Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

Часть IV
«Мой Пушкин»

«Что за оказия!»

О восстании 14 декабря Пушкин услышал, находясь в Тригорском. М. И. Осипова вспоминала: «Вот однажды, под вечер, зимой – сидели мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, извольте видеть, человек Арсений – повар. Обыкновенно, каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привёз, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия!

Стали расспрашивать – Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услышав рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно – не помню».

На следующий день Александр Сергеевич выехал в столицу, но от погоста Врева повернул назад: дорогу трижды перебежал заяц, к тому же навстречу попался их священник. Пушкин считал это дурным предзнаменованием и решил не искушать судьбу.

Пребывая в Михайловском, Александр Сергеевич вёл оживлённую деловую и дружескую переписку. Но после 14 декабря связь с внешним миром почти оборвалась. «Что делается у вас в Петербурге? – спрашивал Пушкин издателя своих сочинений П. А. Плетнёва. – Я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен – но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит».

О том же – П. А. Вяземскому: «Насилу ты мне написал. Вообрази, что я в глуши ровно ничего не знаю, переписка моя отовсюду прекратилась, а ты пишешь мне, как будто вчера мы целый день были вместе и наговорились досыта».

Понимая, что Пётр Андреевич не случайно лаконичен в своём послании, Пушкин пояснил (не столько ему, сколько возможному цензору): «Конечно, я ни в чём не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции. Напротив, класс писателей более склонен к умозрению, нежели к деятельности. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме него, не зависит…»

Понимая, что письма перлюстрируются, Александр Сергеевич через своего адресата пытался уверить власть предержащую в своей лояльности. Между тем в руках Следственного комитета находилась его ода «Вольность», стихотворение «Кинжал» и другие, в которых автор отнюдь не славословил самодержавие и крепостной строй, а подследственные один за другим говорили о том, что в своей деятельности вдохновлялись ими. Это создавало впечатление о поэте как об опасном и вредном для власти вольнодумце, сеявшем яд свободомыслия в обольстительной литературной форме.

И Пушкин, конечно, понимал, что у правительства (в связи с делом декабристов) будут претензии к нему, о чём писал позднее, набрасывая родословную своих предков: «В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принуждён был сжечь свои тетради, которые могли замешать многих, а может быть, и умножить число жертв. Не могу не сожалеть об их потере. Они были любопытны. Я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, со всей откровенностью дружбы и короткого знакомства».

Поэт жил среди будущих декабристов начиная с лицея. Он знал князя С. П. Трубецкого, Н. М. Муравьёва, князя И. А. Долгорукова, М. С. Лунина, И. Д. Якушкина, М. Ф. Орлова, В. Д. Давыдова, князя С. Г. Волконского, А. И. Якубовича, Я. Н. Толстого, К. А. Охотникова, В. Ф. Раевского, П. И. Пестеля; был дружен с В. К. Кюхельбекером и И. И. Пущиным, переписывался с А. А. Бестужевым и К. Ф. Рылеевым. Вяземскому по этому поводу говорил:

– Я был в связи почти со всеми и в переписке со многими заговорщиками.

Внутренне сознавая шаткость своего положения, Пушкин уничтожал одни компрометировавшие его бумаги и тут же плодил другие. В начале января 1826 года он работал над пятой главой «Евгения Онегина». Поля страниц, на которых написана эта глава, исчерчены портретами в профиль. На них изображены Вольтер и Мирабо, Рылеев, Пестель и Каховский. Тут же автопортрет, в котором Александр Сергеевич придал себе сходство с Робеспьером! К своему характерному профилю он прибавил высокий галстук, надменную сухость и откинутые назад волосы трибуна Французской революции. Как должны были толковать эти рисунки власть предержащие, если бы они попали в руки полиции? А ведь друзья остерегали импульсивного поэта: «…в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои», – упрекал его В. А. Жуковский.

На укор Василия Андреевича Пушкин ответил большим письмом (январь 1826 года), рассчитывая на его заступничество перед царём: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто ж, кроме полиции и правительства, не знал о нём? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности.

Всё-таки я от жандарма ещё не ушёл, легко, может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвинённых. А между ими друзей моих довольно. Моё будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства. Итак, остаётся тебе положиться на моё благоразумие. Ты можешь требовать от меня свидетельств об этом новом качестве. Вот они. В Кишинёве я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишинёвской ложе, то есть в той, за которую уничтожены в России все ложи.

Я, наконец, был в связи с большею частью нынешних заговорщиков. Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии.

Письмо это неблагоразумно, конечно, но должно же доверять иногда и счастию. Кажется, можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?»

В период следствия по делу декабристов Пушкина обуревали два чувства: переживание за друзей и тревога за собственное будущее. Преодолев гордыню, Александр Сергеевич не стал дожидаться, когда правительство вспомнит о нём, а обратился за милосердием к новому монарху:

«Всемилостивейший государь!

В 1824 году, имея несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства. Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твёрдым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чём и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею моею просьбою».

На отдельном листе бумаги приписал: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу, и никогда не знал о них.

10-го класса Александр Пушкин.

11 мая 1826 г.» (10, 209–210).

Обещание поэта не противоречить власть предержащим не означало ни его смирения, ни его согласия с тем порядком вещей, который он вроде бы согласился принять. Письмо царю – акт отчаяния. Пушкину нужно было только одно: свобода. Вот что он писал Вяземскому через две с половиной недели после обращения к Николаю I: «Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живём в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры, то моё глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-й песне “Онегина” я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтёшь его и спросишь с милой улыбкой: где ж мой поэт? в нём дарование приметно – услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится – ай да умница» (10, 208).

Это строки мечущегося человека, не уверенного ни в дне сегодняшнем, ни в дне завтрашнем, алчущего справедливости и взыскующего правды. Первое полугодие нового царствования было для поэта очень тяжёлым: потеря Н. М. Карамзина, старшего друга и покровителя; неопределённость собственного положения; тревога за товарищей, восставших против самодержавия и крепостничества.

24 июля Пушкин узнал о казни пяти героев Сенатской площади. Вид виселицы с пятью казнёнными долго преследовал воображение поэта.

В этот же день Александр Сергеевич получил известие о смерти Амалии Ризнич, которой страстно увлекался в Одессе. Но на фоне первой вести недавние муки любви показались поэту чем-то далёким и нереальным для текущей жизни:

 
Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала…
Увяла наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала;
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я (2, 330).
 

Бледная тень красавицы Амалии пронеслась перед умственным взором поэта как бы в единстве с пятью другими тенями, трагическими и зловещими, которые ещё долго тревожили его воображение. 14 августа Пушкин писал Вяземскому: «Ещё-таки я всё надеюсь на коронацию: повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна».

…Ещё до кончины Александра I Пушкин рвался в Петербург. Не разрешили. И, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Пушкинисты почти единогласно считают, что поэту повезло и Михайловское было его спасением. Соглашаясь с этим бесспорным фактом, укажем на то, что Александру Сергеевичу подфартило и с высылкой из Одессы. Вот что писал по этому поводу И. П. Липранди:

«Я смотрю со своей точки зрения на отъезд Пушкина как на событие, самое счастливое в его жизни: ибо, вслед за его выездом, поселился в Одессе князь С. Г. Волконский, женившийся на Раевской; приехали оба графа Булгари, Поджио и другие; из Петербурга из гвардейского генерального штаба штабс-капитан Корнилович – делегатом Северного общества; из армии являлись генерал-интендант Юшневский, полковники Пестель, Абрамов, Бурцев, и пр., и пр.

Всё это посещало князя Волконского, и Пушкин, с мрачно-ожесточённым духом, легко мог быть свидетелем бредней, обуревающих строителей государства, и невинно сделаться жертвой».

Мог бы! Но главное всё-таки в том, что руководители тайных обществ видели непредсказуемость поведения поэта и не доверяли ему. Пушкин начала 1820-х годов был совершенно другим человеком, чем в их середине, и в 1832 году, находясь в Оренбурге, сам говорил будущему автору «Толкового словаря живого великорусского языка» В. И. Далю:

– Вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно: бурный небосклон позади меня.

Словом, судьба уберегла Александра Сергеевича от того, что случилось десятилетием позже.

«И вырвал грешный мой язык»

В ночь на 4 октября 1826 года в Михайловское прискакал нарочный от псковского губернатора с требованием немедленно быть Пушкину у него. Александр Сергеевич успел сжечь некоторые бумаги и был таков.

Конечно, в доме все перепугались. Утром в Тригорское прибежала Арина Родионовна, вся запыхавшаяся, седые волосы в беспорядочных космах, и плачущая навзрыд. От неё обитатели Тригорского и узнали о случившемся.

– Что ж, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с собой?

– Нет, родные, никаких бумаг не взял и ничего в доме не ворошил; после только я сама кой-что поуничтожила.

– Что такое?

– Да сыр этот проклятый, что Александр Сергеевич кушать любил, а я так терпеть его не могу, и дух-то от него, от сыра-то этого немецкого – такой скверный…

* * *

Через пять месяцев после восстания на Сенатской площади Пушкин, не потревоженный властями, решился просить царя об освобождении из сельского заточения. Николай I не доверял поэтам, склонным, по его мнению, к утопиям и вообще к мыслям, расшатывающим основы государственности. Но он хорошо усвоил наставления своего предшественника на российском престоле.

– Запомни, – говорил ему Александр, – поэзия для народа играет приблизительно ту же роль, что музыка для полка: она усиливает благородные идеи, разгорячает сердца, она говорит с душой посреди печальных необходимостей материальной жизни.

Поэтому император был не прочь привлечь поэта на свою сторону, но на слово (обращение Александра Сергеевича от 11 мая 1826 года) ему не поверил. В Псков был направлен чиновник Коллегии иностранных дел Бошняк. Сведения, собранные им, характеризовали Пушкина вполне положительно. Отличился только П. С. Пущин, отставной генерал, бывший глава кишинёвской масонской ложи. Он нашёл подозрительным поведение поэта:

– Пушкин дружески обходится с крестьянами, брал за руку знакомых, здороваясь с ними.

Даже в верховой езде соседа генерал видел опасный уклон и говорил, что после езды Пушкин «приказал человеку своему отпустить лошадь одну, говоря, что всякое животное имеет право на свободу».

Бошняк был большим поклонником знаменитого поэта, а главное – разумным человеком, поэтому в отчёте о своём расследовании написал: «Пушкин не действует к возмущению крестьян. Он действительно не может быть почтен, по крайней мере ныне, распространителем в народе слухов, а ещё меньше возмутителем. Я, согласно с данным мне повелением, и не приступил к арестованию его».

Так вместо предполагавшегося ареста 8 сентября Александр Сергеевич предстал перед новым владыкой Российской империи. Царь принимал его в чертогах Чудова дворца. Обстановка в обширном помещении была спокойной и торжественной. В мраморном камине потрескивали поленья. Перед камином стоял высокий мужчина, затянутый в мундир. Полные бёдра, живот втянут, грудь колесом. Продолговатое лицо с лучистыми глазами, фиксирующий взгляд. Пушкину стало не по себе. Вернулись сомнения и страхи. Что его ждёт? В кармане у него был листок с новым стихотворением «Пророк», заканчивавшимся строками:

 
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей (2, 359).
 

Решил, если царь будет грозить ссылкой, он вручит ему эти стихи – по крайней мере, красивый конец. К счастью, это был не конец, а начало… весьма благожелательного разговора российского владыки с одним из его подданных. Александр Сергеевич рассказывал позднее: «Фельдъегерь всего в пыли ввёл меня в кабинет императора, который сказал мне:

– А здравствуй, Пушкин, доволен ли ты, что возвращён?

Я ответил, как следовало в подобном случае. Император долго беседовал со мною и спросил меня:

– Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?

– Неизбежно, государь; все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то небо.

– Ты довольно шалил, – возразил император, – надеюсь, что теперь ты образумишься и что размолвки у нас вперёд не будет. Присылай всё, что напишешь, ко мне; отныне я буду твоим цензором».

На первый вопрос царя Пушкин ответил, «как следовало», то есть поблагодарил Николая I за оказанную ему милость.

Вопрос о событиях 14 декабря вызвал «дискуссию»: поэт заявил, что никогда не был врагом своего государя, но был противником абсолютной монархии. На это царь заметил:

– Сила страны – в сосредоточении власти, ибо где все правят – никто не правит, где всякий – законодатель, там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!

– Кроме республиканской формы правления, которой препятствуют огромность России и разнородность населения, – возразил Пушкин, – существует ещё одна политическая форма – конституционная монархия.

Царь с ходу отмёл эту форму власти как непригодную ввиду размеров страны и её общей отсталости.

– Неужели ты думаешь, – увещевал он поэта, – что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, вручённой мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству и насилию?

В ответ Пушкин указал «оппоненту» на другую «гидру»:

– Самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов России. Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло!.. Что же удивительного, Ваше Величество, если они, возмущённые зрелищем униженного и страдающего Отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтобы уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть; вместо притеснения – свободу, вместо насилия – безопасность, вместо продажности – нравственность, вместо произвола – покровительство закона, стоящего надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порывы благородного!

Николай счёл речь поэта слишком смелой и оправдывающей мятеж, но Пушкин возразил:

– Я оправдываю только цель замысла, а не средства.

Царь, признав благородство убеждений поэта, посоветовал ему быть рассудительнее, опытнее, основательнее и заговорил о возможных преобразованиях:

– Для глубокой реформы, которой Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён. Ему нужно содействие людей и времени. Пусть все благонамеренные и способные люди объединятся вокруг меня. Пусть в меня уверуют. Пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, – и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет, ибо только в общих усилиях – победа, в согласии благородных сердец – спасение! Что же до тебя, Пушкин… ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание – воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов. Теперь можешь идти! Пиши для современников и для потомства. Пиши со всей полнотой вдохновения и с совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я!

Николай I

Из кабинета хозяина вышли вместе – царь и поэт. Прощаясь, Николай I сказал: «Ну, ты теперь не прежний Пушкин, а мой Пушкин».

Александр Сергеевич не распространялся о часовой беседе с монархом; пушкинисты по крохам собирали сведения о ней среди современников поэта. Но хорошо известно, что оба – и царь, и Пушкин – встречей остались довольны. Николай I на балу у маршала Мармона подозвал Д. Н. Блудова, делопроизводителя Верховной следственной комиссии по делу декабристов, и сказал ему:

– Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?

На вопросительный взгляд Дмитрия Николаевича царь назвал Пушкина.

П. В. Нащокин, один из ближайших друзей поэта, рассказывал, что Пушкин вышел от Николая I со слезами на глазах. Другой собеседник Александра Сергеевича, польский поэт Адам Мицкевич, утверждал то же:

– Пушкин был тронут и ушёл глубоко взволнованный. Он рассказывал своим друзьям-иностранцам, что, слушая императора, не мог не подчиниться ему. «Как я хотел бы его ненавидеть! – говорил он. – Но что мне делать? За что мне ненавидеть его?»

Полная версия встречи императора с Пушкиным существует в записи князя П. Б. Козловского, известного дипломата и популяризатора науки, сотрудника журнала «Современник». Пётр Борисович изложил содержание беседы царя и поэта в дневнике сразу после того, как Николай I поведал ему о ней:

«Пушкин легко отклонил подозрения, которые в разных случаях проявлялись относительно его поведения и которые были вызваны приписанными ему неосторожными высказываниями. Он изложил открыто и прямо свои политические убеждения, не колеблясь заявив, что, если бы и был адептом нововведений в области управления, он никогда не был сторонником беспорядка и анархии. Он с достоинством и искренностью приветствовал императора за мужество и великодушие, проявленные им на глазах у всех 14 декабря. Но он не мог не выразить своего сочувствия к судьбе некоторых вождей того рокового восстания, обманутых и ослеплённых своим патриотизмом.

Николай I выслушал его без нетерпения и отвечал ему благосклонно. Заговорив, в свою очередь, об этом ужасном заговоре, который подготовлял цареубийство, крушение общественного порядка и отмену основных законов империи, он нашёл те красноречивые и убедительные слова, которые глубоко тронули Пушкина и взволновали его до слёз. Император протянул ему руку и проникновенным голосом сказал:

– Я был бы в отчаянии встретить среди соучастников Пестеля и Рылеева того человека, которому я искренно симпатизировал и которого теперь уважаю от всего сердца. Продолжайте оказывать честь России вашими произведениями и считайте меня своим другом».

Приведённый рассказ, записанный со слов самого Николая I, выставляет его в самом выгодном свете. Но поскольку он поддаётся сверке с другими свидетельствами современников, пушкинисты признают его весьма близким к истине.

Граф Струтынский, один из друзей поэта, записал рассказ о встрече с императором через несколько дней после случившегося. Это наиболее полное её изложение:

«Вместо надменного деспота, крутодержавного тирана, – рассказывал Пушкин, – я увидел человека прекрасного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я услышал снисходительный упрёк, выраженный участливо и благосклонно.

– Как, – сказал мне Император, – и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой. Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не должно.

Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос ещё звучал у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.

– Что же ты не говоришь, ведь я жду, – сказал Государь и взглянул на меня пронзительно.

Отрезвлённый этими словами, а ещё больше его взглядом, я, наконец, опомнился, перевёл дыхание и сказал спокойно:

– Виноват и жду наказания.

– Я не привык спешить с наказанием, – сурово ответил Император, – если могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного полного подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не возразил на упрёк во вражде к твоему Государю, скажи же, почему ты враг ему?

– Простите, Ваше Величество, что не ответил сразу на Ваш вопрос, я дал Вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии.

Государь Николай Павлович усмехнулся на это смелое признание и воскликнул, хлопая меня по плечу:

– Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов, республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своём жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете ведущее к диктатуре, а через неё к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Силы страны в сосредоточенной власти, ибо где все правят – никто не правит; где всякий законодатель – там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!

Государь умолк, раза два прошёлся по кабинету, затем вдруг остановился предо мной и спросил:

– Что же ты на это скажешь, поэт?

– Ваше Величество, – отвечал я, – кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует ещё одна политическая форма – конституционная монархия.

– Она годится для государств, окончательно установившихся, – перебил Государь тоном глубокого убеждения, – а не для таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия ещё не вышла из периода борьбы за существование; она ещё не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она ещё не достигла своего предназначения, она ещё не оперлась на границы, необходимые для её величия. Она ещё не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит, до сих пор друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только Самодержавие – неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки, и малейшее сотрясение разрушило бы всё строение государства.

– Неужели ты думаешь, – продолжил Государь, – что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние Самодержавной власти, вручённой мне Богом, мало содействовало в повиновении остатков Гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня! Не посмела! Потому что самодержавный царь был для неё представителем Божеского могущества и Наместником Бога на земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают грома.

Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества, казалось, делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал. Он был горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошёлся по кабинету, снова остановился предо мною и сказал:

– Ты ещё не всё сказал, ты ещё не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю.

– Ваше Величество, – отвечал я с чувством, – Вы сокрушили главу революционной гидре, Вы совершили великое дело. Кто станет спорить? Однако… есть и другая гидра – чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!

– Выражайся яснее, – перебил Государь, готовясь ловить каждое моё слово.

– Эта гидра, это чудовище, – продолжал я, – самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы.

Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена – справедливость в руках самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своём достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона.

Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если они, возмущённые зрелищем униженного и страдающего Отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть: вместо притеснения – свободу, вместо насилия – безопасность, вместо продажности – нравственность, вместо произвола – покровительство закона, стоящего надо всеми и равного для всех!

После паузы Пушкин продолжил:

– Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что, даже карая их, в глубине души Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что если Государь карал, то человек прощал!

– Смелы твои слова, – сказал Государь сурово, но без гнева, – значит, ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на жизнь Государя?

– О нет, Ваше Величество, – вскричал я с волнением. – Я оправдываю только цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души, соблаговолите проникнуть в мою, и Вы убедитесь, что всё в ней чисто и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!

– Хочу верить, что так, и верю, – сказал Государь более мягко, – у тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе не достаёт рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силен. Ему нужно содействие людей и времени.

Император внимательно посмотрел на поэта и продолжил убеждённо:

– Нужно объединение всех высших духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самосознания в народе и чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединятся вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях – победа, в согласии благородных сердец – спасение.

Поэт слушал внимательно, и Государь не мог не заметить заворожённого взгляда, обращённого на него. Чистота души, великой души поэта, была налицо, и Николай Павлович сказал:

– Что же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание – воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь можешь идти! Где бы ты ни поселился, ибо выбор зависит от тебя, помни, что я сказал и как с тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я».