Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

«Гавриилиада»

В двадцать с небольшим лет мировоззрение Пушкина ещё не устоялось, он ещё не обрёл твёрдого взгляда на суетный мир. В январе-феврале 1821 года, будучи в Киеве, он попал под влияние старшего сына Н. Н. Раевского. Человек блестящего и саркастического ума, Александр Николаевич обладал всёразлагающей иронией, воплощением духа отрицания, неверия и демонизма. По мнению ряда исследователей творчества поэта, под влиянием Раевского Пушкин написал поэму «Гавриилиада».

Эта поэма представляет собой пародию на евангельский рассказ о благовещении, то есть о возвещении Марии устами архангела Гавриила воли Божьей о зачатии и рождении Иисуса Христа от Духа Святого. В интерпретации поэта этот евангельский сюжет выглядит так:

 
Он[44]44
  Голубь.


[Закрыть] улетел. Усталая Мария
Подумала: «Вот шалости какие!
Один, два, три! – как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один и тот же день
Лукавому[45]45
  Лукавый – сатана, дьявол.


[Закрыть], архангелу и богу».
 

Это как? – спросят некоторые читатели, прытко перешагнувшие от полного неверия к полному почитанию Всевышнего. А вот читайте:

 
Одной рукой цветочек ей подносит,
Другою мнёт простое полотно
И крадется под ризы торопливо,
И лёгкий перст касается игриво
До милых тайн… Всё для Марии диво,
Всё кажется ей ново, мудрено, —
А между тем румянец нестыдливый
На девственных ланитах заиграл —
И томный жар, и вздох нетерпеливый
Младую грудь Марии подымал.
Она молчит: но вдруг не стало мочи.
Закрылися блистательные очи,
К лукавому склонив на грудь главу,
Вскричала: «Ах!..» и пала на траву…
 

Это картина первая, а вот вторая:

 
И Гавриил её поцеловал.
Смутясь, она краснела и молчала,
Её груди дерзнул коснуться он…
«Оставь меня!» – Мария прошептала,
И в тот же миг лобзаньем заглушён
Невинности последний крик и стон…
 

Так, по Пушкину, архангел Гавриил донёс до Марии благую весть о предстоящем визите Всевышнего, который не замедлил явиться в образе птицы:

 
И что же! вдруг мохнатый, белокрылый
В её окно влетает голубь милый,
Над нею он порхает и кружит
И пробует весёлые напевы,
И вдруг летит в колени милой девы,
Над розою садится и дрожит,
Клюёт её, колышется, ветится,
И носиком и ножками трудится.
 

Рукописные списки «Гавриилиады» расходились в узком кругу интеллигенции, и, что характерно, никто не выдал автора поэмы властям предержащим. То есть «критика» святого писания была воспринята с внутренним одобрением, хотя трудно назвать критикой прямое кощунство: Пушкин поставил под сомнение чистоту Богородицы в вопросе об отцовстве Иисуса Христа (за подобные «шутки» в Средние века жгли на кострах).

В мае 1820 года, когда решался вопрос о судьбе поэта, Н. М. Карамзин взял с Пушкина слово хотя бы пару лет не дразнить власти антигосударственными произведениями. Не прошло и года, как он выдал в свет кощунственную для православных поэму – тяжеловесный добавок к помыслам о покушении на царя. Поистине, «шаловливого» гения берегла не только Россия (в лице её лучших представителей), но и Всевышний тоже.

«Прошу этого ради него самого» (Одесса)

В начале 1820-х годов этот южный город был ещё молодым, ещё только начавшим развиваться, но всё же гораздо культурнее молдавско-турецкого Кишинёва, и жизнь в нём складывалась с гораздо большим разнообразием. В городе были итальянская опера, хорошие рестораны, казино, сюда исправно доходили западноевропейские газеты и книжные новинки; здесь было много образованных и культурных семейств (в том числе иностранных), а дом новороссийского генерал-губернатора и полномочного наместника Бессарабской губернии М. С. Воронцова был уголком настоящего большого света.

Развёрнутую характеристику одесского общества мы находим у В. И. Туманского, служившего в это время в канцелярии Воронцова: «Успев совершенно познакомиться с высшим и средним кругом здешнего общества, я смею наконец сказать о нём своё мнение. Начать с того, что оно, будучи составлено из каких-то отдельных лоскутков, чрезвычайно пёстро и потому не представляет возможности скучать человеку просвещённому и наблюдательному. Далее, что тон сего общества не хорош в том значении, в каком понимают это слово в столицах. То есть здесь нет некоторых особенных правил для обращения в свете, некоторых условных разговоров и даже условных наслаждений, при имени которых находит уже зевота.

Большая часть нашего общества занята либо службою, либо торговлею и торговыми оборотами. Довольно этого одного обстоятельства, дабы почувствовать, что все они ищут в обществе отдохновения, а не нового труда. Следовательно, каждый поступает по-своему, не принуждая себя к строгому порядку столичных гостиных… Наши деловые господа сообразуются с принятыми обыкновениями во всём, что требуется благопристойностью, только не в старании скучать самому себе и наскучать другим.

Недостаток светского образования гораздо чувствительнее в светских дамах. Замужние наши женщины дичатся людей, скрывая под личиной скромности или свою простоту, или своё невежество. Девушки в обхождении совсем не умеют стать на настоящую точку: одне дики или грубы, другие слишком веселы и слишком рано постигают вещи, которые не заботятся скрывать.

Впрочем, в общей массе всё это составляет вещь оригинальную и приятную. Конечно, девушка вольного обращения гораздо занимательнее дикой провинциальной барышни или безмолвной, жеманно-скромной дамы. Особливо гречанки меня утешают. Недавно ещё покинув землю, где женский пол не имеет общественного существования, они вдруг хотят насладиться всею свободой оного. Некоторые из них очень пригожи и имеют прекрасные способности, но воспитание, воспитание!..»

Пушкин в Одессе был завсегдатаем итальянской оперы и ресторации Оттона. Большую часть своего времени тратил на шумные забавы в холостых компаниях. 4 ноября 1823 года писал Ф. Ф. Вигелю: «У нас холодно, грязно – обедаем славно – я пью, как Лот содомский, и жалею, что не имею с собой ни одной дочки. Недавно выдался нам молодой денёк – я был президентом попойки – все перепились и потом поехали по…».

Но было у поэта и серьёзное чувство, правда, довольно оригинальное – одновременная любовь к двум женщинам, не сходным ни по внешности, ни по характеру, – к Амалии Ризнич и Е. К. Воронцовой, супруге генерал-губернатора. С первой из них Александр Сергеевич познакомился в театре:

 
Но уж темнеет вечер синий,
Пора вам в оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень – Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льёт – они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего аи
Струя и брызги золотые…
А только ль там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
А prima donna? а балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет, и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам…
А муж – в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнёт – и снова захрапит (5, 207–208).
 

Обеим посвятил массу великолепных стихов и память сердца.

При всей внешне неупорядоченной жизни Пушкин не откладывал в долгий ящик главное – творчество. Брат поэта свидетельствовал: «В Одессе Пушкин писал много, читал ещё более. Там он написал три первые главы “Онегина”. Он горячо взялся за него и каждый день им занимался. Пушкин просыпался рано и писал обыкновенно несколько часов, не вставая с постели. Приятели часто заставали его то задумчивого, то помирающего со смеху над строфою своего романа. Одесская осень благотворно действовала на его занятия».

Приобщению поэта к чтению серьёзной литературы и работе с архивными материалами во многом способствовал допуск его к сокровищнице генерал-губернатора Новороссии М. С. Воронцова – к его богатейшей библиотеке. Михаил Семёнович унаследовал книгохранилище от отца и систематически пополнял его. В библиотеке были подлинники летописей, разрядных книг, статейных списков, Псковская судная грамота, рукописные сочинения по истории, многочисленные мемуары, памфлеты Французской революции, переписка А. Р. Воронцова с А. Н. Радищевым, копия замечаний Екатерины II на «Путешествие из Петербурга в Москву» и много других интересных и ценных изданий.

На первых порах Воронцов признавал талант Пушкина и считал, что основательное изучение великих классических поэтов со временем сделает из него замечательного писателя. В письме А. И. Тургеневу Михаил Семёнович сообщал, что хочет содействовать развитию молодого таланта. И действительно, работа в книжной сокровищнице генерал-губернатора Новороссии привила Александру Сергеевичу вкус к историческим источникам, что ему очень пригодилось в дальнейшем.

«Монаршей воли исполнитель»

Михаил Семёнович был сыном С. Р. Воронцова, с 1786 по 1806 год пребывавшего в Лондоне в качестве посланника, а позднее – посла. Поэтому детские и юношеские годы Михаила Семёновича прошли в Великобритании, что сделало его англоманом. В четыре года он был записан капралом в лейб-гвардии Преображенский полк, в девятнадцать – начал действительную военную службу. К этому времени Воронцов имел придворное звание камергера, что давало определённые преимущества по службе, но молодой офицер не воспользовался ими: в чине поручика он состоял волонтёром (добровольцем) на Кавказе и сражался с горцами, участвовал в Русско-персидской войне, а затем – в войнах 1805–1807 годов с Наполеоном. Отличился под Пултуском, был произведён в полковники и получил в командование 1-й батальон Преображенского полка, в котором когда-то числился капралом.

Годы, предшествовавшие Отечественной войне, Воронцов служил в Дунайской армии и тоже отличился. За храбрость, проявленную при штурме Базарджика, был произведён в генерал-майоры, а за взятие Видина удостоен ордена Святого Георгия 3-го класса.

Отличился молодой генерал и на теоретическом поприще обобщения военных действий, написав «Наставление господам офицерам Нарвского пехотного полка в день сражения» (Воронцов был шефом этого полка). «Наставление» по приказу П. И. Багратиона отпечатали в походной типографии и распространяли в полках 2-й Западной армии.

В начале 1812 года была сформирована 2-я сводно-гренадерская дивизия, её командующим назначили Воронцова. Дивизия участвовала во всех важнейших сражениях Отечественной войны. В начале Бородинского сражения она обороняла Семёновские флеши и приняла на себя главный удар неприятеля. Ранним утром французы атаковали флеши в лоб и выбили дивизию Воронцова из укреплений. Около восьми часов Михаил Семёнович возглавил контратаку, но был ранен и унесён с поля боя. Об этом этапе сражения в донесении М. И. Кутузова царю было сказано: «Неприятель, построясь в несколько густых колонн, в сопровождении многочисленной кавалерии с бешенством бросился на наши укрепления. Артиллеристы, с мужественным хладнокровием выждав неприятеля на ближайший картечный выстрел, открыли по нём сильный огонь, равномерно и пехота встретила его самым пылким огнём ружейным, но поражение их колонн не удержало французов, которые стремились к своей цели и не прежде обратились в бегство, как уже граф Воронцов с сводными гренадерскими батальонами ударил на них в штыки; сильный натиск сих батальонов смешал неприятеля, и он, отступая в величайшем беспорядке, был повсюду истребляем храбрыми нашими воинами. При сём нападении граф Воронцов, получив жестокую рану, принуждён был оставить свою дивизию».

Сам Михаил Семёнович об этом эпизоде сражения вспоминал следующее:

– Мы должны были выдержать первую и жестокую атаку пяти-шести французских дивизий. Сопротивление не могло быть продолжительным, оно кончилось, так сказать, с окончанием существования моей дивизии. Находясь лично в центре и видя, что один из редутов на моём левом фланге потерян, я взял батальон 2-й гренадерской дивизии и повёл его в штыки, чтобы вернуть редут обратно. Там я был ранен, а батальон почти уничтожен. Час спустя дивизия не существовала.

За отличие в Бородинском сражении Воронцов был награждён орденом Святого Андрея Первозванного I степени с алмазами. Почти полгода Михаил Семёнович находился на излечении в своём имении Андреевское Владимирской губернии. Там он учредил госпиталь на 300 нижних чинов и 50 офицеров.

По выздоровлении Воронцов был назначен командовать авангардом 3-й Западной армии и удостоен чина генерал-лейтенанта. Участие в «Битве народов» (сражение под Лейпцигом) принесло ему орден Святого Александра Невского. В кампании 1814 года Михаил Семёнович отличился под Краоном и был удостоен ордена Святого Георгия 2-го класса.

Три года Михаил Семёнович возглавлял во Франции русский Оккупационный корпус. За гуманное обращение с жителями был награждён двумя медалями двух округов Мобёжа и, что необычно, из собственных средств уплатил все долги, сделанные офицерами его корпуса.

Воронцов пользовался репутацией гуманного и просвещённого начальника не только среди своих подчинённых. В истории не часто встречаются примеры искренней благодарности местного населения командующему армией, находившейся несколько лет на территории чужого государства. 21 октября 1818 года в мэрии Мобёжа было составлено благодарственное письмо на имя Михаила Семёновича от имени жителей города. В нём говорилось, что благодаря деятельности Воронцова жизнь города протекала в обстановке мира и спокойствия, а сам командующий являлся истинным примером благородного поведения для своих подчинённых. «Мы просим Ваше превосходительство, – говорилось в письме, – принять наши чувства искреннего уважения и признательности за благодеяния, оказанные нашему городу».

После возвращения в Россию Воронцов получил в командование 3-й пехотный корпус и совместно с Н. И. Тургеневым разрабатывал планы создания дворянского общества с целью постепенного освобождения крестьян от крепостной зависимости. Записка о необходимости этого была подана Александру I.

Это вызвало охлаждение царя к Воронцову и сильно задело его, что нашло отражение в частной переписке истинных доброжелателей Михаила Семёновича. «Кому же служить можно, если не служить графу Воронцову? – возмущался Н. Н. Раевский. – Его воспитание, его счастливые способности всегда уважаемы будут достойно, и, конечно, никто затмить его не в состоянии».

С этим был согласен и А. П. Ермолов, писавший в феврале 1819 года дежурному генералу Главного штаба А. А. Закревскому: «Надобно беречь подобных ему людей: у вас нет таковых излишних! Не по дружбе к нему, но по самой справедливости оцените его и, без сомнения, найдёте, что люди с его достоинствами редки. Прибавьте и ту выгоду, что он молод и государство долго может пользоваться его услугами. Во всём свете люди на высокие ступени по большей части восходят поздно, тем лучше, что человек способный может достигнуть их в молодости».

В мае 1823 года Воронцов получил в управление южные территории Российской империи. В качестве новороссийского генерал-губернатора и наместника Бессарабской области он много способствовал заселению и хозяйственному освоению этой территории; много сделал для развития на ней городов. Благодаря его усилиям Одесса вскоре стала крупным портом и одним из главных центров юга России. По инициативе Воронцова по южному побережью Крыма и Бессарабии было высажено более четырёх миллионов виноградных лоз, что в дальнейшем способствовало развитию виноделия. Он поощрял искусство и литературу, что дало современникам повод характеризовать время его правления как золотой век одесской словесности. Один из местных поэтов, воздавая должное правителю края, писал:

 
Благословляют Воронцова
И город тот, и те края!
Монаршей воли исполнитель,
Наук, художеств покровитель,
Поборник правды, друг добра,
Сановник мудрый, храбрый воин,
Олив и лавров он достоин.
 

М. С. Воронцов

Высокий, худощавый, элегантный, с изящными чертами лица и твёрдым взглядом, он был невозмутим. Говорил со свистящим английским акцентом. «Если бы не русский генеральский мундир и военная форменная шинель, небрежно накинутая на плечи, – писал современник, – вы бы поклялись, что это английский пэр, тип утончённого временем и цивилизациею потомка одного из железных сподвижников Вильгельма Завоевателя; на тонких губах генерала вечно играла ласково-коварная улыбка». Его величали лордом, и он держал себя как вице-король одной из провинций империи. Да по сути таковым и был, окружённый услужливыми льстецами и молодыми карьеристами.

Воронцов покровительствовал евреям и иностранцам, большое внимание уделял развитию внешней торговли через порты Азовского и Чёрного морей. Словом, был весьма деятелен на фоне большинства местных князьков России. И это не оставалось незамеченным верховной властью. В марте 1825 года он был пожалован в генералы от инфантерии и назначен членом Государственного совета с оставлением в прежних должностях. С началом Русско-турецкой войны 1828–1829 годов Михаил Семёнович отбыл на театр военных действий и отличился при взятии Варны.

В декабре 1844 года новое назначение – главнокомандующий Отдельным Кавказским корпусом. В мае следующего года, выполняя приказ царя, Воронцов предпринял штурм Дарго, резиденции вождя горцев Шамиля. Карательная экспедиция не дала желаемых результатов: Шамиль ускользнул, предварительно спалив Дарго; русские потеряли более 3 000 человек. Пришлось переходить к планомерному вытеснению горцев с занимаемых ими территорий и создавать опорные пункты.

В апреле 1852 года Михаил Семёнович был возведён в княжеское Российской империи достоинство с титулом светлости. Прослужив ещё два с половиной года, он подал в отставку, которая была принята. За плечами удачливого военачальника и талантливого администратора осталось 53 года беспорочной службы царю и Отечеству, а потому при коронации императора Александра II Воронцов был пожалован в генерал-фельдмаршалы. Это случилось за восемь месяцев до его кончины.

Похоронили Михаила Семёновича в кафедральном Преображенском соборе Одессы. На могильной плите было высечено: «Люди с властью и богатством должны жить так, чтобы другие прощали им эту власть и богатство». В своём многотрудном бытии Воронцов старался руководствоваться этой мыслью. И небезуспешно.

В 1936 году могила героя Отечественной войны была осквернена. Позднее прах Воронцова перезахоронили на кладбище посёлка Слободка-Романовка. Не повезло Михаилу Семёновичу и с памятью потомков: долгие годы его знали в основном по эпиграммам А. С. Пушкина.

«Поэт и вельможа»

Из двух лет кишинёвской «ссылки» фактически поэт находился в этом захолустье не более года. Тем не менее старшие друзья, обеспокоенные судьбой младшего собрата, «пристроили» его к генерал-губернатору Новороссии. А. И. Тургенев писал по этому поводу П. А. Вяземскому: «Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдёт на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания – всё есть; за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: послали тебя в Варшаву, откуда тебя выслали; Батюшкова – в Италию – с ума сошёл; что-то будет с Пушкиным?»

А. И. Тургенев был в это время директором Департамента духовных дел иностранных исповеданий, и Воронцов не мог отказать в его просьбе, обещал пригреть поэта, чтобы «спасти его нравственность и дать его таланту досуг и силу развиться».

И. Н. Инзов, благодетель поэта, неохотно расстался с ним. Одному из своих сотрудников сказал: «А с Воронцовым, право, несдобровать ему».

Первая встреча поэта и воина произошла около 21 июля 1823 года. Михаил Семёнович принял Пушкина очень ласково, и он стал частым посетителем дома генерал-губернатора, пользовался его библиотекой (и весьма активно): переписал секретные записки императрицы Екатерины II – два переплетённых тома, то есть корпел над ними продолжительное время, проявив завидные терпение и усидчивость.

Воспитанный в Англии Воронцов своими привычками и вкусами напоминал больше британского лорда, чем русского генерала, так и воспринимали его современники: «В графе М. С. Воронцове была вся английская складка, и так же он сквозь зубы говорил, так же был сдержан и безукоризнен во внешних приёмах своих, так же горд, холоден и властителен пред своими подчинёнными, как любой из сыновей аристократической Британии. Наружность Воронцова поражала своим истинно барским изяществом. Высокий, сухой, замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный, тонкие длинные губы с этою вечно игравшею на них ласково-коварною улыбкою. Чем ненавистнее был ему человек, тем приветливее обходился он с ним; чем глубже вырывалась им яма, в которую собирался он пихнуть своего недоброхота, тем дружелюбнее жал он его руку в своей. Тонко рассчитанный и издалека заготовляемый удар падал всегда на голову жертвы в ту минуту, когда она менее всего ожидала такового».

Воронцов привлёк в Одессу множество знатных особ, желавших служить при нём. Он еженедельно принимал гостей в роскошных залах своего дворца и жил так, как и не снилось многим мелким германским князькам. Чиновники, служившие при Воронцове, были люди отборные, все хорошо воспитанные. Помещики приезжали в Одессу, наслышавшись о том, что в городе круглый год праздник. Одесса удивляла многочисленных иностранцев своей деловой и культурной активностью. Пушкин писал брату Льву: «Я опять в Одессе и всё ещё не могу привыкнуть к европейскому образу жизни».

Не смог он привыкнуть и к стилю руководства своего нового начальника. Воронцов был хорошим администратором и за короткое время многое сделал для Одессы. Был строг в отношении подчинённых ему гражданских и военных лиц. Наблюдая за более чем прохладным отношением Пушкина к службе, пытался приобщить его к оной. Раз обратился к Ф. Ф. Вигелю, одному из своих чиновников:

– Вы, кажется, любите Пушкина. Не можете ли вы склонить его заняться чем-нибудь путным под руководством вашим?

– Помилуйте, такие люди умеют быть только что великими поэтами, – ответил Филипп Филиппович.

Отношения между начальником и подчинённым осложнялись ещё и тем, что службу государству он рассматривал как отношения сюзерена с его подчинёнными и открыто домогался выражения личной преданности с их стороны. В отношениях Воронцова с подчинёнными процветала система фаворитизма. По свидетельству того же Вигеля, Михаил Семёнович «с презрительным изумлением смотрел на Пушкина, гордившегося своим 600-летним дворянством и желавшего быть на равной ноге с магнатами».

Воронцов любил лесть. Впрочем, и сам не чурался её. Характерен следующий случай. 1 октября 1823 года он присутствовал на обеде, который состоялся в Тульчине после смотра войск Александром I. Перед выходом к столу царь получил сообщение министра иностранных дел Франции Ф. Шатобриана об аресте Р. Риэго, одного из руководителей революции в Испании. Царь поспешил порадовать этой новостью присутствовавших на обеде.

– Какое счастливое известие, ваше величество! – откликнулся Воронцов.

Все были шокированы репликой новороссийского генерал-губернатора. Будущий декабрист Басаргин говорил:

– Эта выходка так была неуместна, что ответом этим он много потерял тогда в общем мнении. И в самом деле, зная, какая участь ожидала бедного Риэго, жестоко было радоваться этому известию.

О «выступлении» Воронцова узнали в Одессе, и Пушкин не удержался, чтобы не ответить на него:

 
Сказали раз царю, что наконец
Мятежный вождь Риэго был удавлен.
«Я очень рад, – сказал усердный льстец, —
От одного мерзавца мир избавлен».
Все смолкнули, все потупили взор,
Всех рассмешил проворный приговор.
Риэго был пред Фердинандом[46]46
  Фердинанд VII – король Испании.


[Закрыть] грешен,
Согласен я. Но он за то повешен.
Пристойно ли, скажите, сгоряча
Ругаться нам над жертвой палача?
Сам государь такого доброхотства
Не захотел улыбкой наградить:
Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства.
 

Одним словом, отношения поэта и крупного администратора империи не сложились, но в конце года к Михаилу Семёновичу приехала жена, и Александр Сергеевич зачастил в его дом.

– Не нахожу слов, – говорил Н. С. Всеволожский, – которыми я мог бы описать прелесть графини Воронцовой, ум, очаровательную приятность в обхождении. Соединяя красоту с непринуждённою вежливостью, графиня пленительна для всех и умеет занять всякого разговором приятным. В её обществе не чувствуешь новости своего положения.

Александр Сергеевич, как известно, красавцем не был, но, по свидетельству его брата: «Женщинам Пушкин нравился; он был с ними необыкновенно увлекателен и внушил не одну страсть на веку своём. Когда он кокетничал с женщиною или когда был действительно ею занят, разговор его становился необыкновенно заманчив. Он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чём-либо близком его душе. Тогда-то он являлся поэтом, и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях».

Что наговорил великий поэт Елизавете Ксаверьевне Воронцовой, никто, конечно, не знает, но известно, что ей он посвятил полтора десятка стихотворений – шедевров любовной лирики:

 
Прощай, письмо любви, прощай! Она велела.
Как долго медлил я, как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!..
Но полно, час настал. Гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет…
Минуту!.. Вспыхнули! Пылают – лёгкий дым,
Виясь, теряется с молением моим… (2, 244)
 

Шила в мешке не утаишь: о настойчивых ухаживаниях поэта за супругой генерал-губернатора стало известно последнему, и, конечно, он не замедлил принять меры, соответствовавшие его характеру и положению. Уже 28 марта 1824 года Михаил Семёнович писал министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде: «Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо, напротив, казалось, он стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего, но собственный интерес молодого человека, не лишённого дарований, у которого недостатки происходят скорее от ума, нежели от сердца, заставляет меня желать его удаления из Одессы. Главный недостаток Пушкина – честолюбие.

Он прожил здесь сезон морских купаний и имеет уже множество льстецов, хвалящих его произведения; это поддерживает в нём вредное заблуждение и кружит его голову тем, что он замечательный писатель, в то время как он только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало, – лорда Байрона. Это обстоятельство отдаляет его от основательного изучения великих классических поэтов, которые имели бы хорошее влияние на его талант, в чём ему нельзя отказать, и сделали бы из него со временем замечательного писателя. Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него. Я не думаю, что служба при генерале Инзове поведёт к чему-нибудь, потому что хотя он и не будет в Одессе, но Кишинёв так близок отсюда, что ничего не помешает его почитателям поехать туда; да и, наконец, в самом Кишинёве он найдёт в молодых боярах и молодых греках скверное общество.

По всем этим причинам я прошу ваше сиятельство довести об этом деле до сведения государя и испросить его решения по оному. Ежели Пушкин будет жить в другой губернии, он найдёт более поощрителей к занятиям и избежит здешнего опасного общества. Повторяю, граф, что я прошу этого только ради него самого; надеюсь, моя просьба не будет истолкована ему во вред, и вполне убеждён, что, только согласившись со мною, ему можно будет дать более средств обработать его рождающийся талант, удалив его в то же время от того, что ему так вредно, от лести и столкновения с заблуждениями и опасными идеями».

Внешне отношение Воронцова к чиновнику 10-го класса Пушкину не изменилось, но поэт, обладавший высочайшей чувствительностью, понял: что-то произошло, и выбрал весьма сомнительный способ защиты – эпиграмму:

 
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец (2, 185).
 

* * *

 
Певец Давид был ростом мал,
Но повалил же Голиафа,
Который был и генерал,
И, побожусь, не проще графа (2, 186).
 

Повалить Голиафа – это ещё остатки подростковой психологии, от которой Пушкину удалось избавиться только в Михайловской ссылке. А пока на его потуги следует следующее письмо Воронцова графу Нессельроде: «…Кстати, повторяю мою просьбу: избавьте меня от Пушкина, это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишинёве».

И. П. Липранди, весной и летом 1824 года трижды бывший в Одессе, каждый раз находил Пушкина всё в более и более удручённом состоянии; исчезла весёлость, характерная для периода его пребывания в Кишинёве. Мрачное душевное состояние поэта породило множество устных эпиграмм, которые тем не менее попали на бумагу. Стихи эти касались не только чиновников из канцелярии Воронцова, но и посетителей балов его супруги. Конечно, это вызывало недовольство многих; начались сплетни и интриги, которые ещё больше тревожили Александра Сергеевича, заварившего эту кашу.

В. Ф. Вяземская, относившаяся к Пушкину как к собственному сыну, тем не менее писала супругу: «Ничего хорошего не могу сказать тебе о племяннике Василия Львовича. Это совершенно сумасшедшая голова, с которою никто не может совладать. Он натворил новых проказ. Вся вина – с его стороны…

Я делаю всё, что могу, чтобы успокоить его: браню его от твоего имени, уверяю его, что, разумеется, ты первым признал бы его виноватым, так как только ветреник мог так набедокурить. Он захотел выставить в смешном виде важную для него особу – и сделал это; это стало известно, и, как и следовало ожидать, на него не могли больше смотреть благосклонно. Он меня очень огорчает; никогда не приходилось мне встречать столько легкомыслия и склонности к злословию, как в нём, но вместе с тем я думаю, что у него доброе сердце и много мизантропии»[47]47
  Вяземская приезжала в Одессу 7 июля.


[Закрыть].

П. А. Вяземский, обеспокоенный тревожными сообщениями жены, пытался остеречь друга. В конце мая он писал ему: «Сделай милость, будь осторожен на язык и на перо. Не играй своим будущим. Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. Что тебе в Петербурге? Дай мне отделаться от дел своих, но не так, чтобы можно было всё бросить на несколько лет и ехать в чужие края, я охотно поселился бы у вас. Верные люди сказывали мне, что уже на Одессу смотрят, как на champ d’asyle[48]48
  Пристанище (фр.).


[Закрыть], а в этом поле, верно, никакая ягодка более тебя не обращает внимания. В случае какой-нибудь непогоды Воронцов не отстоит тебя и не защитит, если правда, что и он подозреваем в подозрительности. Да к тому же, признаюсь откровенно: я не твёрдо уповаю на рыцарство Воронцова. Он человек приятный, благонамеренный, но не пойдёт донкишотствовать против власти ни за лицо, ни за мнение, какие бы они ни были, если власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за неё. Ты довольно сыграл пажеских шуток с правительством; довольно подразнил его, и полно».