Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

«Всё те же мои»

С конца 1825 года по конец 1836 года Пушкин написал пять стихотворений под одним названием – «19 октября». Это дата основания Александровского Царскосельского лицея. Лицеисты первого выпуска каждый год отмечали её. Стихотворения поэта, связанные с воспоминанием о 19 октября, – это лирические отсчёты о прожитом, его переживания о настоящем и раздумья о будущем.

…Истекал шестой год отчуждения поэта от столичной цивилизации, её культуры и образа жизни. И, конечно, поэта угнетало положение отщепенца, изгнанника:

 
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
 
 
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
 
 
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать весёлых много лет.
 
 
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют…
Но многие ль и там из вас пируют?
Ещё кого не досчитались вы? (2, 273)
 

Через несколько месяцев после окончания лицея умер от «гнилой нервической горячки» К. Г. Ржевский. Через год во Флоренции скончался от туберкулёза Н. А. Корсаков, композитор-любитель. На стихи Пушкина Николай Александрович написал романсы «О, Делия драгая», «Вчера мне Маша приказала», «К живописцу». В пятнадцатую лицейскую годовщину поэт вспомнил о нём:

 
Он не пришёл, кудрявый наш певец,
С огнём в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном[55]55
  Пушкин посвятил памяти друга стихотворение «Гроб юноши».


[Закрыть] (2, 292).
 

В последний год ссылки Пушкина его посетили И. И. Пущин и А. А. Дельвиг. Пущин был одним из самых близких друзей поэта. Пушкин посвятил ему стихотворение «Мой первый друг, мой друг бесценный» и ещё пять.

Неожиданные встречи с друзьями стали для изгнанника большими событиями:

 
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
 
 
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе – фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Всё тот же ты для чести и друзей.
 
 
И ты пришёл, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил (2, 275).
 

Воспоминания о встрече с Дельвигом пробудили у поэта мысли о творчестве и святости его:

 
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.
 
 
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты…
Опомнимся – но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там (2, 276).
 

В заочном общении с однокашниками Пушкин предлагал выпить в честь их союза и их наставников по лицею, выделив в своей здравице адъюнкт-профессора нравственных и политических наук А. П. Куницына:

 
Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена.
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию – и мертвым, и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим (2, 392).
 

Стихотворение «19 октября» было написано за месяц-два до годовщины, к празднованию её дошло до лицея, и профессор русской и латинской словесности Н. Ф. Кошанский имел возможность прочитать его новому набору учащихся. По воспоминаниям современника, Николай Фёдорович читал «с особым чувством, прибавляя к каждой строфе свои пояснения».

Поэт не жаловал Александра I, отлучившего его от друзей и очагов культуры. Но за шесть лет пересмотрел своё отношение к царю. Не горели верноподданностью монарху и многие лицеисты первого выпуска. Зная это, Пушкин несколько озадачил друзей своим последним (не первым, как следовало бы) тостом:

 
Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте…
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей.
 

Часть детства, отрочество и пролог юности Пушкин провёл в стенах лицея, заменившего ему отчий дом. Не зная родительской ласки, подросток довольствовался вниманием и заботой преподавателей и обслуживающего персонала закрытого учебного заведения. Лицей стал для молодого поэта первоначальной школой жизни, и Александр Сергеевич часто вспоминал его с сыновьей теплотой и душевным волнением, отводя ему исключительное место в своей системе ценностей:

 
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село (2, 274).
 

В стихотворении, посвящённом четырнадцатой годовщине лицея, Пушкин провидчески писал:

 
…пируйте, о, друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
 

Как в воду глядел – 9 октября 1826 года получил долгожданную свободу.

Девятнадцать часов счастья

И. И. Пущин, «первый друг» Пушкина, собираясь в Псков, чтобы навестить сестру, решил заглянуть и в Михайловское. Сообщил об этом А. И. Тургеневу, по совету которого будущий поэт был определён в лицей.

– Как! Разве не знаете, что он под двойным надзором – и полицейским и духовным? – удивился Александр Иванович.

– Всё это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении.

– Не советовал бы; впрочем, делайте, как знаете, – прибавил Тургенев.

Визит в Михайловское состоялся 11 января 1825 года. Лошади как бешеные вломились в приоткрытые ворота усадьбы, пролетели мимо крыльца дома и завязли в снегу. Было восемь часов утра.

– Я оглядываюсь, – вспоминал Пущин, – вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке.

Комната Александра Сергеевича была первой по коридору сразу при входе в дом. В небольшом помещении, квадратном в плане: кровать с пологом, письменный стол и шкаф с книгами. «Во всём поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожжённые кусочки перьев (он всегда, с самого Лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из коридора; против его двери – дверь в комнату няни.

Я между тем приглядывался, где бы умыться и хоть сколько-нибудь оправиться. Дверь во внутренние комнаты была заперта – дом не топлен. Кой-как всё это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? Вопросы большею частью не ожидали ответов. Наконец помаленьку прибрались. Подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла привольнее».

Вспомнили всех однокашников по лицею, прошлись по годам разлуки. Пущин спросил приятеля, за что его выслали в Михайловское. Александр Сергеевич не смог дать на это однозначного ответа: «Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню». Александр Сергеевич рассказал Пущину о дошедшем до него слухе: будто царь испугался, найдя его фамилию в записке коменданта о прибывших в столицу. На эту сплетню Иван Иванович заявил другу, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своём значении.

Что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения, что вообще читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок, что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец, что близкие друзья помнят и любят его, желая искренно, чтоб скорее кончилось его изгнание.

Пушкин поинтересовался, как Иван Иванович из артиллеристов перешёл в судьи. На это Пущин сказал, что так поступают многие, занимая места, на которых могут принести большую пользу Отечеству. Александр Сергеевич вскочил со стула и воскликнул:

– Верно, всё это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать!

Новое поприще друга поэт связывал с принадлежностью его к тайному обществу, поэтому с некоторой угрозой сказал ему:

– Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою – по многим моим глупостям.

Пущин привёз в подарок другу комедию А. С. Грибоедова «Горе от ума»: за обедом Александр Сергеевич её с удовольствием читал. Настроение друзьям несколько подпортил явившийся некстати монах, который, прослышав (!) о приезде Пущина, якобы решил, что это родственник его приятеля. К счастью, он не загостился. На сетования друга на то, что он накликал своей фамилией неожиданного гостя, Пушкин сказал:

– Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению.

Александр Сергеевич прочитал Пущину кое-что из своих новых произведений и продиктовал для журнала «Полярная звезда» начало поэмы «Цыганы»:

 
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами;
Между колёсами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле (4, 207).
 

А. С. Пушкин в Михайловском

Время между тем давно перевалило за полночь. «Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал на часах, ударило три. Мы ещё чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что в последний раз вместе пьём и пьём на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сени. Пушкин остановился на крыльце со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось:

– Прощай, друг!

Двери скрипнули за мною».

* * *

14 декабря 1826 года (в первую годовщину восстания декабристов) Пушкин написал стихотворение, посвящённое Ивану Ивановичу Пущину:

 
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединённый,
Печальным снегом занесённый,
Твой колокольчик огласил (2, 341).
 

Пущин, осуждённый на вечную каторгу в Сибирь, получил его 5 января 1828 года, когда его привезли в Читу. Это была последняя (заочная) встреча с поэтом, о которой он позднее писал: «Что делалось с Пушкиным в годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю. Знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьёва и отдаёт листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было: “Мой первый друг, мой друг бесценный…” Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы, я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга, но она поняла моё чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах. А Пушкину, верно, тогда не раз икнулось».

Да, Александр Сергеевич не забыл первого друга даже на смертном одре. По свидетельству К. К. Данзаса, последними словами Пушкина были: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать».

Пущин до конца своих дней не мог примириться с гибелью своего великого сопутника молодости. Отдавая дань его памяти, за год до смерти написал «Записки о Пушкине». Это один из наиболее важных и достоверных источников для воссоздания биографии и духовного облика молодого поэта.

Кстати. На допросе Пущина царь спросил, сообщал ли он своему родственнику Пушкину о готовящемся восстании. Подследственный твёрдо и категорично отверг это предположение:

– Я не родственник нашего великого национального поэта Пушкина, а товарищ его по Царскосельскому лицею. Общеизвестно, Пушкин, автор «Руслана и Людмилы», был всегда противник тайных обществ и заговоров, говоря о первых, что они крысоловки, а о последних, что они похожи на те скороспелые плоды, которые выращиваются в теплицах и которые губят дерево, поглощая его соки.

Свидетельство Пущина (и других) о непричастности Александра Сергеевича к заговору, несомненно, было принято Николаем I во внимание при решении вопроса о вызволении поэта из Михайловской ссылки. Сам он её, к сожалению, не избежал.

* * *

При знакомстве с апартаментами друга Пущин обратил особое внимание на одну из девушек, собравшихся в комнате Арины Родионовны:

– Я также заметил между ними одну фигуру, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порождённым исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и всё было понятно без всяких слов.

«Крестьянский роман»

Это была Ольга Калашникова – очередное увлечение поэта, которое, как и другие, он считал любовью, возвысив в своём воображении крепостную девушку до блистательной Эды, героини поэмы Е. Баратынского. По мнению некоторых исследователей, отношения с Ольгой ассоциировались у Пушкина с самыми высокими образцами мировой поэзии:

 
О боги мирные полей, дубрав и гор,
Мой робкий Аполлон ваш любит разговор,
Меж вами я нашел и музу молодую,
Подругу дней моих, невинную, простую,
Но чем-то милую – не правда ли, друзья?
И своенравная волшебница моя,
Как тихий ветерок, иль пчелка золотая…
(Из десятой поэмы А. Шенье «К шевалье де Ланжу»)
 

Отзвуками тайных встреч с Ольгой наполнены строфы вольного перевода поэта из Ариостова «Orlando Furioso»:

 
Цветы, луга, ручей живой,
Счастливый грот, прохладны тени,
Приют любви, забав и лени,
Где с Анджеликой молодой,
С прелестной дщерью Галафрона,
Любимой многими – порой
Я знал утехи Купидона (2, 237).
 

В период «крестьянского романа» поэта он закончил четвёртую главу «Евгения Онегина». В ней есть описание осени:

 
Встаёт заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит – и путник осторожный
Несётся в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовёт его рожок;
В избушке распевая, дева
Прядёт, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней (5, 93).
 

Л. М. Аринштейн полагал, что упомянутая пушкинская дева – Ольга Калашникова. Современники поэта об этом не знали, но их возмутило то, что обитательницу избушки поэт посмел так назвать. Отстаивая своё право на поэтизирование крестьянской девушки, Александр Сергеевич сделал следующее примечание к поэме: «В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками».

…В мае 1826 года «крестьянский роман» кончился тем, что Пушкин отослал Ольгу в Москву, вручив письмо к П. А. Вяземскому: «Милый мой Вяземский… письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твоё человеколюбие и дружбу. Приюти её в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино».

Сожительство бар и их чад с крепостными было в России явлением заурядным. У Пушкина это случилось впервые и по любви (во всяком случае, по сильному увлечению); поэтому он чувствовал себя виноватым и оправдывался перед приятелем: «Ты видишь, что тут есть, о чём написать целое послание… но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах» (9, 205).

Пётр Андреевич, как человек рациональный и более опытный в житейских передрягах, посоветовал Пушкину устроить Ольгу в Болдине, куда в качестве управляющего направлялся её отец. «Какой же способ оставить дочь здесь, и для какой пользы? – спрашивал Вяземский Александра Сергеевича. – Без ведома отца её сделать этого нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своём. Мой совет: написать тебе полу-любовное, полу-раскаятельное, полу-помещичье письмо блудному твоему тестю, во всём ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда, волею Божиею, ты будешь его барином и тогда сочтёшься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это по совести, благоразумно и на всеобщей выгоде».

Пушкин последовал совету друга. В июне Ольга родила мальчика, которого назвали Павлом. Через два месяца ребёнок умер. Александр Сергеевич не сразу узнал об этом, а в Болдино попал только осенью 1830 года. Там он и написал самое грустное своё стихотворение:

 
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
За ними чернозём, равнины скат отлогий,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где тёмные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца. И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только. На дворе живой собаки нет.
Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.
Без шапки он; несёт подмышкой гроб ребёнка
И кличет издали ленивого попёнка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил (3, 189).
 

Когда Пушкин бывал в Болдине, он приходил на могилу сына. И каждое из этих посещений становилось источником горьких раздумий:

 
Стою печален на кладбище.
Гляжу кругом – обнажено
Святое смерти пепелище
И степью лишь окружено.
И мимо вечного ночлега
Дорога сельская лежит,
По ней рабочая телега
. . . . изредка стучит.
Одна равнина справа, слева.
Ни речки, ни холма, ни древа.
Кой-где чуть видятся кусты.
Немые камни и могилы
И деревянные кресты
Однообразны и унылы (3, 282).
 

Но вернёмся к матери ребёнка. Почувствовав, что барин переживает вину перед ней, Ольга начала «качать свои права». Для начала попросила вольную для себя, затем для брата, а там и для всей семьи:

– Вы можете упросить матушку[56]56
  До женитьбы Пушкина Болдино принадлежало его матери.


[Закрыть], нашу всю семью к себе, и тогда сделаете свою великую милость, за что вас и Бог наградит…

Получив вольную, Ольга через три месяца вышла замуж за дворянина и тем самым приобрела статус дворянки. Вскоре супруг Ольги П. С. Ключарев запросил у Александра Сергеевича 2 000 рублей на выкуп заложенного имения. Вскоре Ключарев разорился и Ольга развелась с ним.

Дворянство она сохранила, успела купить несколько крепостных и собрать некоторую сумму денег, на которую сумела приобрести дом в уездном городишке Лукоянове. То есть из крепостной крестьянки выбилась в небогатую провинциальную помещицу и, судя по её деловой хватке, едва ли вспоминала об истоке своей девичьей «карьеры».

Кстати. Нахрапистость бывшей любимой подтолкнула Пушкина к созданию «Сказки о рыбаке и рыбке». Правда, в отличие от глупой старухи сказки, крепостная Ольга Калашникова приобрела не только свободу, но и высокий статус: от рабыни до госпожи.

Благодатная Анна

В Михайловском у Пушкина был ещё один роман – со старшей дочерью хозяйки Тригорского Анной Николаевной Вульф. Одновременно Александр Сергеевич уделял внимание и сестре Анны – Евпраксии. Делал это от скуки, кляня своё вынужденное пребывание вне цивилизованного мира.

 
Но ты – губерния Псковская,
Теплица юных дней моих,
Что может быть, страна пустая,
Несносней барышень твоих?
Меж ними нет, замечу кстати,
Ни тонкой вежливости знати,
Ни милой ветрености шлюх,
Но, уважая русский дух,
Простил бы им их сплетни, чванство,
Фамильных шуток остроту,
Пороки зуб, нечистоту,
И неопрятность, и жеманство —
Но как простить им модный бред
И неуклюжий этикет?
 

Конечно, провинциальные девушки, не вкусившие светской жизни, были прямолинейны, грубоваты, навязчивы и жеманны. Словом, после столичных дам не смотрелись, и на вопрос: «Как вы выглядите?» могли спокойно ответить: «Привыкнуть можно». Привык и печальный поэт, будто только что сошедший со страниц модного романа. Девушки сразу влюбились в Пушкина, Анна – по-настоящему. Это была милая девушка, начитанная, но замкнутая и легко ранимая – чтение сделало её мечтательно-сентиментальной. Александр Сергеевич потешался над слезливой чувствительностью Анны и изводил её своими колкостями:

 
Нет ни в чём вам благодати,
С счастием у вас разлад:
И прекрасны вы некстати,
И умны вы невпопад.
 

Анна по-древнееврейски – благодать. Обыгрывая смысл этого имени, Пушкин утверждал, что Анна Николаевна Вульф не соответствует ему. Конечно, девушка, надо полагать, расстроилась. Через какое-то время Александр Сергеевич попытался смягчить свой «приговор»:

 
Хотя стишки на именины
Натальи, Софьи, Катерины
Уже не в моде, может быть,
Но я, ваш обожатель верный,
Я в знак послушности примерной
Готов и ими вам служить.
Но предаю себя проклятью,
Когда я знаю, почему
Вас окрестили благодатью!
Нет, нет, по мненью моему,
И ваша речь, и взор унылый,
И ножка (смею вам сказать) —
Всё это чрезвычайно мило,
Но пагуба, не благодать (2, 296).
 

Осенью 1824 года Пушкин приступил к работе над четвёртой главой романа «Евгений Онегин». В этой главе он изобразил свою жизнь в Михайловском.

 
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут – мигом утешался;
Изменят – рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость (5, 79).
 

Конечно, при таком настроении, при таком отношении к женщинам Александр Сергеевич не собирался себя связывать узами брака:

 
Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив! (5, 82)
 

Мать Анны с тревогой наблюдала за дочерью, понимая, что серьёзных намерений в её отношении у Пушкина нет. Но тут поэт вступил в интимные отношения с крепостной Ольгой Калашниковой, а в июле 1825 года его обуяла внезапно вспыхнувшая страсть к А. Керн, приехавшей в гости к тётушке. Тут уж Прасковья Александровна позаботилась о себе и взяла двух Анн в Ригу (хозяйка Тригорского, как и её дочь, была неравнодушна к Александру Сергеевичу).

И тут случилось чудо: не успели «беглянки» обосноваться на новом месте, как Анна Николаевна получила весточку от поэта от 21 июля: «Пишу вам, мрачно напившись; вы видите, я держу своё слово.

Итак, вы уже в Риге? одерживаете ли победы? скоро ли выйдете замуж? застали ли уланов? Сообщите мне обо всём этом подробнейшим образом, так как вы знаете, что, несмотря на мои злые шутки, я близко принимаю к сердцу всё, что вас касается. Я хотел побранить вас, да не хватает духу сделать это на таком почтительном расстоянии. Что же до нравоучений и советов, то вы их получите. Слушайте хорошенько:

1) Ради бога, будьте легкомысленны только с вашими друзьями (мужеского рода), они воспользуются этим лишь для себя, между тем как подруги станут вредить вам, ибо – крепко запомните это – все они столь же ветрены и болтливы, как вы сами.

2) Носите короткие платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на височках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круглое лицо.

3) С некоторых пор вы стали очень осведомлённой, однако не выказывайте этого, и если какой-нибудь улан скажет вам (…..), не смейтесь, не жеманьтесь, не обнаруживайте, что польщены этим; высморкайтесь, отвернитесь и заговорите о чём-нибудь другом.

4) Не забудьте о последнем издании Байрона».

После этих полушутливых наказов Пушкин перешёл к главному – к тому, ради чего, собственно, и потревожил девушку: «Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она[57]57
  Анна Керн.


[Закрыть] была здесь – камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа, я пишу много стихов – всё это, если хотите, очень похоже на любовь, но клянусь вам, что это совсем не то».

Далее поэт писал о чувствах, не имевших никакого отношения к Вульф, которой он наказывал: «Скажите ей, если в её сердце нет скрытой нежности ко мне, таинственного и меланхолического влечения, то я презираю её, – слышите? – да, презираю, несмотря на всё удивление, которое должно вызвать в ней столь непривычное для неё чувство.

Проклятый приезд! Проклятый отъезд!»

Словом, письмо Вульф!

Отметим сразу, больше никаких писем Анна Николаевна не получала, хотя сохранилось шесть её обращений к поэту, которые не требовали ответа.