Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"
Автор книги: Павел Николаев
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)
Но как раз в это время случилось то, что окончательно вывело Пушкина из равновесия: он получил следующее предписание Воронцова: «Состоящему в штате моём, Коллегии иностранных дел, коллежскому секретарю Пушкину. Поручаю вам отправиться в уезды Херсонский, Елизаветградский и Александрийский и по прибытии в города Херсон, Елизаветград и Александрию явиться в тамошние общие уездные присутствия и потребовать от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употреблённые к истреблению оной средства, и достаточны ли распоряжения, учинённые для этого уездными присутствиями. О всём, что по сему вами найдено будет, рекомендую донести мне».
Приказ привёл поэта в бешенство: исполнять какие бы то ни было обязанности, положенные чиновнику 10-го класса, он не собирался. Правителю канцелярии Михаила Семёновича А. И. Казначееву говорил: «Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или в Петербурге можно вести книжный торг, ибо там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2 000 вёрст от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалованье чиновника, но как паёк ссылочного невольника» (10, 87–88).
Конечно, Казначеев мог бы спросить Александра Сергеевича, почему он не работал до перевода на юг и за какие «заслуги» попал туда. Но воздержался. Ибо очень хорошо относился к Пушкину как к поэту и человеку, желал ему добра.
«Саранча летела…»
Командировка совпала по времени (22–28 мая) с днём рождения Пушкина, его двадцатипятилетием, которое он намеревался хорошо отметить с друзьями. Прожив четверть века, Александр Сергеевич ещё не остепенился и не распрощался с юностью; о чём Воронцов, внимательно наблюдавший за ним, писал своему приятелю дипломату А. А. Фонтону:
«Каждый из нас должен уплатить свою дань молодости, но Пушкин уже слишком удлинил свою молодость. Попал он в общество кутил: женщины, карты, вино… Если бы и удалось уберечь его от местных соблазнов, то вряд ли удастся сделать то же по отношению прибывающих путешественников, число которых всё увеличивается и среди которых у него много друзей и знакомых.
Все эти лица считают долгом чествовать его и чрезмерно превозносят его талант. Пушкина я тут не виню: такое отношение вскружило бы голову человеку и постарше. А талант у него, конечно, есть. Каюсь, но я только недавно прочёл его знаменитый “Руслан”, о котором столько говорили.
Приступил я к чтению с предвзятой мыслью, что похвалы преувеличены. Конечно, это не Расин, но молодо, свежо и занятно. Что-то совсем особое. Кроме того, надо отдать справедливость Пушкину, он владеет русским языком в совершенстве.
Положительно звучен и красив наш язык. Кто знает, может быть, и мы начнём вскоре переписываться по-русски».
Хорошее тёплое письмо, а главное, частное, то есть высокому государственному чиновнику не было необходимости лгать. А что же Пушкин? Александр Сергеевич прибегнул к испытанному оружию – эпиграммам. Об одной из них пушкинисты узнали из письма Воронцова тому же адресату:
«Мой милый Фонтон, вы никогда не угадаете, что там было. Стихи, рапорт в стихах! Пушкин писал: “Саранча летела, летела и села. Сидела, сидела – всё съела и вновь улетела…” И вот я решил на другой день утром вызвать Пушкина, распечь или, вернее, пристыдить его и посадить под арест. Но ничего из этого не вышло.
Вечером начал я читать другие отчёты по саранче. На этот раз серьёзные, подробные и длинные-предлинные. Тут и планы, и таблицы, и вычисления. Осилил я один страниц в 30 и задумался: какой вывод? Сидела, сидела – всё съела и вновь улетела – другого вывода сделать я не мог.
Мне стало смешно, и гнев мой на Пушкина утих. По крайней мере, он пощадил моё время. Действительно, наши средства борьбы с этим бичом ещё слишком первобытны. Понял ли он это, или просто совпадение? Три дня я не мог избавиться от этой глупости. Начнёшь заниматься, а в ушах всё время: “летела, летела, всё съела, вновь улетела”.
Из всего мною сказанного ясно, что место Пушкина не в Одессе и что всякий другой город, исключая, конечно, Кишинёв, окажется более для него подходящим. Вот и прошу я вас, мой дорогой Фонтон, ещё раз проявить во всём блеске ваши дипломатические способности и указать мне, во-первых, кому написать, и во-вторых, как написать, чтобы не повредить Пушкину…»
У Воронцова были причины отделаться от Пушкина: не работал, вращался в кругу лиц, бывших на подозрении у правительства, досаждал своему прямому начальнику эпиграммами и волокитством за его женой. Но усугублять положение человека, отринутого властью, он не собирался – это противоречило принципам заслуженного воина (будущего генерал-фельдмаршала). Михаила Семёновича вполне устраивал отзыв поэта из Одессы в возможно более лёгкой форме.
Но Александр Сергеевич поспешил сам определить свою судьбу: после возвращения из командировки он подал в отставку. Одному из своих покровителей (А. И. Тургеневу) он писал: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпеньем ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым? Дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое».
Об этом «чём-то другом» и весьма важном для поэта более откровенно он писал издателю журнала «Полярная звезда» А. А. Бестужеву: «У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как 600-летний дворянин, – дьявольская разница!»
После такого признания можно было ожидать, что Пушкин как-то дистанцируется от начальника. Нет, он продолжал посещать дом Михаила Семёновича, что никоим образом не было обязательным для чиновников канцелярии генерал-губернаторов. «Перед каждым обедом, к которому собиралось несколько человек, хозяйка обходила гостей и говорила каждому что-нибудь любезное. Однажды она прошла мимо Пушкина, не говоря ни слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом:
– Что нынче дают в театре?
Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил Пушкин и, положа руку на сердце (что он делывал особливо, когда отпускал остроты), с улыбкой сказал:
– La sposa fedele, contessa. (“Верная супруга”, – графиня).
Та отвернулась и воскликнула:
– Quelle impertinence! (Какая наглость!)
Александр Сергеевич явно переусердствовал в своём порыве угодить любимой.
К середине июня Воронцов получил высочайшее повеление об увольнении Пушкина от службы, но что-то медлил с исполнением царской воли. Оказывается, к этому времени полиция перехватила письмо Александра Сергеевича, которое изменило решение царя, о чём граф Нессельроде сообщил Михаилу Семёновичу 11 июля: «Его Величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предложения, и подкреплённых в это время другими сведениями, полученными Его Величеством об этом молодом человеке. Всё доказывает, к несчастью, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом выступлении его на общественное поприще. Вы убедитесь в этом из приложенного при сём письма. Его Величество поручил мне переслать его вам; об нём узнала московская полиция, потому что оно ходило из рук в руки и получило всеобщую известность.
Вследствие этого Его Величество в видах законного наказания приказал мне исключить его из списков чиновников Министерства иностранных дел за дурное поведение; впрочем, Его Величество не соглашается оставить его совершенно без надзора на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, всё более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить по возможности такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкой, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства. Ваше сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, которое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами».
Вместо отставки Александр Сергеевич получил ссылку (теперь уже формально). Этого он не ожидал и первое время был в растерянности. Современник вспоминал:
– Когда решена была его высылка из Одессы, Пушкин впопыхах прибежал к княгине Вяземской с дачи Воронцовых, весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека от княгини Вяземской. Наказание поразило всех своею строгостью. Пушкин сделался сам не свой.
Причин для растерянности хватало, но главная (на тот момент) заключалась в том, что из его жизни уходила Она – Елизавета Ксаверьевна Воронцова:
Всё кончено: меж нами связи нет.
В последний раз обняв твои колени,
Произносил я горестные пени.
Всё кончено – я слышу твой ответ.
Обманывать себя не стану вновь,
Тебя тоской преследовать не буду,
Прошедшее, быть может, позабуду —
Не для меня сотворена любовь (2, 181).
1 августа 1824 года Александр Сергеевич навсегда покинул Одессу, а накануне одесский градоначальник доносил Воронцову: «Пушкин завтрашний день отправляется отсюда в город Псков по данному от меня маршруту. На прогоны к месту назначения, по числу вёрст 1 621, на три лошади, выдано ему денег 389 руб. 4 коп.».
Кстати. Отношения между Воронцовым и поэтом пушкинисты, как правило, интерпретируют с заметным умалением значимости первого из них. Поэтому мы сочли нелишним привести на этот счёт мнение литературоведа и поклонника поэта Михаила Филина («Литературная газета», 2014/5):
«Исправно получая жалованье, чиновник Коллегии иностранных дел демонстративно игнорировал службу. Повесничал, пил и шумно кутил в ресторациях и на кораблях. Картёжничал и, возможно, подрался на дуэли. Не делал тайны из амурных похождений. “Брал уроки чистого афеизма” и считал эту систему “более всего правдоподобной”. Посещал дом своего начальника, а потом на каждом углу злословил о нём. Вдобавок позволял себе вольности в обращении с его супругой.
Вердикт пушкинистов: граф М. С. Воронцов – полный подлец».
«Священный сладостный обман»
О «вольностях» Пушкина в отношении графини Елизаветы Ксаверьевной Воронцовой, первой дамы Новороссии, говорить, по-видимому, рискованно – слишком большая дистанция была в социальном положении между ей и Пушкиным, да и «близость» их оказалась весьма короткой. Самое раннее свидетельство о чувстве, потрясшем поэта, относится к 20 мая 1824 года – зарисовка профиля Воронцовой в рабочей тетради Александра Сергеевича. А 1 августа он навсегда оставил Одессу.
Итак, 73 дня воздыханий и страсти. Из них семь дней Пушкин был в командировке, а Воронцова полторы недели в Крыму; чему посвящено стихотворение «Кораблю»:
Морей красавец окрыленный!
Тебя зову – плыви, плыви
И сохрани залог бесценный
Мольбам, надеждам и любви.
Ты, ветер, утренним дыханьем
Счастливый парус напрягай,
Волны незапным колыханьем
Её груди не утомляй (2, 183).
Сблизиться чиновнику 10-го класса с женой генерал-губернатора было весьма сложно. Помогла княгиня В. Ф. Вяземская: 10 июня она гуляла с Воронцовой по берегу моря, а Александр Сергеевич сопровождал их. Помогла Вера Фёдоровна графине и осмыслить масштабы поэтического дарования Пушкина. А он, воспаривший от великого счастья в небеса, не замедлил оповестить Елизавету Ксаверьевну о своих чувствах:
«Не из дерзости пишу вам, но я имел слабость признаться вам в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Не притворяйтесь, это было бы недостойно вас – кокетство было бы жестокостью, легкомысленной и, главное, совершенно бесполезной, – вашему гневу я также поверил бы не более – чем могу я вас оскорбить; я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью – даже ваша гордость не может быть задета.
Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Припишите моё признание лишь восторженному состоянию, с которым я не мог более совладать, которое дошло до изнеможения. Я не прошу ни о чём, я сам не знаю, чего хочу, – тем не менее, я вас…».
Д. Хейтер. Портрет Е. К. Воронцовой. 1832
Воронцова была холодной и расчётливой женщиной, никаких чувств по отношению к поэту она не испытывала, но обижать «несчастного» молодого человека[49]49
Елизавета Ксаверьевна была на семь лет старше Пушкина.
[Закрыть] не хотела. Поэтому в один из последних дней пребывания Александра Сергеевича в Одессе она встретилась с ним у моря и подарила на память о себе перстень-талисман, который Пушкин позднее прославил в одном из своих лирических шедевров:
Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.
Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи —
Храни меня, мой талисман.
В уединенье чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман.
Священный сладостный обман,
Души волшебное светило…
Оно сокрылось, изменило…
Храни меня, мой талисман…
Пускай же ввек сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда; спи, желанье;
Храни меня, мой талисман (2, 257).
Словом, как говорят в народе, не обломилось Александру Сергеевичу. Об этом говорила и В. Ф. Вяземская:
– Я была единственной поверенной его огорчений… Он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нём за последние дни. Это очень целомудренно, да и серьёзно лишь с его стороны…
Интимной близости с женой генерал-губернатора не случилось, но чувство поэта к Елизавете Ксаверьевне было очень сильно, и он ещё долго лелеял память о нём в своей непревзойдённой лирике: «Всё кончено, меж нами связи нет…», «Приют любви, он вечно полн», «Храни меня, мой талисман», «Пускай увенчанный любовью красоты», «Сожжённое письмо», «Всё в жертву памяти твоей», «В пещере тайной в день гоненья». Кроме этих стихотворений в рукописях поэта исследователи его творчества насчитали более тридцати зарисовок Воронцовой аж по 1829 год.
Талисман
Пушкин всю жизнь хранил кольцо, подаренное ему Елизаветой Ксаверьевной. О его происхождении существуют две версии. По одной – это подарок одного из караимских ханов графу М. С. Воронцову; по другой – хан одарил кольцами (их было два) отца Воронцовой, польского магната Ксаверия Браницкого.
Впервые описание кольца появилось в каталоге пушкинской выставки 1880 года в Москве: «Крупное золотое кольцо витой формы с большим камнем красного цвета с восточной надписью: Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». Камень имел восьмиугольную форму Пушкин очень гордился подарком и называл его «мой талисман». Александр Сергеевич верил, что кольцо обладает магическими свойствами: дарит красноречие, привлекает удачу, укрепляет память и защищает от козней врагов. Первый биограф поэта П. В. Анненков говорил, что Пушкин «соединял даже талант свой с участию перстня».
Увы, перстень не уберёг поэта от пули Дантеса. Перед кончиной Александр Сергеевич отдал свой талисман В. А. Жуковскому. В одном из своих писем 1837 года Василий Андреевич сообщал: «Перстень мой есть так называемый талисман: подпись арабская, что значит, не знаю. Это Пушкина перстень, им воспетый и снятый мною с мёртвой его руки».
От Жуковского перстень перешёл к И. С. Тургеневу. Иван Сергеевич завещал его Полине Виардо:
– Я очень горжусь обладанием пушкинского перстня и придаю ему, так же как и Пушкин, большое значение. После моей смерти я бы желал, чтобы этот перстень был передан графу Льву Николаевичу Толстому, чтобы когда настанет час, то граф передал бы его достойнейшему последователю пушкинских традиций между новейшими писателями.
Не случилось. В 1887 году Виардо передала перстень в дар Пушкинскому музею Александровского лицея, бывшего Царскосельского. Там кольцо хранилось до 23 марта 1917 года, когда было похищено вместе с другим ценностями. Талисман Пушкина безвозвратно пропал, но его изображение можно увидеть и сегодня на прижизненном портрете «нашего всего» работы В. А. Тропинина (1827 год).
«Близкий мой приятель»
Так Пушкин говорил о А. Н. Раевском. Он был на четыре года старше поэта. В пятнадцать лет его зачислили на военную службу подпрапорщиком в Симбирский гренадерский полк. В конце войны с Турцией (1811) Александр находился в армии с отцом. В Отечественную войну отличился в сражении под Салтыковкой и был произведён в подпоручики.
– Мой сын Александр храбрец, – говорил по этому поводу генерал Н. Н. Раевский, – получил чин и орден Святого Владимира. Я надеюсь, что он продвинется и получит золотую шпагу.
Золотую шпагу Александр получил за храбрость, проявленную в трёхдневном сражении под Красным. В двадцать два года он был полковником, служил в Петербурге, тогда-то и познакомился с Пушкиным, но сблизились они только летом 1820-го на Кавказских Минеральных Водах:
С ним подружился я в то время,
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлаждённый ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
Затем была совместная поездка в Крым, встречи в Каменке и в Киеве, тесное общение в Одессе и горькое разочарование в друге в Михайловском. А с какой надеждой начиналось «утро» их отношений!
Александр Раевский отличался яркой индивидуальностью. Человек блестящего и саркастического ума, он обладал всеразлагающей иронией. Современники называли его циником, воплощением духа отрицания, неверия, демонизма и прозвали Мель-мотом – разочарованным человеконенавистником. Разность натур Пушкина и его нового приятеля вызывала их интерес друг к другу. Молодой поэт, увлечённый необычным и возвышенным, романтикой жизни, столкнулся со скептиком, охладелым человеком. Язвительное отрицание, душевный холод и равнодушие к жизни в сочетании с образованностью и большим умом привлекли Александра Сергеевича в тёзке. Он искал его общества и вскоре почти полностью подпал под его влияние.
Мне было грустно, тяжко, больно,
Но, одолев меня в борьбе,
Он сочетал меня невольно
Своей таинственной судьбе —
Я стал взирать его очами,
С его печальными речами
Мои слова звучали в лад, —
писал Александр Сергеевич в черновиках «Евгения Онегина».
В 1820 году Пушкин создал поэму «Кавказский пленник». Начал он её в августе в Гурзуфе, закончил 23 февраля следующего года в Каменке, имении Давыдовых. То есть поэма писалась в начальный период сближения с Александром Раевским, и «моделью» её героя в значительной мере стал новый друг с его страстным характером при внешней холодности:
Давно, давно привыкнул он
Себя таить в душе глубокой.
В самом себе привыкнул он
Таить… и скорбь, и наслажденье
Противу злобы хладный камень
Среди гонений, средь пиров
Везде казался хладный камень.
Отражая в характере пленника равнодушие к жизни и к её наслаждениям, преждевременную старость души – эти отличительные черты молодёжи начала XIX столетия, – Пушкин имел перед собой типичного её представителя в лице Александра Раевского. В нём эти черты выступали с особой резкостью и были особенно близки поэту, испытавшему уже немало разочарований. Укреплению последних содействовал новый друг:
Моё беспечное познанье
Лукавый демон возмутил,
И он моё существованье
С своим навек соединил.
Пушкин называл тёзку учителем в делах нравственных. Чему же Раевский научил своего адепта?
Взглянул на мир я взором ясным
И изумился в тишине;
Ужели он казался мне
Столь величавым и прекрасным?
Чего, мечтатель молодой,
Ты в нём искал, к чему стремился,
Кого восторженной душой
Боготворить не устыдился?
И взор я бросил на людей,
Увидел их надменных, низких,
Жестоких ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких… (2, 157)
По-видимому, не без влияния Раевского была написана поэма «Гавриилиада». Воздействие его на Пушкина было самым отрицательным, и Александр Сергеевич довольно быстро начал понимать это:
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел (2, 159).
Современники узнавали в «Демоне» Раевского, видели в пушкинском герое черты его облика и душевного склада. Это признавали и близкие родственники Раевского, люди, хорошо его знавшие. А. Л. Давыдов, дядя А. Раевского, знал «Демона» наизусть и не раз с самодовольным видом декламировал стихотворение своим знакомым, «восхищаясь тем, что племянник увековечен стихами Пушкина». М. Н. Волконская говорила, «что образ пушкинского “Демона” создавался не без влияния её брата на поэта, другом которого он был». Она вспоминала, что в Сибири её муж звал Александра Николаевича «демоном», «говоря, что Пушкин тоже называл его так, зная его очень хорошо».
Более пространно на эту тему писал адъютант Н. Н. Раевского-младшего М. В. Юзефович: «А. Н. Раевский, первообраз “Демона”, имел на Пушкина влияние, доходившее до смешного. Например, Пушкин мне сам рассказывал, что с Александром Николаевичем он не мог спорить иначе, как впотьмах, потушив свечи, и что он подходил, как смеясь выражался, из подлости к ручке его девки. Точь-в-точь то же самое рассказывал мне потом Раевский, смеясь над фасинацией[50]50
Фасинация – очарование.
[Закрыть], какую напустил он на Пушкина, впрочем, фасинацию испытывал и я. Раевский действительно имел в себе что-то такое, что придавливало душу других».
Оригинальности личности Александра Николаевича соответствовал его внешний вид. «Одна наружность Александра Раевского, – вспоминал П. И. Капнист, – была такова, что невольно, с первого взгляда, легко могла привлечь внимание каждого, кто даже не был с ним лично знаком: высокий, худой, даже костлявый, с большой круглой и коротко остриженной головой, с лицом тёмно-жёлтого цвета, с множеством морщин и складок, – он всегда (я думаю, даже когда спал) сохранял саркастическое выражение, чему, быть может, немало способствовал его очень широкий с тонкими губами рот. Он, по обычаю двадцатых годов, всегда был гладко выбрит, и хотя носил очки, но они ничего не отнимали у его глаз, которые были очень характеристичны. Маленькие, изжёлта-карие, они всегда блестели наблюдательно живым и смелым взглядом, с оттенком насмешливости, и напоминали глаза Вольтера. Раевский унаследовал у отца своего резкую морщину между бровями, которая никогда не исчезала.
Вообще он был скорее безобразен, но это было безобразие типичное, породистое, много лучше казённой и приторной красоты иных бесцветных эндимионов. Раевский одевался обыкновенно несколько небрежно и даже в молодости своей не был щёголем, что, однако, не мешало ему иметь всегда заметное положение в высшем обществе».
Александр Раевский был умён и хорошо образован, а главное – старше и житейски опытнее Пушкина, а в молодости это много значит. Эгоист до кончиков ногтей, Александр никого не любил и не уважал, идеалов у него не было, поэтому ещё не утвердившийся в своих нравственных ориентирах поэт стал для него объектом мистификации, о которой писал Ф. Ф. Вигель, бывший в очень хороших отношениях с сотоварищами по Коллегии иностранных дел: «Известность Пушкина во всей России, хвалы, которые гремели ему во всех журналах, превосходство ума, которое внутренне Раевский должен был признавать в нём над собою, всё это тревожило, мучило его. Он стихов его никогда не читал, не упоминал ему даже о них: поэзия была ему дело вовсе чуждое, равномерно и нежные чувства, в которых видел он одно смешное сумасбродство. Однако же он умел воспалять их в других; и вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина, коих один он был свидетелем, служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его». Постепенно постигая противоречивость характера Раевского, Александр Сергеевич писал ему: «Я вижу ваше тщеславие и ваше слабое место под напускным цинизмом».
Кстати, в Одессе Раевский сыграл весьма неблаговидную роль в судьбе поэта, во многом поспособствовав его удалению из этого цивилизованного центра в Михайловское, туда и пришло ласкательное письмо Александра Николаевича с уверениями в любви и дружбе. Но Пушкин уже понял цену слов Раевского и не ответил ему.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.