Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

До 26 августа 1831 года Варшава дважды сдавалась русским. Первый раз (1794) – после того как армия А. В. Суворова овладела её предместьем на правом берегу Вислы – Прагой. Русский офицер Ф. Н. Глинка, увидевший его почти через два десятилетия, писал: «Мы поехали посмотреть на Прагу, которая за 20 пред сим лет не уступала в красоте, великолепии и даже в обширности и богатстве самой Варшаве. Переезжаешь Вислу, едешь чрез Прагу – и не видишь её! Тут только одни пространные поля, засеянные хлебом, разрушенные окопы и бедные дома. Где же Прага? Её нет: она высилась, как кедр ливанский; прошёл мимо герой – и странник не находит места, где она была! Суворов, победив отдалённость и все неслыханные препятствия, принёс, так сказать, в горсти небольшое число уматерелых в победах воинов под самые стены Варшавы и стёр Прагу с лица земли».

Второй раз польская столица покорялась силе русского оружия 27 января (8 февраля) 1813 года. Сдачу города принимал генерал от инфантерии М. А. Милорадович. Вручение ключей от города было назначено в Мокатове в два часа после полудня. Небольшая свита генерала собралась в садовом домике. Перед его крыльцом стоял эскадрон Ахтырского полка. Свидетель церемонии Ф. Н. Глинка вспоминал:

«Ровно в два часа передовой посланный возвестил скорое прибытие депутатов. Любопытство подвинуло всех к окнам. Сперва показались вершники из Польской народной гвардии, и вдруг богатая карета, восьмью английскими лошадьми запряжённая, сопровождаемая отрядом сей же гвардии, загремела и остановилась у крыльца. Эскадрон отдал честь. Вслед за первою подъехала такая же другая. Эскадрон повторил приветствие. Префект Варшавы, мэр, подпрефект, два члена духовенства, бургомистр и ещё пять или шесть человек в нарядных шитых мундирах, с разноцветными перевязями через плечо собрались на крыльце.

Двери настежь – и гости вступили в комнату. Между ними находился тот самый старик, который вручал ключи Суворову. Толпа отшатнулась. Генерал Милорадович выступил вперёд. “Столица герцогства Варшавскаго в знак миролюбивого приветствия победоносному русскому воинству посылает сие”, – сказал префект, поднося хлеб и соль. “Вот и залог её покорности знаменитому оружию всеавгустейшего императора Александра I”, – прибавил мэр, подал знак – и старец вручил генералу золотые ключи. Все поклонились очень низко. У некоторых блеснули слёзы на глазах…

Генерал Милорадович отвечал со свойственными ему благородством и красноречием. Он говорил, между прочим, что для государя, который подъемлет меч только для расторжения оков, воюет для мира и покорять народы желает одною благостию, ключи сии будут тем более драгоценны, что они не обагрены кровью. “Ваши храмы, законы и самые обычаи, – продолжал он, – останутся неприкосновенны, жизнь, собственность и дома граждан – не подвержены никакой опасности. Пища кроткой души императора – благотворение”».

И вот третье покорение Варшавы за какие-то тридцать семь лет! Было от чего волноваться лучшим умам России. Пушкин не желал зла полякам и, предваряя события, писал:

 
В боренье падший невредим,
Врагов мы в прахе не топтали,
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых,
Мы не сожжём Варшавы их,
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.
 

Гнев поэта был направлен не на простых людей, а на тех краснобаев, кто делал политику и разжигал низменные страсти. Поэтому он с позиции победителя напоминал парламентским говорунам о их недавних наветах и с иронией спрашивал, в каких границах они хотели бы видеть Россию:

 
Но вы, мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы, черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!
Что взяли вы?.. Ещё ли росс
Больной, расслабленный колосс?
Ещё ли северная слава
Пустая притча, лживый сон?
Скажите: скоро ль нам Варшава
Предпишет гордый свой закон?
 
 
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов? (3, 225–226)
 

Великому поэту и в страшном сне не могло предвидеться, что его не столь уж отдалённые потомки допустят увод от России не только Литвы, Украины, но и других национальных образований; что её западная граница отодвинется не только во времена Андрусовского мира с Польшей (1667), но ещё ниже по шкале исторической жизни – в эпоху Ивана Грозного, а его далёкий собрат по профессии с надрывом сердца будет стенать:

 
У карты бывшего Союза
С обвальным грохотом в груди
Стою. Не плачу, не молюся,
А просто нету сил уйти.
Я глажу горы, глажу реки,
Касаюсь пальцами морей,
Как будто закрываю веки
Несчастной Родины моей…[117]117
  Евгений Антошкин.


[Закрыть]
 

Да, канули в Лету годы, когда поэт с гордостью за свою страну мог спрашивать её ненавистников:

 
Ваш бурный шум и хриплый крик
Смутил ли русского владыку?
Скажите, кто главой поник?
Кому венец: мечу иль крику?
Сильна ли Русь? Война и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Её, беснуясь, потрясали —
Смотрите ж: всё стоит она!
А вкруг её волненья пали —
И Польши участь решена…
 

Следующая строфа посвящена генерал-фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу, который подавил восстание, а при взятии Варшавы был контужен:

 
Победа! Сердцу сладкий час!
Россия, встань и возвышайся!
Греми, восторгов общий глас!..
Но тише, тише раздавайся
Вокруг одра, где он лежит,
Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань,
Кому суворовского лавра
Венок сплела тройная брань.
 

За усмирение восставших поляков Паскевич был удостоен титула светлейшего князя с прибавлением приставки «Варшавский» и назначением наместником Царства Польского. В войсках И. Ф. Паскевича служил полковник А. А. Суворов, внук генералиссимуса. Иван Фёдорович направил его в Петербург с известием о падении Варшавы, а Пушкин в последней строфе своего стихотворения воздал должное деду Александра Аркадьевича, благословляющему генерал-фельдмаршала:

 
Восстав из гроба своего,
Суворов видит плен Варшавы;
Вострепетала тень его
От блеска им начатой славы!
Благословляет он, герой,
Твоё страданье, твой покой,
Твоих сподвижников отвагу,
И весть триумфа твоего,
И с ней летящего за Прагу
Младого внука своего (2, 226).
 

Сплошная символика: Бородино, Варшава, Суворов и его внук! Мог ли предполагать гениальный поэт, что сочувствие русских либералов падшим через два столетия выльется в ненависть к своей стране, ко всему русскому и к русским?

Кстати. Гениальный поэт очень щадяще отнёсся к полякам: в его патриотической трилогии нет и следа вражды к Польше и её народу. Упомянутые выше стихотворения направлены против политиков и публицистов Европы (в основном Франции), стремившихся разжечь большую войну против России.

В противовес Пушкину открыто враждебную позицию в отношении России и русских занял его недавний друг А. Мицкевич. При этом ему были ненавистны не только царь и его окружение, а всё русское: природа, города и деревни, люди. Страна дикая и пустынная, белая, как лист бумаги, ожидающий чьей-то записи – Бога или сатаны. В этой стране даже лица «пусты, как окружающие их равнины. Всё в России безобразно, надо всем царят страх и кнут».

Лягнул Мицкевич и бывшего друга: «Он продажным языком восхваляет царские победы и радуется страданиям своих друзей, быть может, на родине моей упивается нашей кровью и хвалится перед царём своими проклятиями, как заслугой».

То есть уверенность Вяземского в том, что стихи Пушкина до Европы не дойдут, не оправдалась (Мицкевич жил в Париже) – дошли! Александр Сергеевич явно преуменьшал свою значимость, когда писал: «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой…»

В 1831 году был юбилей открытия лицея. На товарищеской встрече в Петербурге присутствовали: Илличевский, Корнилов, Стевен, Комовский, Данзас и Яковлев. Пушкин на праздновании 20-й годовщины не был, но стихотворение к ней написал – «Чем чаще празднует лицей». В первой строфе упомянул о главных событиях истекших дней:

 
Давно ль, друзья… но двадцать лет
Тому прошло; и что же вижу?
Того царя в живых уж нет;
Мы жгли Москву; был плен Парижу;
Угас в тюрьме Наполеон;
Воскресла греков древних слава;
С престола пал другой Бурбон;
Отбунтовала вновь Варшава (3, 469).
 

А что бывшие лицеисты? Как для них прошли эти годы?

 
Так дуновенья бурь земных
И нас нечаянно касались,
И мы средь пиршеств молодых
Душою часто омрачались;
Мы возмужали; рок судил
И нам житейски испытанья,
И смерти дух средь нас ходил
И назначал свои закланья.
Шесть мест упраздненных стоят,
Шести друзей не узрим боле,
Они разбросанные спят —
Кто здесь, кто там на ратном поле,
Кто дома, кто в земле чужой… (3, 228)
 

За полтора десятилетия после окончания лицея скончались: Раевский, Корсаков, Костинский, Саврасов, Исаков, Дельвиг. Последний был другом Пушкина, и, конечно, его кончину Александр Сергеевич переживал особенно остро, она наводила на печальные размышления. Но закончил поэт стихотворение «Чем чаще празднует лицей» всё же на оптимистической ноте:

 
Тесней, о милые друзья,
Тесней наш верный круг составим,
Почившим песнь окончил я,
Живых надеждою поздравим,
Надеждой некогда опять
В пиру лицейском очутиться,
Всех остальных ещё обнять
И новых жертв уж не страшиться.
 

Пушкин не был с друзьями 19 октября, но летом он посещал лицей. Об этом визите Александра Сергеевича рассказывал лицеист того времени и будущий академик Яков Карлович Грот:

– Никогда не забуду восторга, с каким мы его приняли. Как всегда водилось, когда приезжал кто-нибудь из наших «дедов»[118]118
  «Дед» – лицеист первого (1817 года) выпуска.


[Закрыть], мы его окружали всем курсом и гурьбой провожали по всему Лицею. Обращение его с нами было совершенно простое, как со старыми знакомыми; на каждый вопрос он отвечал приветливо, с участием расспрашивал о нашем быте, показывал нам свою бывшую комнату и передавал подробности о памятных местах. После мы не раз встречали его гуляющим в Царскосельском саду, то с женой, то с Жуковским.

О лицейских годовщинах не забывали и узники сибирской каторги. В 1831 году И. И. Пущин томился в тюрьме Петровского завода Иркутской губернии. Не имея возможности писать сам, он делал это через А. В. Розен, жену декабриста. 5 февраля Анна Васильевна сообщила бывшему директору лицея Е. А. Энгельгардту:

«Грустно ему было читать в письме вашем о последнем 19 октября. Прискорбно ему, что этот день уже так мало соединяет людей около старого директора. Передайте дружеский поклон Ивана Ивановича всем верным Союзу дружбы; охладевшим попеняйте. Для него собственно этот день связан с незабвенными воспоминаниями. Он его чтит ежегодно памятью о всех старых товарищах, старается, сколько возможно, живее представить себе быт и круг действия каждого из них.

Вы согласитесь, что это довольно трудно после столь продолжительной и, вероятно, вечной разлуки. Воображение дополняет недостаток существенности. При этом случае Иван Иванович просит напомнить вам его просьбу, о которой, по поручению его, писала уже к вам: он желал бы иметь от вас несколько слов о каждом из его лицейских товарищей. Вы, верно, не откажете исполнить когда-нибудь его желание, – это принесет ему истинное удовольствие».

Лицеисты пушкинского выпуска с 1824 года на все свои встречи приглашали Е. А. Энгельгардта, который к тому времени вышел в отставку. То есть Егор Антонович был в курсе жизни «дедов». Кроме того, Энгельгардта и Пущина связывала тайна, которая для бывшего директора лицея пахла Сибирью: перед своим арестом 16 декабря 1825 года Пущин передал ему наиболее ценные документы из архива руководителей Северного общества декабристов, и Егор Антонович сберёг их. Сохранились также многочисленные письма Энгельгардта к лицеистам первого выпуска с отзывами о Пушкине и его литературных занятиях.

Часть VI
«Я ему прощаю, но…»

Камер-юнкер

Вернувшись осенью 1831 года из Царского Села в Петербург, Пушкин ввёл супругу в доступные ему светские семьи. Везде Наталья Николаевна имела успех. Дарья Фикельмон писала Вяземскому о супругах: «Пушкин к нам приехал, к нашей большой радости. Я нахожу, что он в этот раз ещё любезнее. Мне кажется, что я в уме его отмечаю серьёзный оттенок, который ему и подходящ.

Жена его прекрасное создание, но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастия у такой молодой особы. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем. Пушкин у нас, жена его хороша, хороша, хороша!»

Как хороша? – спросим мы. «Это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая, – лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением, – глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, – взгляд не то чтобы косящий, но неопределённый, тонкие черты, красивые чёрные волосы».

Новый год петербургская знать открыла костюмированным балом в Аничковом (царском) дворце. Каждая маска должна была обращаться к императорской чете со стихами, специально приготовленными по этому случаю. Фрейлина Екатерина Тизенгаузен (сестра Дарьи Фикельмон) выбрала для бала костюм циклопа и попросила Пушкина помочь со стихами. Так родилось стихотворение «Циклоп»:

 
Язык и ум теряя разом,
Гляжу на вас единым глазом:
Единый глаз в главе моей.
Когда б судьбы того хотели,
Когда б имел я сто очей,
То все бы сто на вас глядели (3, 162).
 

Н. Н. Пушкина

Пушкина в Аничков дворец не пригласили – не по чину, но в преддверии Нового года он был официально принят на государственную службу: «Государь Император высочайше повелеть соизволил: отставного коллежского секретаря Александра Пушкина принять на службу тем же чином и определить его в Государственную коллегию иностранных дел» (из указа от 14 ноября). В связи с оформлением на службу Пушкин дал следующую расписку:

«Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу не принадлежу ни внутри империи, ни вне её, и обязываюсь и впредь оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь».

6 декабря последовало следующее распоряжение царя:

«Государь Император всемилостивейше пожаловать соизволил состоящего в ведомстве Государственной коллегии иностранных дел коллежского секретаря Пушкина в титулярные советники.

Высочайше повелено требовать из государственного казначейства с 14 ноября 1831 года по 5 000 рублей в год на известное Его императорскому величеству употребление, по третям года, и выдавать сии деньги тит. сов. Пушкину».

Друзья поэта, переживающие за него, радовались его бытовому обустройству. А. И. Тургенев, человек небедный (недавний директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий), писал брату Николаю: «Александр Пушкин точно сделан библиографом Петра I и с хорошим окладом». Да, 5 000 рублей в год простым смертным вполне хватало на безбедную жизнь, на эти деньги можно было купить небольшую деревеньку с десятком-двумя крепостных[119]119
  Стоимость российского раба зависела от среднего дохода, который приносило поместье, и колебалась от 50 до 300 рублей.


[Закрыть].

В Петербурге началась придворная «карьера» поэта, принесшая много неприятностей. Как-то графиня Нессельроде, супруга министра Коллегии иностранных дел, взяла Наталью Николаевну на небольшой вечер в Аничковском дворце. Узнав об этом, Пушкин буквально взбеленился. В бешенстве он кричал:

– Я не хочу, чтобы жена моя ездила туда, где я сам не бываю.

О случившемся стало известно царю, и 29 декабря 1833 года Александр Сергеевич был пожалован в камер-юнкеры. Этот придворный чин открывал перед поэтом и его женой возможность (и обязанность) посещения мероприятий, проводившихся в царском дворце. О реакции Пушкина, последовавшей на заботу властелина России, мы узнаём из рассказа Н. К. Смирнова[120]120
  Н. К. Смирнов – чиновник Министерства иностранных дел, супруг А. О. Смирновой-Россет.


[Закрыть]:

«Пушкина сделали камер-юнкером, это его взбесило, ибо сие звание точно было неприлично для человека в 34 года, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтоб иметь повод приглашать ко двору его жену. Притом на сей случай вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене чувств Пушкина, будто он сделался искателем, малодушен. Пушкин, дороживший своей славой, боялся, чтоб сие мнение не было принято публикой и не лишило его народности. Словом, он был огорчён и взбешён и решился не воспользоваться своим мундиром, чтоб ездить ко двору, не шить даже мундира.

Жена моя, которую он очень любил и очень уважал, и я стали опровергать его решение, представляя ему, что пожалование в сие звание не может лишить его народности, ибо все знают, что он не искал его, что его нельзя было сделать камергером по причине чина его, что натурально двор желал иметь возможность приглашать его и жену его к себе, и что Государь пожалованием его в сие звание имел в виду только иметь право приглашать его на свои вечера, не изменяя церемониалу, установленному при дворе. Долго спорили мы, убеждали Пушкина, наконец, полу-убедили.

Он отнекивался только неимением мундира, и что он слишком дорого стоит, чтоб заказывать его. На другой день, узнав от портного о продаже нового мундира князя Витгенштейна, перешедшего в военную службу, и что он совершенно будет впору Пушкину, я ему послал его, написав, что мундир мною куплен для него, но что предоставляется взять его или ввергнуть меня в убыток, оставив его на моих руках. Пушкин взял мундир и поехал ко Двору».

К своему рассказу о камер-юнкерском мундире Смирнов дал ещё следующее пояснение: «Пушкин имел чин 9-го класса с титулованием “Ваше благородие”. Государь присвоил Пушкину сразу 5-й чин придворного звания, соответствующий статскому советнику в гражданских чинах с обращением “Ваше высокородие”.

Нужно сознаться, что Пушкин не любил камер-юнкерского мундира. Он не любил в нём не придворную службу, а мундир камер-юнкера. Несмотря на мою дружбу к нему, я не буду скрывать, что он был тщеславен и суетен. Ключ камергера был бы отличием, которое он оценил, но ему казалось неподходящим, что в его годы, в середине его карьеры, его сделали камер-юнкером наподобие юношей и людей, только что вступающих в общество. Вот вся истина против предубеждения против мундира. Это происходило не из оппозиции, не из либерализма, а из тщеславия и личной обидчивости».

С государственной службой у Пушкина были проблемы. В Коллегии иностранных дел, в Кишинёве и в Одессе, то есть семь (!) лет он откровенно манкировал ею. Даже М. С. Воронцов, строгий и волевой человек, не мог заставить его работать. Правителю канцелярии Михаилу Семёновичу А. И. Казначееву Александр Сергеевич так объяснял свою позицию в отношении своих должностных обязанностей:

– Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или Петербурге можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы. Я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2 000 вёрст от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалование чиновника, но как паёк ссылочного невольника.

Поскольку на государственной службе поэт «не написал ни одной бумаги», у него не было продвижения в чинах. Пожалование в камер-юнкеры давало по Табели о рангах сразу чин 5-го класса придворного звания, то есть Пушкин получил повышение на четыре чина.

Родственники Александра Сергеевича были довольны. «Они воображают, что это дало ему положение, – писала А. О. Смирнова-Россет. – Этот взгляд на вещи заставляет Искру[121]121
  Так Александра Осиповна звала Пушкина.


[Закрыть] (Пушкина) скрежетать зубами и в то же время забавляет его. Ему говорили в семье жены:

– Наконец-то вы как все! У вас есть официальное положение, впоследствии вы будете камергером, так как государь к вам благоволит».

«Как все» звучало для Пушкина оскорблением. В первый день 1834 года он писал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове.

Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством. Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, – а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике» (8, 39).

Поэт был так «доволен» полученным званием, что, узнав об этом, буквально взбесился и рвался объясниться с царём; привели его в чувство, облив холодной водой. Звание камер-юнкера он считал оскорблением, но был удовлетворён тем, что перед ним открылись двери в среду, близкую царскому окружению. Никто из его родни не удостаивался этого.

6 января Пушкины были в театре, где встретились с великим князем Михаилом Павловичем, который поздравил Александра Сергеевича с получением придворного звания. На что тот заявил:

– Покорнейше благодарю, ваше высочество, до сих пор все надо мной смеялись, вы первым меня поздравили.

Конечно, этот ответ стал известен царю, и на следующий день поэт записал: «Государь сказал княгине Вяземской:

– Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону своё назначение. До сих пор он сдержал данное мне слово, и я был доволен им» (8, 575).

«До сих пор», то есть до 6 января, когда Александр Сергеевич сделал опрометчивое заявление брату самодержца. В этот день между царём и поэтом пробежала чёрная кошка – Пушкин стал сторониться государя, о чём свидетельствуют его дневниковые записи за 1834 год.

«17 января. Бал у гр. Бобринского, один из самых блистательных. Государь мне о моём камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его.

26 января. В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне:

– Он мог бы дать себе труд съездить надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему.

В четверг бал y кн. Трубецкого, траур по какой-то княгине. Дамы в чёрном. Государь приехал неожиданно. Был на полчаса. Сказал жене:

– Из-за сапог или из-за пуговиц[122]122
  То есть без повода, по капризу.


[Закрыть] ваш муж не явился в последний раз?

16 апреля. Вчера проводил Наталью Николаевну до Ижоры. Возвратясь, нашёл у себя на столе приглашение на дворянский бал и приказ явиться к графу Литте. Я догадался, что дело идёт о том, что я не явился в придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни к обедне в вербное воскресение.

Середа на святой неделе. Праздник совершеннолетия совершился[123]123
  Совершеннолетия Александра Николаевича, сына царя.


[Закрыть]. Я не был свидетелем. Это было вместе торжество государственное и семейственное» (8, 46–47).

К концу 30-х годов Николай I расстался с планами реформирования России. Это был уже не тот человек, который восхищался умом поэта. История с отставкой Пушкина напомнила императору, как открещивался Александр Сергеевич от авторства «Гавриилиады». Возможно, вспомнил роковые строки, обращённые поэтом к его отцу, к его семье:

 
Самовластительный злодей,
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу…
(«Вольность»)
 

Такое не забывается (особенно неограниченными властелинами). При случае такое неизбежно всплывает в памяти и, конечно, не к счастью.

Но мы несколько забежали вперёд: в 1832 году был ещё случай, давший Пушкину повод восхититься своим государем.