просьбу отпустить меня в Харьков он сказал: «Наверно, вас, дедушка, отправят в Харьков, что вам в ваши годы трепаться по границам». В конце допроса я поблагодарил за ласковое обращение (повторяю, без всякого попустительства).

Когда допрос кончался, вошли три каких-то чина и тоже стали интересоваться разговорами о Польше. На мои ответы возразили: «Если бы Россия захотела, то в порошок могла бы стереть Польшу. Мы во всякий момент можем выставить 12 миллионов (?)». Веселый молодой человек стал подшучивать надо мной и запугивать моего проводника Петра. «Как вас зовут, товарищ?» – обращается он к нему. «Петр». – «По отчеству?» – «Онуфриевич». – «В каторгу вас, Петр Онуфриевич, ушлем вместе с дедом», – и тому подобное кричит он зычным голосом и с веселыми глазами. Мой Петр оторопел и струсил к удовольствию говорившего. Я, подделываясь под тон шутившего, говорю: «Чего, Петя, уши развесил? Ты не верь ему. Вишь, глаза у него ласковые; может, он и мухи не обидит. Для смеху брешет. Вишь, барин чудить вздумал». – «Какой я барин? В народной советской республике, гражданин, равноправие, нет бар и господ». – «А если равенство правов, то отпустите помирать на родину в Сибирь». – «На каторгу вас, гражданин, вы преступник» и т. д.

По поводу равноправия припомнился мне разговор с красноармейцем в Кривине. Он говорил, что прежде чиновники, помещики и попы объедали народ, а теперь сам народ правит, пусть графы и князья поголодают, потому теперь равноправие. «Хорошо, – говорю, – равноправие, коли от него у народа живот подводит». Вообще я не подделывался под большевиков, придерживался роли богобоязненного старорежимного старика.

После допроса Петра отвели в арестную с обычным тюремным режимом, а меня следователь провел сам в удивительное учреждение – в арестное помещение, лишенное всякой стражи, без красноармейцев, с одним выборным старостой. Помещение было не лучше кривинского. То же переполнение. Я поместился на полу у двери в маленькой передней, где воздух был получше, но к утру было свежо от постоянного хождения на двор.

10 июля. Кроме передней, две комнаты без разделения на мужскую и женскую. Комната поменьше была занята евреями, а побольше остальными арестованными. Таким образом, самоопределилась национальная дифференциация в стране национального равенства. В нашей вольной арестной – преимущественно семейные и те, которые, по мнению начальства, не предпримут побега. Два старика за семьдесят лет. Один из них сказал мне: «А ведь вы постарше меня будете»; так удачно принял я обличье дряхлого старика.

Кроме меня, в передней помещалась на ларях славная крестьянская семья из Нежинского уезда. Я примостился на полу у ларей. Муж – тридцати пяти лет, рослый, с правильным греческим профилем, начинающая стареть жена его, с грустными красивыми глазами, и прелестная живая дочь лет четырнадцати. Я спросил, знают ли они в Нежинском уезде село Володково-Девица (имение моей невестки). Оказалось, что они из соседнего села, знали помещицу княгиню Голицыну, а потом Долгорукову, знали про построенные ими больницу, школу. Они бежали восвояси, лишившись места на железной дороге. Несли много имущества и даже самовар. Я как бы приписался к их семье: хлеб и пищу нам давали на четверых. Они меня обслуживали посудой, даже покупали мне яйца, молоко и белый хлеб на базаре, дочь приносила воду, пришила пуговицы, подбирала сор. Я им давал чай, сахар и мою казенную порцию – большой кусок черного хлеба и суп с костями и затхлой крупой. Варили мне яйца и молоко в соседнем доме, в бедной еврейской семье, чрезвычайно услужливой, отказавшейся брать деньги за это. Утром и вечером полагался удивительный чай – кипяток с цикорием.

До пяти часов нельзя было удаляться далеко, дальше саженей 200, на случай если вызовут в ГПУ или на работу, а с пяти часов можно было идти куда угодно. Молодежь ходила спать в бор, куда-то на сеновал и даже раз – в театр. Позади дома был чудный бор. Я бродил по нему днем и чудно спал на мхе куда лучше, чем на жестком полу у постоянно отворяющейся наружной двери.

Целый день арестованные жгли перед домом костры из шишек и хвороста и готовили на них борщ, картошку. Чтобы покупать на базаре провизию, продавали кто штаны, кто кофту. Дети играли в песке. Еврейская комната кишела детьми, и грязь там была невообразимая. В одной еврейской семье их было пять штук.

Красноармейцы лишь изредка приходили, вызывая кого-либо к следователю или когда требовался наряд на работу. Кошмаром сравнительно со Славутой и ее свободным арестным режимом представлялись грязь, вонь и теснота в Кривине с постоянно висящей в воздухе бранью красноармейцев и резкостью, задерганностью других чинов. На работу требовалось много народу. Кроме уборки помещений – расчистка с выкорчевыванием площадки под футбольную игру для команды. 13-го, в воскресенье, предстояло открытие игры. Мой сосед – черниговский крестьянин, томившийся в безделье, – охотно шел на работу, тогда как большинство арестованных евреев старались увильнуть от этой бесплатной повинности. Дочь его Анюта с охотой шла мыть полы.

Приходил доктор и опрашивал нас. Я заявил, что болен грудью и кашляю. О наиболее меня беспокоившем расстройстве желудка не сказал, чтобы не положили в госпиталь. Весь день меня не вызывали и ничего о моей отправке не объявляли.

11 июля. Часов в 10 утра, когда я дремал в бору за арестной (чтения, конечно, никакого не было), меня позвал староста и вручил бумажку, по которой я, Семен Дмитриевич, и беременная еврейка вызывались в больницу, которая помещалась версты за полторы на усадьбе зверски замученного князя Сангушко. Мы с еврейкой без конвойного отправились, прошли все местечко. Оживленный базар на площади со старыми каменными рядами. Несколько старых домов Александровской эпохи, собор, большая синагога. Типичное торговое еврейское местечко.

Усадьба Сангушко обнесена массивной чугунной изгородью. Главный дом, окрашенный в желтое, представляет из себя развалину. Во флигеле помещается больница и амбулатория. Нас, как арестованных, приняли вне очереди. Амбулатория обыкновенного типа, чистая. Два врача, фельдшера, сестры. Персонал, как мне показалось, преимущественно еврейский. Врач и его помощник как будто мной очень заинтересовались, мне даже казалось, что чересчур, уж очень они меня с любопытством рассматривали. Я жаловался на грудь и удушье. Раздели и очень внимательно прослушали. Прописали лекарство и дали за печатью справку для следователя следующего содержания: «УССР. Славутская совбольница, 11/7 1924 г. № 4250. Арестованный тов. Дмитриев страдает эмфиземой легких, артериосклерозом и резко выраженным миокардитом, почему и нуждается в постоянном клиническом лечении. Рай-врач (подпись неразборчива). На печати Шепетовский окружной отдел здравоохранения УССР. Славутская гминная больница».

Справку эту дали по моей просьбе, очевидно, вследствие моего ходатайства направить меня в харьковскую клинику. Пока в аптеке готовили лекарство, я в окна осмотрел больницу. Чистота и порядок обыкновенной земской больницы. Хотя у меня не было полагающейся посуды, мне дали для лекарства бутылку. Но, выйдя, я вылил лекарство, так как мне нужно было не оно, а справка для следователя, с которой я надеялся скорее разделаться с пограничным ГПУ; бутылку же, которую тут достать нелегко, я употребил под молоко, купленное на базаре. Справка у меня сохранилась на память.

Около часа я побродил по усадьбе. В развалинах дома среди мусора виднеются остатки овального зала с лепными орнаментами. В этом доме был зверски растерзан во время большевистского переворота восьмидесятилетний князь Сангушко. Когда толпа подступила грабить дом, то, как мне передавали, он вышел на балкон и стал убеждать, что исторические и художественные вещи для них большой ценности не представляют, что он это собирал всю жизнь. На это он получил ответ, что никакого у него имущества теперь нет, а что все принадлежит народу, то есть им. Он схватил охотничье ружье, чтобы обороняться. Тогда несколько человек ворвались в дом, его стали бить, топтать ногами и сбросили с балкона. Толпа его разорвала на части. В доме была замечательная коллекция польских королевских древностей. Между прочим, в одной комнате стоял походный шатер короля Яна Собеского со всеми принадлежностями. Все было уничтожено. В запущенном парке большие тенистые аллеи; одна из них приводит к костелу. Мне мерещилась в этих темных аллеях высокая, сутуловатая фигура злополучного старца. Поболтавшись на базаре, поговорив с горожанами и селянами, я отнес докторскую справку в ГПУ к следователю. Прочтя ее, он сказал, что, наверно, меня скоро пустят в Россию. Уверенный в этом, я провел в хорошем настроении большую часть дня в бору и на улице, вступая в разговор с приходящими к колодцу.

12 июля. В 8 часов утра после чая меня вызывают с вещами в ГПУ; я был уверен, что меня пошлют на Шепетовку и далее в Россию. Но какой-то чин объявляет, что я высылаюсь обратно в Польшу. Я ссылаюсь на справку врача, на мой возраст – все напрасно, таково распоряжение старшего следователя. Прошу повидать его, но безуспешно. С одной стороны, рад, что освобождаюсь от грозившей вследствие ареста опасности, с другой стороны – страшно досадно, что все предприятие мое, с таким трудом подготовленное, рушится. «Получите ваши деньги обратно. Сколько у вас взяли в Кривине?» – «65 долларов». – «Расписку имеете?» Подаю. Оказывается, в ней значится лишь 55 долларов. Я объясняю, что ночью в Кривине не прочитал расписки, не до того было, что плохо вижу. Считают деньги, оказывается – 65 долларов, кои мне целиком и возвращают, несмотря на разницу в 10 долларов, с распиской.

Нас пятерых, в том числе и Петра, ведут обратно в Кривин под конвоем трех красноармейцев. При проходе через базар дал им по их просьбе рубля два на закуску и табак. Они уговаривали меня нанять подводу, зная, что у меня есть деньги. «Все равно отберем на границе», – говорили они, но ничего подобного не случилось, да и конвоировали другие. Я отказался. День был прохладный, за подводу просили дорого, и пройти четырнадцать верст было в такое утро приятно. Я снова попросил не идти песчаным большаком, и мы скоро свернули на луговые тропы, но шли по иному пути, чем на днях. Тот же мирный малороссийский пейзаж, полный свежести и зелени.

В село ехало много телег с празднично одетым людом. Оказалось, что сегодня Петров день по старому стилю и народ ехал к обедне. Итак, я справлял свои именины в России! Хоть и под конвоем красноармейцев, но прогулка в это свежее утро была приятна. Мы шли не торопясь, присаживались курить.

Припомнился мне Петров день в нашем чудном подмосковном, где я пять трехлетий предводительствовал, когда съезжались со всего уезда и приезжали из соседних уездов, за стол, скорее за столы садилось до 80 человек – ярмарка, народный праздник…

Между тем мы подошли к реке Горынь, которая, извиваясь, как Змей Горыныч, впадает в Припять. Нам пришлось, разувшись и засучив штаны, которые все-таки намочили, перейти через впадавшую в Горынь речку. Крестьянские девушки, идущие к обедне, высоко подняв подол, тоже переходили речку. Наша стража отпускала им недвусмысленные солдатские остроты; те, не смущаясь и отнюдь не запуганные, бойко давали им реплики.

Когда мы поднялись на берег, вдруг набежала туча и ударил гром. Сейчас же полил ливень с градом величиной в лесной орех. Мы побежали обратно к дикой груше у берега Горыни. Когда мы бежали, град колотил в затылок и больно сек уши. Лошади, в пасшемся на лугу табуне, стали как-то ежиться, потом беситься, бросились, несмотря на крик мальчишек, вплавь в реку и, подстегиваемые градом, умчались на другой берег, вероятно в деревню. Груша плохо нас защищала, град отсекал листья и целые ветви, и мы промокли насквозь, как и наши мешки. Вскоре засияло солнце, и мы зашагали по земле, белой от града, который минут десять хрустел под ногами.

«Была засуха, попы перемолили, не только дождь вымолили, но и град», – острили красноармейцы. Градом сильно побило и попутало рожь. Как и в польской Волыни, несмотря на казавшийся хороший урожай, умолот ржи вышел неважный вследствие бывшей засухи.

Я шел позади с красноармейцем, симпатичным парнем, который стал передо мной обнаруживать свои познания: гроза – это разряд электричества, а не от Ильи-пророка; град – от охлажденной атмосферы вверху, где воздуха нет; неба никакого нет и т. п. От метеорологии перешел к астрономии, к Марсу, к потухшей планете Луна, потом перебросился в политическую экономию: причина войн – капитализм; народы соперничают в торговле, и правительства в угоду капиталистам объявляют войны. Когда будет мировая революция и капитализм будет побежден, не будет и войны и т. д. В общем, обнаруживается, при поверхности знаний, при хватании верхов на курсах, читанных им, рядом – полное невежество. Много говорил за эту неделю с красноармейцами. Обнаруживается необыкновенный у них апломб и самоуверенность, то, что подметил князь С. Волконский и другие, описывающие красную Россию, где ученики получают готовые формулы мышления, прежде чем научаются размышлять. Приведу схематически несколько самоуверенных сентенций: «Бога нет, попы – шпионы», «Мы защитники народной власти в красной России, мы – авангард пролетариата всего мира. Нам бы только позволили, одной ротой завоюем Волынь, там все население с нами (миролюбие пролетариата?). В случае войны Россия выставит 12 миллионов, никто не устоит, Польшу сотрем. Это неверно, что немцы нам помогают, мы сами по себе. Теперь в Германии управляют буржуи, арестуют наших в Берлине, советская власть не может с ними дружить… Мы сами поможем немецкому народу» и т. д. Вообще, немало задорного пафоса и воодушевления.

Правда, в пограничной полосе, вероятно, отборный коммунистический материал, наиболее отчаянный. Потому же, вероятно, много татар. В кривинской страже при арестной их было человек пять. Евреев среди красноармейцев заметил мало, но среди других чинов ГПУ их порядочно. Срок службы здесь двухлетний, а внутри России полуторалетний, но скоро ожидается и там введение двухлетней службы. Содержание здесь несколько более, а главным образом, стража получает большой процент с захваченной контрабанды, не говоря про побочные доходы с контрабандистов и перебежчиков. Меня арестовало начальство – комендант, следователь и фельдшер, а рядовые красноармейцы, говорят, при поимке отбирают деньги и отпускают за откуп. Одеты хорошо, френчи, сапоги, шлемы, кожаные куртки. Безобразна зимняя форма – темное сукно и зеленые широкие галуны. Зимой получают валенки, шубы, папахи.

Офицеров нет, а есть товарищи-командиры, товарищи-следователи и т. д. Вне строя или службы – вместе сидят, курят, не встают. При дежурстве и службе, по-видимому, дисциплина строгая и наказания серьезные.

Мой собеседник по дороге в Кривин был серьезнее и вдумчивее общего уровня своих товарищей, много расспрашивал про Сибирь, Польшу, на мои замечания по поводу хулиганства Сережки отвечал, что тот еще молод, глуп. В отрицательном отношении к войне я, как пацифист, ему не возражал, изображая из себя сибиряка, тронутого толстовством. Но относительно большевистских методов и разжигания вражды и пренебрежения божескими законами резко возражал и ставил его подчас в тупик. Он не находился возразить ничего, кроме задолбленных формул. Но, шагая с ним в этот Петров день в России, я осязал, что он такой же русский человек, как и я, что при других условиях, без разжигания в нем классовой розни и злобы, на которой ничего нельзя создавать, а лишь разрушать, мы с ним оба могли бы быть равноправными русскими гражданами.

Яркое солнце сменялось несколько раз дождем, и мы два раза заходили укрыться на хутора… В чистеньких хатах висело много образов, хотя обитавшие в них молодые парни и были, по-видимому, в приязненных отношениях с красноармейцами, постоянно проводящими здесь арестованных. В первом часу подошли мы к арестной в Кривине, где мне еще пришлось помаяться два дня, опустившись снова в атмосферу смрада, грубости и скованности арестантским режимом. Сначала нам сказали, что отправят партию вечером, но какие-то бумаги не были досланы, и мы переночевали в Кривине. Мне уступили мое прежнее место на нарах у стены. Одежда наша высохла на нас, так как переодеться было не во что. Вообще за все время ни разу не раздевался, не переодевался.

13 июля. В Кривине застал наполовину старых знакомых, наполовину вновь арестованных. Много молодых парней, недурно пели хором малороссийские песни, рассказывали анекдоты с адюльтерными похождениями, не слишком неприличные и не очень смешные. К священнику, «к шпиону, к контрреволюционеру», меня не пустили.

В 7 часов вечера нам объявили, что нас поведут на границу, и мы сейчас же пошли в сопровождении двух конвоиров. Кроме меня с Петром, в нашей партии находились еще два еврея и один русский парень. Пройдя около четырех верст, мы подошли к пограничному посту, одинокому зданию, окна которого светились издалека. Вокруг пустынно, внутри чисто, – большая комната заполнена койками для команды, в углу сидит корректный, но не общительный начальник поста. Над ним большой портрет Ленина, портреты других видных большевиков, большая красная звезда и на бумажных лентах большевистские изречения. У входа сосуд с водой, вероятно кипяченой, и с надписью: «Не пейте сырой воды». В одном из ГПУ я видел листовку относительно борьбы с сифилисом, объясняющую, что эта болезнь – несчастье, но не позор, которого следовало бы стыдиться и скрывать.

Минут через сорок, когда совсем стемнело, нас повели к польской границе. Я просил красноармейцев так нас подвести, чтобы не попасться польской страже. Они сказали, что так всегда и делают. Минут через двадцать они остановились, и мы пошли под предводительством Петра, который заработал на этой операции у партии долларов сорок. Опять пошли пешком полями. Сначала было темно. Вследствие бывшего дождя местами скользко, и я несколько раз упал. Перелезли несколько изгородей. Через час взошла луна. Когда она пряталась за тучи, мы шли гуськом, когда появлялась – прятались во ржи, лежа в ней иногда минут пятнадцать. Какая красота смотреть, прильнув к земле, сквозь высокую запутанную рожь на полную луну и серебристые облака; совсем тропический, фантастический пейзаж! «И в поле каждая былинка, и в небе каждая звезда» чудесны в этом пейзаже.

Заляжет впереди Петр, и мы все ложимся, когда забрешет вдали собака, или послышится стук колес, или почудится какой-либо шорох. Раз стук колес стал приближаться все ближе и ближе, как будто ехали совсем на нас, слышен был разговор едущих, очевидно, дорога подошла совсем близко к тому месту, где мы лежали. Хоть мне в Польше не угрожала уже такая опасность, как в России, но все-таки не хотелось попадаться в таком виде, в таком месте и без паспорта польским властям во избежание хлопот и проволочки.

Пройдя от границы версты три, в час ночи мы дошли до деревни, где и заночевали. На этот раз переход границы был не так утомителен: ночь была прохладная и полями мы крались только в Польше, а с красноармейцами мы шли по дорогам. Да и ложились мы из-за луны раз пятнадцать. Запрятав троих наших компаньонов в конопле, Петр провел меня снова огородами и через плетни к задней двери хаты, постучал тихонько в окно, устроил меня, а сам вернулся к троим и провел их куда-то в другую деревню.

14 июля. Я поместился в чистой клуне при хате и с удовольствием после стольких дней, проведенных на голом полу и на нарах, растянулся на душистом сене. Здесь мне пришлось переночевать две ночи, так как Петр ездил в город узнавать у другого Петра относительно моего паспорта. Оказывается, он отослал его уже моему знакомому в Варшаву. Днем тоже пришлось в темноте проваляться на сене из опасения соседей и стражников. Когда стемнело, я сидел в хате. Моим хозяином оказался семидесятилетний хохол. Прелестный пятилетний внук его, с голубыми ясными глазами, в большой отцовской шляпе, прятал меня от окон в угол, чтобы с улицы не заметили. Приграничный промысел обогащает население, но и развращает его.

15 июля. В 3 часа ночи старик хозяин повез меня на подводе на станцию за 50 верст, так как без паспорта и специального разрешения я не мог ехать в пограничной полосе по железной дороге, хотя последняя польская станция Могиляны была под боком. К счастью, в местечке Здолбуново по средам бывает базар; когда рассвело, ехало много подвод, и мы не обратили на себя внимания. Проехав богатые чешские колонии, дремучий казенный лес, бывший удельный, и покормив лошадей на базарной площади Здолбунова, мы объехали г. Ровно и прибыли на станцию. В поезде, к счастью, паспорта не спрашивали, и я благополучно приехал в Варшаву, где польские власти с большой предупредительностью продлили мне визу на моем просроченном паспорте, благодаря чему я мог пожить и отдохнуть более месяца в имении моих приятелей на Волыни.

Какие я могу сделать заключения из моей краткой неудавшейся поездки? Мне проводник предлагал идти через два дня вновь в Россию в другом месте, как и делают в случае неудачи большинство перебежчиков. Если бы мне не угрожала такая опасность по политическим соображениям при вторичной поимке, а главное – не было бы ослабляющего желудочного заболевания, то я, наверно, и решился бы на это.