Текст книги "Фамадихана"

10

Антон сильно простыл. Он не находил себе места и мучился от жара. Алиса гнала его к врачам – он стеснялся и отмахивался, пытаясь сомкнуть горячие глаза. В ночь на девятый день со дня смерти Тони ему спалось особенно плохо. Все снились и снились неказистые кошмары без сюжета и логики: в короткие минуты бодрствования он возмущался этому и вновь окунался в удручающие сны. Его тело дрожало под тремя одеялами, потело и высыхало, и так он сужался и расширялся, исходя влагой. Трещал камин, но от температуры уши закладывало, и треск добирался до сознания лишь изредка. В бреду ощущались гладкие волны Оби, и снова думалось, что Антон умер и претерпевает агонию. У него появилось предчувствие, что помимо Саши он может увидеть Антонину, что она рядом, здесь и сейчас, под ухом, на расстоянии вытянутой руки, всего лишь за стеной. Вопрос заключался в том, как увидеть и опрокинуть эту стену. И мысли об этом все накатывали и накатывали, пока вновь не приходил крепкий сон за пару часов до ясного утра.

Тогда же жар и тоска отступили. Антон открыл глаза и удивился ясной голове, вылез из-под одеял и жадно задышал белой грудью. Его рубашка пахла детством и слегка кислым потом, и он почему-то подумал о московских плюшках с молоком. Это возвращался аппетит.

Музыка в доме играла тихо и, как и несколько дней до того, не казалась лишней. Алиса жгла на кухне оладьи: они у нее никогда не получались. Легкий дым плавал под потолком, и солнечный свет красил его в желтый цвет.

– Как будто проспал сотню лет и вернулся в детство, – начал Антон. В голове мысль эта звучала логичнее и доходчивее.

– Хочешь омлет?

– А что же оладьи?

– Ты же видишь, все горят и горят.

– Зачем же ты пытаешься их печь?

Алиса выключила плиту и, сев за стол, беззвучно заплакала. Антон, к своему удивлению, запоздало догадался, что так она плакала и вчера, и позавчера, и два дня назад, но беззвучно, отворачиваясь и тут же незаметно вытирая слезы рукавами. Если из груди вырывался стон или всхлип, она плотно зажимала рот ладонью, и только так ее можно было разоблачить.

– Ну что же ты. – Он принялся утешать ее, сел на соседний стул, припал к ее плечу. Оно под легкой рубашкой казалось удивительно тонким – и этого он прежде не замечал, а теперь понял, рассматривая белую ключицу, и подумал, как много в ней от Тони. – Ну что же ты, – говорил он снова, – перестань. Не нужны нам эти оладьи.

Будто дело было в оладьях. Он отлично знал, что нет. Предчувствия обновленного после болезни человека открывали ему прежде сокрытое за собственным горем. Сначала он думал, что вера Алисы так велика, что она взаправду чувствовала, будто единственная произошедшая смерть касается сестры, будто Саша обнаружится живым и невредимым. Теперь она плакала, не стесняясь разоблачения, выдавала все свое разочарование, и он тут же понимал, что Алиса с самого начала, пусть и в глубине души, понимала безуспешность поисков. Выходило, что из их компании ей пришлось хуже всего: она потеряла двоих, не одну – чувствовала это и уже никак не могла справляться, утратила чувство времени и сжигала оладьи. Думала, что вот-вот перевернула их, не трогала, портила, увеличивала пламя и забывала о том.

Теперь Антон решил подыграть: ругал оладьи, эксперименты с постным маслом, кухню и муку, покрытие сковороды – но ни слова не проронил об авантюре, в которой чуть было не сгинул. И так разошелся в своем порицательном монологе о ерунде, что Алиса потихоньку заулыбалась, убрала ладонь со рта и сквозь слезы спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

– Свежо.

– Температуры нет? – Она поднесла подбородок к его лбу и кивнула: – Нет. Тогда иди мыться. У тебя волосы пахнут тиной.

– Это шампунь вашего папы, – оправдался он.

– Из крапивы?

– Вроде бы.

– Выкинь его.

Он внял совету: до полудня мылся под горячей водой и думал о кошмарах, которые снились в эту ночь. В полдень же помог убраться. Они все подкидывали в камин дрова, хворост и найденную по углам бумагу. Пахло уличным розжигом, словно горели осенние красные и желтые листья, а не свертки газет за две тысячи десятый год и глянцевые журналы.

Алиса убрала лишние свечи, зажгла одну на столике в зале и нежно протерла стекло в рамке с фотографией Тони. Недолго думая, вынула черную ленточку: Антонина смотрела ясными серыми глазами, и полоска губ вот-вот должна была обнажиться в сияющей улыбке. Без траурной ленты оказалось лучше. Собравшись с духом, решилась начать разговор:

– Я хочу рассказать тебе один секрет. Но дай мне слово, что ты не будешь творить глупости.

– О чем речь? – спросил Антон.

После горячего душа он выглядел обновленным: его каштановые волосы блестели, и серость отступила от лица. Он мог даже улыбнуться.

– Сначала дай мне слово, – настаивала Алиса.

– Да, конечно, – он пожал плечами и кивнул.

– Вчера ночью я разговаривала с мамой.

– Да? И что же она?

– Говорит, что не хочет жить с папой, что он неживой и держится так, будто ничего не произошло. Я постаралась ей объяснить, что каждый смиряется со смертью близких как может, но она призналась, что еще месяц назад они говорили о разводе.

– Не бойся. Они не разведутся.

– Месяц назад не могли. Теперь разведутся.

– Почему?

– Самая главная девочка из нашей породы больше им не помешает. Сначала дед и бабушка могли раздать им на орехи, потом это часто делала Тоня. Теперь в мире не осталось ничего, что могло бы их остановить.

– А как же ты?

– А зачем это мне? – Ее глаза снова заблестели, она улыбнулась, но не было ясно, тревожится ли об этом. – Положа руку на сердце, Антон, они совсем не подходят друг другу.

– Как же они, не подходящие друг другу, родили таких прекрасных девочек?

– Ну, парадоксы случаются. В этом вся наша жизнь. Если magnum opus их жизней – две девчонки, то все, что они могли сделать вместе, – сделано, и теперь пусть поживут для себя раздельно. Но, впрочем, я не об этом. Раз ты дал мне слово, я открою тебе секрет.

– Мои уши с тобой.

– Мама рассказала, что водителя отпустили с подпиской о невыезде. Наверное, его и задерживать не должны были. – Она замолчала, чтобы Антон усвоил услышанное. Он сел в кресло, ближе к камину, и закинул ногу на ногу, не выдавая тревоги. – Это знакомый папы. Ты должен его знать.

– Кто?

– Новиков. Сергей Новиков.

Он пожал плечами, будто эта фамилия ни о чем ему не сказала. Притом с детства он точно знал, что в Борисоглебском Бору есть такие люди – Новиковы, владеющие всем и вся, но так и не ставшие органичными городу. Кто-то из Новиковых привозил в детский дом пачки с карандашами для мальчишек и дешевую косметику для девочек. Карандаши не писали, а от косметики кожа покрывалась сыпью и долго шелушилась. Он помнил, что тогда дети посмеялись над глупыми богачами, не поняв, что посмеялись больше над ними самими.

Эти же люди отняли у дедушки Киля кинотеатр «Заря». Точнее, не у него, потому что дедушка не был таким уж знатным, чтобы владеть кинотеатром. Но когда он вернулся с далекой-далекой войны и женился на Нике, то, стараясь верить своему счастью, водил новоявленную жену в кинотеатр и настолько привязался к нему, что дослужился до тамошнего директора. А потом огромная страна великанов свалилась в кротовую нору – от переизбытка смыслов переместилась в пространстве и времени в будущее. Лишь черты мира сохранились на своих местах: и недвижимость, и Борисоглебский Бор, и кинотеатр «Заря», и люди, спешащие в него – в своеобразный реликт минувшей эры.

Дедушка Киль начал отдавать все честно заработанные деньги и все силы, чтобы хоть как-то сохранить антураж. Он добился своего, потому что до две тысячи десятого года здесь все еще крутили классику мирового кинематографа, чаще советского и американского. И название «Заря» будто говорило гостям: «Это вам не просто кинотеатр! Здесь у нас двадцать пятый год – во всяком случае, не позже восемьдесят девятого!» «Завтрак у Тиффани», «Римские каникулы», «Спартак», «Последний киносеанс», «Москва слезам не верит», «Мой друг Иван Лапшин», «Родник для жаждущих», «Три тополя на Плющихе»… В сонный субботний полдень здесь крутили даже «Броненосец „Потемкин“». На огромном экране – рукопашная баталия человеческих судеб и взглядов на историю. Снова и снова, насколько хватало двадцатого века – а того обещало хватать надолго. Здесь. Единственный древний кинотеатр на краю света и тот склоняет череду вывесок, будто череду голов, перед Одри Хепберн. На этих кадрах все великаны – громогласные и точно бесконечно талантливые, да вот бы еще и жизнь была бесконечной… Впрочем, она, скорее всего, бесконечна. Орсон Уэллс не даст соврать: кино запечатлело эпоху, и никак иначе.

И казалось, что нет на свете силы, способной скинуть святыни. Зря казалось. Пришли Новиковы и взятая ими из внешнего мира франшиза сети кинотеатров. В те годы все в России казалось весенним, потому что Ельцин ушел спать, и по привычке люди ждали передышки от потрясений. В городе жили целые народы, прибывали и гастроли из Москвы, движущиеся дальше на Ямал… Тогда Новиковы построили новый кинотеатр в центре, но мудрые люди никак не могли отвыкнуть от хорошего и чаще шли в «Зарю», пусть она была и дальше по улице.

И вот здесь начались пляски под звон грязных монет. Новиковы добились своего, выкупили старый кинотеатр и отправили деда Киля на пенсию. Название «Заря» снесли с вандалистской настойчивостью и вместо него навесили светодиодную вывеску. Та сразу замерцала приторно и нелепо, и первые же прохожие оказались в глубоком смущении. В тревожных бликах светилась огромная цифра, значение которой никто годы спустя не объяснил. За ней многоликие буквы: «Синема», на кириллице, уже ничего не стесняясь.

Изменились и фильмы: стали яркими и динамичным, на любой вкус, о наивном стремлении избранных наций к спасению мира. Только кино сужалось до жанра отдаленного воспоминания, и люди приучались к другим вкусам, лежащим вне любви к Лоуренсу Оливье и Иннокентию Смоктуновскому. Сотни бобин гуляли по зданию. Они будто исчезали из киноаппаратной и снова появлялись там, когда новый владелец торжественно объявлял о возвращении старого проката на кинопленке 35 мм. Ностальгия тут же обросла наценкой. Люди возмущались стоимости билетов – видимо, справедливо полагая, что вечность не должна иметь цены. С какими-то кинопленками возникли проблемы из-за авторских прав. Киномеханик и вовсе заговорил об износе оборудования. И когда затея со старыми фильмами не принесла Новиковым ничего, кроме нервов и дурной славы в городе, воспитанном на другой эстетике, старые кинопленки вынесли из киноаппаратной насовсем – в сырое помещение, где они частью испортились, частью обросли ногами и скрылись в истории.

Мало что от них осталось ко дню, когда дедушку Киля и бабушку Нику пригласили на почетный показ в честь мероприятия для ветеранов труда. Начали до полудня, планируя перерыв на чаепитие с розовым зефиром. Первой кинокартиной на очереди была «Касабланка». И все будто бы благородное начинание тут же посыпалось, потому что экран покрылся артефактами и шумами, и кто-то из ветеранов даже пустил слезу, а кто-то рассмеялся, насколько хватило старческих сил. «Теперь они совсем разучились делать хоть что-то по-человечески!» – так с тех пор говорил дед Киль. Еще он начал повторять с несвойственным ему ворчанием: «Эти люди заставили меня ругать время! Нет дела хуже, никогда от себя этого не ждешь, и все-таки они добились своего! Теперь я ругаю время! Подумать только…»

История целой эпохи завершилась кинотеатром «Заря», который уже не был «Зарей» и о котором велись такие же споры, что и о корабле Тесея. И все потому, что пришли мироеды и обкусали как следует здешний мир. Новиковы! Теперь же они укусили больнее, исподтишка. Новиков купил огромный тяжелый джип и как следует вдарил по очередному отпечатку эпохи. Одной дороги ему было мало, потому что приучился брать все и сразу – потому-то и налетел на обочину. Антону уже представлялась картина, где зло и добро однозначно разграничены и названы именами, носят лица и говорят характерными фразами. «Я куплю себе большой внедорожник, и никто мне и слова не скажет», – эти слова точно должны были принадлежать Сергею Новикову и, скорее всего, взаправду принадлежали. Воображение рождало картину события: целехонький Новиков выходит из своего внедорожника и возмущается незначительной царапиной на бампере. Он деланно вальяжно приценивается, цокает и постоянно кому-то звонит с жалобами на свою тяжкую долю. И все это время рядом умирает Тоня, не находя сил терпеть боль изломанного тела, не дождавшись помощи. Что с ней случилось? Он так в подробностях и не узнавал, потому что боялся. Врачи сказали, что смерть была быстрой, но какой? Она умирала, теряя всю кровь из ран, не зная, куда деваться от боли? Или же мгновенно, не осознав, что смерть пришла? Зачем теперь эта страшная тайна? Не должны люди знать о том, что у великанов льется кровь, что у них рвутся шеи или сосуды, что мир для них кончается так же, как и для людей. В мире и без того много страшных тайн, и что останется, когда и эта раскроется? Голова Антона потяжелела, и откуда-то взялась ненависть к жизни.

– Суд будет в сентябре, – сказала Алиса.

– Так скоро?

– Он полностью признал свою вину.

– Разве так может быть?

В признании Новикова усматривался хитрый ход безо всякой искренности. Могут ли чудища, съедающие миры, являться к людям с повинной? Еще не родился трехголовый зверь, посыпающий голову пеплом. Даже если суд отрубит одну голову, что тогда? Время не пойдет вспять. Докуда Новиковы доберутся снова? Успокоятся ли, когда спустя две сотни лет от города не останется ничего и о нем будет напоминать только большая-большая синяя гора? Что тогда? Даже если не Новиковы, придут другие мироеды, что нажрутся до отвала…

Длинные пальцы Антона потянулись до сигарет, и Алиса тут же осадила его:

– Даже не думай.

Он смиренно кивнул, встал и широко зашагал по залу. В нем разрасталось возмущение, и Алиса была настороже. Лишь бы не затмило разум, не заставило наделать глупостей.

– Ты начинаешь много думать. В таком состоянии – не следует, – сказала она.

– В каком состоянии? – спросил он запальчиво и удивился, будто между ними был спор и от Антона требовалась грубость – колющая, с обиняками.

– В таком, когда мир переворачивается. Не злись на меня, да еще и на пустом месте. Иначе дам на орехи.

Птичьи темно-карие угольки глаз встретились с его глазами, и Антон смягчился. Он бы испытал стыд за свое поведение, если бы Алиса тут же не прильнула к нему – обняла его настолько крепко, насколько могла, и все негодование тут же стихло.

– Пусть все нехорошее останется на завтра. Сегодня на душе должно быть чисто.

– Сегодня надо ехать на кладбище? – Его лицо вновь посерело.

– Да. Но мы будем вместе, не бойся.

– Может, пройдемся? У меня голова кружится.

– Давай пройдемся.

Во втором часу дня, когда камин затих и истлел, они без спешки пошли в город. Снова и снова, по улице древнего героя, вспоминая день за днем, они шли и шли, и всюду их преследовало ощущение непрошедшей юности: оставалось только взять ее руками, обжигаясь и не зная, как правильно.

– Как будто мы ненастоящие, как будто мы эфемерные, – говорил Антон, и Алиса щипала его за затылок, за запястье, царапалась или приникала к острому плечу.

Рядом они смотрелись гармонично. Если в этом маленьком городе люди знали бы один другого меньше чем через каждого третьего, то эту пару друзей могли бы принять за молодых супругов: едва вступающие в общую жизнь, пока еще боящиеся в быту потерять друг друга.

Они шли и заново переживали прошедшую здесь молодость. Конечно, они и сейчас были молоды, но два известных им великана, вдруг исчезнувшие, расчертили границы времени на до и после и молодость тоже пересекли чертой. Алиса помнила, что год или два назад, когда-то…

11

…Обь, как и прежде, продолжалась в Мировом океане, а Мировой океан продолжался в Оби. Зеленые волны обкусывали берег, касались пальцев ее и его ног – ребята сидели среди незабудок в окружении доисторических ископаемых и ракушек. Мурашки показывались на ее плечах, она крепко сжимала зубы, словно боясь, что они застучат и выдадут ее. Саша, облокотившись назад, упирался ладонями в песок. Из своего удобного положения он время от времени разглядывал ее чуть освещенный тусклым солнцем профиль и думал, как убедительнее предложить ей свой свитер, потому что из-за некой гордости она часто отказывалась от необходимой ей помощи и еще чаще – от знаков внимания. Особо сильно мотая головой, на самом деле она думала иначе, чем говорила.

– Тебе холодно? – спросил он.

– Нет, – сказала она, обхватила руками колени и теперь вся оказалась под тонким кардиганом.

Был август. Широкая река напоминала море, просторный берег напоминал морское побережье – на всей его видимой части давно выкорчевали деревья. Получившийся вид оказался так пригляден, что Саша и Алиса не находили более подходящего места для совместного молчания. Они дурачились на великом холме и после многочасовой беготни приходили сюда осознать случившееся с ними за уходящий день.

Где-то в большом мире все шло по обыкновению. Пусть это рождение звезды или ее конец, до берегов Оби ударная волна не доберется. Никто из присутствующих ничего не заметит. На другой стороне земли разразится война – но с ней быстро справятся, потому что у человечества осталось так мало бед, которым еще не найдено решений. Они – лихие люди, отягощенные молодостью, то есть совсем не отягощенные, вспоминали раннее утро и его большое солнце, покатый небосвод и начало мира к шести часам.

Для Саши утро разворачивалось с рассветом и со сквозняком, и не было точно понятно, отчего его сон прерывался: от сквозняка или от света, пробравшегося в комнату и придвинувшегося к лицу. Для Алисы утро начиналось проще – стуком камешков о пластиковую раму. Саша был очень метким и никогда не попадал по стеклу. Она постоянно удивлялась этому, не пугалась, улыбалась в полусне и не чувствовала ни сквозняка, ни лучей света, слепяще лезущих во все еще слипающиеся глаза. Она отодвигала штору – и он понимал, что она проснулась. Спустя полчаса они уже слонялись по городу, пешком проходя восемь километров до великого холма. По пути они успевали заглянуть в кафе, на репетицию к Тоне, в книжный магазин…

– В следующем году я уже буду пускать якорь у берегов Санта-Катарины.

– Дурак? – Она остановилась на полпути и схватила его за руку, чтобы он не убегал вперед, как обычно делал.

– Что? – деланно удивился он.

– А я?

– Мне потребуется старпом.

– Отлично. И давай я поймаю тебя на слове. Мы поплывем через весь Северный Ледовитый океан, затем через Атлантику к берегам Южной Америки? В следующем году?

– Может, чуть позже. – Он задумался.

– Капитан, к слову, вы давно хотите угробить меня?

– Чем ты вновь недовольна?

– Я не сомневаюсь, что ты можешь преодолеть океан на своем ботике, но два океана – это слишком даже для Магеллана. Давай вернемся к этой теме, когда ты соорудишь хотя бы бригантину. Хорошо?

Они опять вернулись на самую длинную улицу Борисоглебского Бора – Баневура. Вся жизнь сводилась к ней. Она уходила от железнодорожного депо, через дом Свешниковых, наверх, прямо к дому Саши Бурелома. За его домом начиналась историческая часть – могильники из усыпанных охрой камней, подступы к синему холму и одна тоненькая дорога на реку. В сторону кладбища старались не смотреть, хотя оно за последние годы все разрасталось вширь.

Когда ребята добирались до дома культуры, Тоня наливала им кофе и выдавала вкусные шоколадные конфеты. У нее всегда были конфеты в бумажных обертках, отсылающих либо к сюжетам русских народных сказок, либо к живописи. Пили кофе, с важными видами наблюдали за репетицией: Тоня ставила представление «Чикаго» с элементами чечетки.

– Почему «Чикаго», если мы живем в Борисоглебском Бору? – спрашивала Алиса.

– Почему «Алиса», если мы не в Стране чудес? – тут же в ответ спрашивала Тоня, будто была готова к подобному вопросу.

Антонина и актеры надевали костюмы-тройки и танцевали, ритмично отбивая пол и доводя себя до изнеможения. В перерывах они спорили, но в конце концов приходили к компромиссу. Гости на репетициях – чаще всего Алиса и Саша – наблюдали, как ежедневная прогонка находит для мюзикла новые идеи. Таким оказывался стиль работы Тони: репетиции она начинала как можно раньше, и итоговый план складывался ко времени премьеры.

– Ей нет равных в чечетке, – делилась Алиса впечатлениями, когда полдень гнал их дальше, до великого холма, чтобы до двух часов дня запускать в небо воздушного змея.

В сером или ясном небе игрушка носилась из стороны в сторону, как подбитый немецкий ас Первой мировой войны, как Икар и как Дедал. Его запускали последние три года, но из раза в раз Саша все равно повторял, что только на холме часто бывает идеальная скорость ветра, чтобы змей точно взмыл вверх, – четыре метра в секунду. В небе скорость и вовсе оказывалась больше, потому что не мешало трение воздуха о земную поверхность. А если на Оби барашки, значит, змей взлетит хорошо и долго будет держаться в воздухе. Преодолев два десятка метров над землей, он забывался и, не обращая внимания на сковывающий его хороший леер, разводил в небе тиранию – пугал птиц и менял траекторию низколетящих мелких облаков. Тогда его спускали на землю и обматывали леером, как и прежде, чтобы не вырвался. А когда спускались с холма к Оби, он ложился на белые кучерявые волны – те бурлили на воде и купали его. Но он не тонул и, бывало, скользил над водой, пытаясь взлететь.

В зените дня белое солнце перекатывалось на город, к западу, а змея выносило на берег, и он сох в кустах. Алиса и Саша ходили по мелководью, снимая обувь и думая, зачем им море, когда у их ног раскинулся океан. И завсегда было так, что Обь продолжалась в Мировом океане, а Мировой океан продолжался в Оби. Без всяких преувеличений.

Был август. Они не слышали города – река плескала громче. По обыкновению они находили сухое место на берегу, вытаскивали из рюкзака покрывало и стелили на песок – разбивали пикник.

– Алиса, мы с тобой уже не дети, – сказал как-то раз Саша совсем как герой великого фильма.

– Разве?

– Конечно.

– И к чему ты это, кэп?

– Я люблю тебя.

Простые и необычные слова он произнес с придыханием, с глубоким стеснением и в то же время громогласно, чтобы хорошо заложило уши. Алиса даже вздрогнула. Тут же вспомнилось золотое правило, прививаемое в борисоглебских школах с первого класса: нельзя находиться у реки во время грозы. Сначала дети узнавали эту истину, а потом только им выдавали учебники по окружающему миру.

И, будто бы не дожидаясь ответа, будто бы сам не был напуган своей смелостью, Саша невозмутимо достал из рюкзака нож и огромный гранат, разрезал фрукт и испачкал песок и покрывало красными пятнами. В воздух врезался новый запах – кисло-сладкий. Теперь Алиса смотрела на Сашу смущенно, с тем же придыханием. «Как все-таки великанам просто признаваться в любви, – думала она, – чем я хуже?» Махом сильных плотницких рук они строят корабли, орудуют ножами и вырезают на второй половинке граната аккуратное сердце, выпуская сок… До чего же неуклюже романтичны эти великаны.

Он поймал ее взгляд, протянул кусок граната и застыл, забыв, что делать.

– И я тебя люблю, – призналась она.

Услышав это, весь мир успокоился: ветер, чайки и шум реки. Змей умолк и оставил попытки вырваться из мотка леера. Все вокруг подыграло таинству момента.

Саша хотел поцеловать ее, но не знал как и от этого стал неловким. Его нос потянулся к ее носу, кончики коснулись друг друга, и они закрыли глаза, чтобы не робеть. Что такое поцелуй? Как правильно? В горячих юных головах замелькало слишком много мыслей – слишком много для астрофизика, слишком много для великого математика, слишком много для лауреата Нобелевской премии… Наконец он кротко поцеловал ее, и они оба забыли про гранат, пачкающий его руки, капающий на покрывало, на ее рубашку и оставляющий красные пятна. Губы встретились с губами, и Саша почувствовал вкус помады. Тогда он приник к шее Алисы, чтобы распробовать ее запах, потому что понял смысл самых интимных прикосновений – от нее всегда пахло каштаном и еще чем-то схожим. С острого плеча случайно спала рубашка, и от этой кожи пахло все тем же горьким каштаном. А потом снова были губы – мягкие и на удивление горячие…

Когда стемнело, они не сразу заметили: на Оби похолодало, и ветер вновь поднял те неказистые волны, что грубы смывать с берегов рисунки и ломать прибрежные кусты. На небе теперь можно было увидеть каждую из сотен первых звезд.

– По домам? – спросила она нехотя.

– Встретимся завтра.

– На этом же месте, – согласилась она.

Он проводил ее до дома, и они долго стояли на крыльце, разговаривая про Брэдбери и про Марс со всеми его древними цивилизациями.

– Саша, – вдруг сказала Алиса, – ты мой. Ты же понимаешь это?

– Да.

– Весь. Безо всяких оговорок.

– Да, – сказал он уверенно. Но Бурелом не был бы Буреломом, если бы не спросил: – А ты?

Она улыбнулась:

– А я вся твоя.

Три года назад она смотрела на него с опаской. Они еще не перекинулись и парой фраз, а она уже сверлила его огненную голову возмущенным взглядом и не могла понять своего же возмущения. Завидев это внимание, одноклассники предупредили: «Саша – из неблагополучной семьи. Осторожно. Достанет спички и что-нибудь подожжет, разобьет окно, украдет сердце и еще чего. Жди беды!» Кульминация настала, когда в завершение неприятного учебного дня он нечаянно задел Алису велосипедом. Она хотела заплакать, но сразу передумала, когда увидела, кто перед ней. У нее разодрало коленку, и он подскочил, чтобы помочь. Алиса не удержалась, уставилась на его волосы, теперь такие близкие, и подумала: «И вправду рыжий-рыжий, как солнце». Вгляделась в синие глаза и удивилась, что и такие бывают. И сказала при всем этом:

– Смотри куда едешь, мудак!

Она хотела обозвать его ржавым чудовищем, но спохватилась и поняла, что это не только грубо, но и еще и слишком длинно для перепалки. А он воевать не собирался, улыбнулся – и Алиса смягчилась.

– Прости, – сказал он на «ты». – Хочешь, отвезу тебя домой?

И они поехали по темнеющей улице, а редкий теплый ветер дул в их юные и светлые лица. Она жалась к нему, потому что он слишком быстро крутил педали с намерением доказать свою удаль. Однако рядом шедший поезд был быстрее. Она уцепилась сильнее, и Саша наконец догадался, что ей страшно, что нет в ней и капли той дерзости, что день за днем он взращивал в себе. Велосипед притормозил и в следующий момент покатился уже аккуратнее – теперь можно было разглядеть красные кирпичные стены вокруг и еще что-то, что для них двоих имело мало значения.

– Слушай, а как тебя зовут? – спросил он спустя неделю после знакомства.

– Алиса.

– Ого. Очень красиво, а меня…

– Саша, – выпалила она и раскрыла все карты.

Получается, что она знала его давно, запомнила его имя и так долго не расставалась с ним в памяти, что могла точно сказать: «Этот рыжий – Александр Бурелом, наглый, но очень даже хорошенький». Он сделал вид, что не заметил этого.

– Да, – махнул он в ответ рукой, – я всего-то Саша.

Знакомство с ним постоянно раскрывало все новые тайны. Через две недели он показал ей заготовку швертбота: от судна пахло молодой сосной, в едва различимых трещинках поблескивала смола – стоило только потревожить ее, горький запах надолго отдавался в воздухе. Над судном еще не поднимали парус, но оно казалось надежным и правильно сложенным. Саша грозил миру неиссякаемой энергией, когда стругал дерево и изготавливал парусное вооружение, и Алиса смотрела на него, затаив дыхание и нащупывая в глубоких карманах смешных брюк щепу. Тоня смеялась над сестрой, когда перебирала ее волосы и находила в них стружку.

– Даже не знаю, где и при каких обстоятельствах ты этого набралась.

– Я встретила путешественника, – сказала та сестре.

– Да? Если он твой ровесник или чуть младше, то ради бога.

– Нет. Ему две тысячи лет. Он держал колчан, когда Нимрод целился в небо. Он из народа исполинов, только еще не знает об этом.

– Сойдет. Этот точно не маньяк.

И три года подряд Саша и Алиса были вместе. Ходили на Обь, дотягивались до неба, тянули леер, собирали корабль и думали со дня на день выйти в открытый океан.

– Учи карту звездного неба. Вот-вот все будет.

– Ты сам ее не знаешь, – отрезала она, смеясь.

– Почему же. Вон Орион. Сверху – Бетельгейзе.

– Это знает каждый русский, каждый якут, каждый ненец и помор. Попробуй меня удивить.

– Есть еще созвездие Великана, – сказал он и хитро улыбнулся.

– Это еще что такое?

– Ого. Я знаю, а ты не знаешь.

Он торопился – ему было от кого и зачем, в отличие от Алисы. По пятницам у его матери гостили грубые люди и неприлично много пили, а он смело и с юношеской непосредственностью смотрел им в глаза и так, казалось, бросал вызов – за это они колотили его удлинителем, приучали к плохим словам и запирали в комнате. Он бы и сидел там, но в комнату пробирался ненавистный дым дешевых сигарет. Сначала Саша пытался дышать реже, потом не выдерживал и из чувства самоуважения открывал окно и выбирался наружу. Вечером его снова колотили, и к утру он опять бежал: так он мог собрать целый корабль, лишь бы не возвращаться домой, мог подбирать леер для воздушного змея, мог, наконец, влюбиться, чтобы в этом мире появилось хоть какое-то родство.

Алиса находила на его шее и даже на веснушчатом лице царапины и синяки, но все не решалась расспрашивать о них, боясь спугнуть его доверие. Она гладила эти царапины, и он, закрывая глаза, засыпал у нее на коленях, забывая про план достроить судно к осени. Он все время откладывал побег – с Алисой жизнь становилась лучше. Из-за веры в эту дружбу Саша решил: если побег не получится, он все равно станет совершеннолетним и переедет от матери и ее дурных знакомых. Переедет в высокий дом, в котором окна смотрят на Обь и по утрам встречают солнце. Потом солнце перекатится наверх и поплывет обычным путем на запад, а в комнатах, выходящих на Обь, не будет ни жара, ни избытка света. Дыма сигарет тоже не будет. Будут только два человека, обои цвета киновари и стильные постеры на стенах. Может быть, тостер для вкусных сэндвичей. Наверно, он купит еще и проигрыватель, чтобы Алиса никуда не девалась из квартиры…

Она щипала его, кусала, легко дергала за волосы – и так незаметно миновали эти годы. Когда и куда он хотел бежать? Забыл. Пытался вспомнить и перебирал сотни топонимов на берегах Латинской Америки, с юга на восток, с востока на север, по береговой линии, где отчего-то на карты наносились маленькие желтые пятнышки, а где-то большие красные пятна… Потом он, конечно, вспоминал, что маленькие пятнышки – это мель. В любом случае, куда бы он теперь ни бежал, всюду рядом будет Алиса. Время для них замедлилось: они видели, что проживают юные десятые годы нового века. Но они собирались не стареть, а оставаться жадными до чувств, эмоций и теперь уже, что греха таить, прикосновений рук и губ.