Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

«Тебя мы долго ожидали»

Прямо и косвенно с личностью Николая I связаны стихотворения: «Пророк», «Стансы», «Герой» и патриотическая трилогия. Последним в этом цикле стало «С Гомером долго ты беседовал один», набросанное в 1832 году, но так и не оконченное. Это – ода императору Николаю I. В её основу положен эпизод из книги «Исход» Ветхого Завета. В эпизоде, взятом поэтом, говорится о том, как пророк Моисей взошёл на гору Синай. Там он провёл сорок дней и сорок ночей, внимая Богу. «И когда Бог перестал говорить с Моисеем на горе Синай, дал ему две скрижали откровения…»

Сойдя с горы, Моисей застал свой народ не в томительном ожидание божьего откровения, а в разнузданной пляске после обильного пира. Тогда «он воспламенился гневом и бросил из рук своих скрижали и разбил их…».

Читаем у Пушкина:

 
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошёл с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали.
И что ж? ты нас обрёл в пустыне под шатром,
В безумстве суетного пира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.
В порыве гнева и печали
Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,
Разбил ли ты свои скрижали?
О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты
Скрываться в тень долины малой,
Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты
Жужжанью пчёл над розой алой (3, 238).
 

Н. В. Гоголь был свидетелем того, что подвигло Пушкина на создание очередной оды императору: «Вечер в Аничковом дворце. Всё в залах уже собралося: но Государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул “Илиаду” и увлёкся чтеньем во всё то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошёл он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своём следы иных впечатлений.

Сближение этих двух противоположностей скользнуло незамеченным для всех, но в душе Пушкина оно оставило сильное впечатленье, и плодом его была следующая величественная ода».

Суть стихотворения «С Гомером долго ты беседовал один» – противопоставление высшей власти (в лице царя) мелкой суетности «бессмысленных детей». Правда, не всех – поэтов к таковым Пушкин не относил. Но поэтов только истинных, способных «глаголом жечь сердца людей» и резать правду-матку в глаза земных богов. При этом Пушкин сделал прямое сопоставление: царь и поэт:

 
Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты
Жужжанью пчёл над розой алой.
Таков прямой поэт. Он сетует душой
На пышных играх Мельпомены[124]124
  Мельпомена – муза трагедии.


[Закрыть],
И улыбается забаве площадной
И вольности лубочной сцены,
То Рим его зовёт, то гордый Илион[125]125
  Илион (Троя) – город, известный по древнегреческому эпосу и Троянской войне.


[Закрыть],
То скалы старца Оссиана,
И с дивной лёгкостью меж тем летает он
Во след Бовы иль Еруслана (3, 238).
 

На этих строках и закончился николаевский цикл стихотворений. Взгляд Александра Сергеевича на Николая I и его деятельность несколько изменился (не в лучшую сторону): он больше не пел аллилуйю земному богу. По мнению С. Франка, автора исследования «Пушкин как политический мыслитель» (Белград, 1937, с. 33), поэт утвердился в мысли о том, что «фундаментом русского политического бытия может явиться только монархия как единственная форма государственности, отвечающая русской истории и русскому национальному характеру».

Николай I

Но Пушкин не был бы поэтом, если бы жил больше разумом, чем чувствами. И сердцем он не мог безоговорочно принять палочный режим, процветавший в России при Николае I. Не мог он не знать, как подавлялись народные бунты, связанные с холерой 1830 года. Вот данные, которые приводятся в фундаментальном труде М. Гернета «История царской тюрьмы»:

«Кнут и шпицрутены соперничали между собой на улицах российских городов. Для примера – несколько цифр из истории холерного бунта в Нижегородской губернии.

К розгам было приговорено 150 человек, которые в общей сложности получили 44 750 ударов[126]126
  В среднем 298 ударов каждый.


[Закрыть].

К наказанию шпицрутенами было приговорено 1599 человек, которые в общей сложности получили 2 770 000 ударов.

К наказанию кнутом было приговорено 89 человек, которые в общей сложности получили 2346 ударов».

С 1800 по 1861 год в границах Российской империи было зафиксировано более полутора тысяч крестьянских восстаний. Кнут и шпицрутены, шпицрутены и кнут! Едва ли Пушкин, автор романа «Дубровский» и исследования «История Пугачёва»[127]127
  После поправки царя – «История Пугачёвского бунта».


[Закрыть], не слышал этого свиста. И странно было бы, если бы его отношение к императору Николаю I не изменилось бы в худшую сторону.

– Меня упрекают в изменчивости мнений. Может быть, ведь одни глупцы не переменяются.

«Смею надеяться»

Весь 1833 год был посвящён Пушкиным работе над историческим трудом о Емельяне Пугачёве. 22 июля он писал А. Х. Бенкендорфу:

«Генерал, обстоятельства вынуждают меня уехать на 2–3 месяца в моё нижегородское имение – мне хотелось бы воспользоваться этим и съездить в Оренбург и Казань, которых я ещё не видел. Прошу его величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний» (10, 853).

Александра Христофоровича в это время в Петербурге не оказалось. Письмо попало к А. Н. Мордвинову; он был не в курсе дел поэта и попросил его пояснить свои намерения. Просветив коллегу Бенкендорфа, Пушкин получил просимое разрешение и отправился в путь. Между 2 и 23 сентября он посетил Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Оренбург и Уральск. Из Казани Александр Сергеевич сообщал жене: «Сейчас еду в Симбирск… Здесь я возился со стариками, современниками моего героя; объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону» (10, 444).

О Бердской слободе Оренбурга Пушкин писал: «В деревне Берде, где Пугачёв простоял шесть месяцев, имел я удачу – нашёл 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от неё не отставал, виноват: и про тебя не подумал. Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать…» (10, 449).

…Над «Историей Пугачёва» Пушкин начал работать в январе. 7 февраля он обратился к военному министру графу А. И. Чернышёву в отношении документов о А. В. Суворове в архиве Павловского штаба. В начале марта Александр Сергеевич просимые документы получил и 25-го приступил к работе. До поездки в Казань и Оренбург «История Пугачёва» была закончена. Но затем последовали дополнения, исправления и переработка отдельных фрагментов. 6 декабря Пушкин поставил в известность об этом Бенкендорфа: «Я написал “Историю Пугачёвщины”. Осмеливаюсь просить через Ваше сиятельство дозволение представить оную на высочайшее рассмотрение. Не знаю, можно ли мне будет её напечатать; но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества, особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных» (10, 459).

Всё обошлось как нельзя лучше: 28 февраля 1834 года Александр Сергеевич отметил в дневнике: «Государь позволил мне печатать “Пугачёва”; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). Царь дал мне взаймы 20.000 на печатание “Пугачёва”. Спасибо» (8, 36–37).

Но название труда пришлось изменить: «Историю Пугачёва» на «Историю Пугачёвского бунта». Книга вышла в свет в декабре 1834 года в количестве 3 000 экземпляров. В предисловии к ней Пушкин писал: «Будущий историк, коему позволено будет распечатать дело о Пугачёве, легко исправит и дополнит мой труд – конечно, несовершенный, но добросовестный. Историческая страница, на которой встречаются имена Екатерины, Румянцева, двух Паниных, Суворова, Бибикова, Михельсона, Вольтера и Державина, не должна быть затеряна для потомства» (8, 151).

Кстати. В Оренбурге Пушкин встречался с человеком, который оставил заметный след в его жизни и колоссальный – в русской словесности.

* * *

В начале 1819 года по дороге Петербург – Москва ехал на перекладных молоденький морячок. На нём была форма мичмана, новёхонькая, только-только сшитая, но с одним недостатком – плохо грела. Ямщик, сочувственно поглядывавший на выпускника Морского кадетского корпуса, указал на пасмурное небо – верный признак перемены к теплу – и обнадёживающе произнёс:

– Замолаживает.

– Как замолаживает? – не понял ездок.

Ямщик объяснил. И мичман, несмотря на мороз, выхватил из кармана записную книжку и окоченевшими от холода пальцами записал: «Замолаживать – пасмурить, заволакиваться тучами, клониться к ненастью (не вообще ли о перемене погоды, от “молодик” – молодой месяц?)».

По замечанию П. И. Мельникова-Печерского, «эти строки были зародышем того колоссального труда, который учёному миру известен под названием “Толковый словарь живого великорусского языка В. И. Даля”».

Об этом эпизоде своей жизни Владимир Иванович рассказал в повести «Мичман Поцелуев, или Живучи оглядывайся». Жизнь его была полна событиями и многочисленными переездами. В долгих скитаниях по российскому бездорожью у Даля не раз появились причины к тому, чтобы оглянуться, но и времени было достаточно, чтобы прислушаться к русской речи различных губерний.

…Отец Даля, как старший лекарь Черноморского флота, в 1814 году получил дворянство. Это дало возможность его сыну поступить в Морской кадетский корпус. Окончив его, Владимир Иванович плавал на одном судне с будущим знаменитым флотоводцем П. С. Нахимовым. И вдруг, сняв мундир, поступил на медицинский факультет Дерпта. Учился одновременно с основоположником военно-полевой хирургии Н. И. Пироговым и сам стал отличным хирургом. Николай Иванович говорил о Дале:

– Это был человек, что называется, на все руки. За что ни брался, всё ему удавалось освоить.

Владимир Иванович был искусным резчиком по дереву, делал миниатюрные изделия из стекла, знал двенадцать языков. Позднее, проживая в Оренбурге, собирал тюркские рукописи и считается одним из первых тюркологов в России.

В. И. Даль

Как литератор Даль был популярен в 1840-х годах. Известность ему принесли сказки – «Русские сказки, из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные казаком Владимиром Луганским». Книга была даже принята в качестве диссертации на соискание учёной степени доктора филологии. Но министр просвещения посчитал сказки Даля неблагонадёжными, и его арестовали. Выручил Владимира Ивановича В. А. Жуковский, воспитатель царских детей.

Выйдя из узилища, Даль решил подарить один из сохранившихся у него экземпляров запрещённых сказок А. С. Пушкину. Знакомство с ним, жившим в доме на углу Гороховой и Большой Морской, состоялось осенью 1832 года.

– Я поднялся на третий этаж, – вспоминал Даль, – слуга принял у меня шинель в прихожей, пошёл докладывать. Я, волнуясь, шёл по комнатам, пустым и сумрачным – вечерело. Взяв мою книгу, Пушкин открывал её и читал с начала, с конца, где придётся, и, смеясь, приговаривал: «Очень хорошо».

Подарок пришёлся Александру Сергеевичу по душе, и он в ответ вручил гостю рукописный вариант «Сказки о попе и работнике его Балде» со следующим автографом: «Твоя от твоих! Сказочнику казаку Луганскому, сказочник Александр Пушкин».

18 и 19 сентября 1833 года Пушкин и Даль общались в Оренбурге, куда поэт приехал, собирая материал о восстании Пугачёва. Вместе они ездили в Бердскую слободу. В Оренбурге Александр Сергеевич сообщил Далю сюжет сказки «О Георгии храбром и волке».

В 1836 году стихотворным посланием Даль приветствовал выход первого номера журнала Пушкина «Современник». В конце этого года Владимир Иванович вернулся в столицу, а в полдень 28 января следующего года узнал о ранении поэта и тотчас полетел на Мойку, 12. Сутки он не отходил от постели Пушкина. Это были последние часы жизни Александра Сергеевича. Их трагизм Даль передал в записке, написанной сразу после кончины поэта.

* * *

Среди пушкинистов и просто почитателей великого поэта существует разноголосица в определении прямого наследника Александра Сергеевича на поэтическом олимпе. Интересную мысль по этому вопросу высказал писатель А. Г. Битов: «Думаю, что настоящий и единственный наследник Пушкина – это, конечно, Владимир Даль».

В подтверждение этих слов Андрей Георгиевич приводит последнюю просьбу поэта, обращённую к Далю:

– Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, ну, пойдём!

«И действительно, – продолжает Битов, – Даль “пошёл выше” – он взялся за сам язык, за толкование его и создание словаря[128]128
  «Толкового словаря живого великорусского языка».


[Закрыть]». То есть он – единственное завершение Пушкина. Далю удалось создать великую книгу, в которую мы все до сих пор смотрим и которая естественным образом Пушкина продолжает.

Конфликт

«10 мая[129]129
  1834 года.


[Закрыть] Государю неугодно было, что о своём камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного» (8, 50).

Написано это было в крайнем возбуждении, вызванном следующим инцидентом. Московская почта перлюстрировала письмо Пушкина к жене. Почт-директору А. Я. Булгакову не понравился абзац о царских особах: «Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать.

Видел я трёх царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю; от добра добра не ищут» (10, 475).

В полиции письмо скопировали и отослали копию Бенкендорфу, который показал её царю. Откровения поэта, конечно же, не обрадовали Николая Павловича, но Жуковский, которому монарх показал копию, сумел убедить Николая I в безопасности письма и в полной лояльности Пушкина государю. Самого же поэта покоробил сам факт чтения царём частного письма, и 10 мая он полыхал на страницах своего дневника: «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге. Что ни говори, мудрено быть самодержавным» (8, 50).

Тонкая психика поэта была очень ранима. Л. Н. Павлищев, сын сестры Александра Сергеевича, говорил по этому поводу:

– Переходы от порывов благодетельного веселья к припадкам подавляющей грусти происходили у Пушкина внезапно, как бы без промежутков, что обусловливалось нервною раздражительностью в высшей степени. Он мог разражаться и гомерическим смехом, и горькими слезами, когда ему вздумается, по ходу своего воображения. Восприимчивость нервов проявлялась у него на каждом шагу, он поддавался легко порывам гнева. Нервы Пушкина ходили всегда как на каких-то шарнирах.

10 мая поэт негодовал на царя по поводу перлюстрирования его писем, а через месяц писал жене: «На того[130]130
  То есть на царя. За одно это пренебрежительное «на того» можно было угодить в Сибирь.


[Закрыть] я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром что джентльмен. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух» (10, 493).

Прошло две недели, и Пушкин получил приглашение на день рождения царя (25 июня). Идти на дворцовое торжество не хотелось, и Александр Сергеевич преподнёс Николаю I фигу (через Бенкендорфа, конечно):

«Граф, поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу Ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение» (10, 857).

Отправив письмо, Александр Сергеевич сказал об этом Жуковскому, и Василий Андреевич отчитал его, указав на то, что письмо оскорбительно для царя, проявившего заботу о Пушкине; что поэт лишает сам себя гарантированного заработка и возможности работать в архивах. Словом, опустил поэта с неба на землю. Пришлось обращаться к Бенкендорфу с просьбой задержать ранее посланную просьбу об отставке. Помог и Жуковский, замолвивший перед царём слово за поэта, о чём и сообщил ему 3 июля:

«Вот вчера ввечеру государь сказал мне в разговоре о тебе и в ответ на вопрос мой: нельзя ли как этого поправить?

– Почему ж нельзя! Пускай он возьмёт назад своё письмо. Я никого не держу и его держать не стану. Но если он возьмёт отставку, то между мною и им всё кончено.

Мне нечего прибавить к этим словам, чрезвычайно для меня трогательным и в которых выражается что-то отеческое к тебе, при всём неудовольствии, которое письмо твоё должно было произвести в душе государя».

Для решения вопроса, поднятого Пушкиным, Жуковский советовал ему обратиться прямо к царю. На что Александр Сергеевич отвечал своему другу и покровителю: «Писать письмо прямо к государю, ей-богу, не смею – особенно теперь. Оправдания мои будут похожи на просьбы, а он уже и так много сделал для меня».

Закончил Пушкин письмо к старшему другу разъяснением о том, как он решился просить увольнения: «Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и на всё. Домашние обстоятельства мои затруднительны: положение моё не весело; перемена жизни почти необходима» (10, 499).

Пока поэт объяснялся с Жуковским, пришёл ответ на его письмо от 30 июня: ваша просьба об отставке удовлетворена. Пришлось начинать всё сначала – обратиться к А. Х. Бенкендорфу:

«Милостивый государь, граф Александр Христофорович, крайне огорчен я, что необдуманное прошение моё, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностию и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем. Буду ждать решения участи моей, но во всяком случае ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости» (10, 500).

Такие письма в канцелярии Бенкендорфа не залёживались, Александр Христофорович без промедления доложил о нём царю: «Так как он сознаётся, что просто делал глупость и предпочитает казаться лучше непоследовательным, нежели неблагодарным, то я предполагаю, что Вашему Величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было. Перед нами мерило человека: лучше, чтобы он был на службе, нежели представлен самому себе».

Царь согласился с Бенкендорфом и приказал передать заблудшему подданному: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы ещё раз объяснить всю бессмысленность его поведения и чем всё это может кончиться. Что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства».

То есть, по выражению восточных мудрецов, как человек Пушкин потерял лицо. Формально (чтобы не раздувать кадило) Николай I простил поэта, но его необъяснимые метания из одной крайности в другую подорвали к нему прежнее расположение самодержца. Это понял Жуковский и нещадно ругал любимца:

– Ты человек глупый, не только глупый, но и поведения непристойного.

В письме, направленном Александру Сергеевичу по этому же поводу, учитель бранил ученика и настоятельно требовал извиниться (в любой форме) перед царём:

«Я право не понимаю, что с тобою сделалось; ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в жолтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение… Зачем ты мудришь? Действуй просто. Государь огорчён твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностью. Он тебя до сих пор любил и искренно хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя.

Что же тут думать! Напиши то, что скажет сердце. А тут право есть о чём ему поразговориться. И не прося ничего, можешь объяснить необходимость отставки; но более всего должен столкнуть с себя упрёк в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю. Одним словом, я всё ещё стою на том, что ты должен написать прямо к государю и послать письмо свое через гр. Бенкендорфа. Это одно может поправить испорченное».

Пушкин понимал, что его просьбу об отставке царь расценил как акт оппозиционности ему и его режиму. Отставка от чего? От работы над книгой о Петре? От пятитысячного годового оклада, когда он сидит по шею в долгах? (Только долги «чести», то есть карточные, превышали у Пушкина в это время 60 тысяч рублей.) От возможности его дамам (жене и её сёстрам) посещать балы и другие мероприятия в Аничковом дворце?

Отказаться от всего этого во имя чего? Ради долговой ямы? А если нет, значит, у Пушкина есть весомая причина дистанцироваться от Императорского двора. Не по душе он ему. Отсюда тысячи причин, чтобы не являться на царские мероприятия. Не прижился поэт ко двору, понял Николай I и сделал свои выводы.

Пушкин между тем стоял на своём. «Я право не понимаю, что со мной делается, – ответил он на письмо Жуковского от 6 августа. – Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное моё спокойствие – какое тут преступление? Но государь может видеть что-то похожее на то, чего понять всё-таки не могу. В таком случае, я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе.

Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем: гнев его меня огорчает, но чем хуже положение моё, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чём? К Бенкендорфу я явлюсь и объясню ему, что у меня на сердце…» (10, 500–501).

В этот же день Александр Сергеевич обратился к начальнику III отделения канцелярии Его Императорского Величества. Он повторил ещё раз, что просил отставки исключительно по семейным обстоятельствам и сожалеет, что его намерения были неправильно истолкованы. После вступительной части письма последовал гимн Николаю I: «Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми[131]131
  1826–1834 годы.


[Закрыть] лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено» (10, 848–859).

Пелись эти дифирамбы, конечно, не для Бенкендорфа, а для его хозяина. Александр Христофорович должен был изложить царю содержание письма и при желании самодержца предъявить его. Что он и сделал. Николай I, уже простивший Пушкина, был удовлетворён его смирением, но в искренность его не поверил. Благожелательное расположение к поэту сменилось недоверием. Царь понял, что Пушкина приручить не удастся.