Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

За лето, проведённое в Царском Селе, Пушкин написал три великолепных стихотворения: «Перед гробницею святой», «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». П. Я. Чаадаев выразился по поводу этих стихов коротко, но ёмко: «Вот вы и национальный поэт, Александр Сергеевич».

Эти стихотворения связаны с восстанием поляков 17 (29) ноября 1830 года, основательно потрясшим Россию. Впервые после 14 декабря Николай I оказался в критическом положении. Блестящие победы над Персией (1828) и Турцией (1829) прочно укрепили положение России на международной арене. Пушкин откликнулся на это следующими строками, прославляющими военные успехи наследников Бородина:

М. И. Кутузов

 
Опять увенчаны мы славой,
Опять кичливый враг сражён,
Решён в Арзруме спор кровавый,
В Эдырне[114]114
  Эдырнс – турецкое название Адрианопля.


[Закрыть] мир провозглашён.
 
 
И дале двинулась Россия,
И юг державно облегла,
И пол-Эвксина вовлекла
В свои объятия тугие (3, 148).
 

Польское восстание быстро переросло в национальную освободительную войну, перечёркивало эти победы и грозило новыми бедами, так как нашло поддержку в католических странах Европы. В Палате депутатов Франции раздавались голоса о необходимости военного вмешательства. Великобритания выжидала критического момента, так как была обеспокоена экспансией России в регионах её колониальных интересов (Балканы, Персия, Афганистан). Восстание поляков нашло поддержку и внутри России – разночинная интеллигенция, часть дворян и окололитературная среда.

Да, на первом этапе восстания русская армия терпела поражения. Именно в эту тяжёлую пору Пушкин обратился к тени фельдмаршала М. И. Кутузова:

 
Перед гробницею святой
Стою с поникшею главой…
Всё спит кругом; одни лампады
Во мраке храма золотят
Столпов гранитные громады
И их знамён нависший ряд.
 
 
Под ними спит сей властелин,
Сей идол северных дружин,
Маститый страж страны державной,
Смиритель всех её врагов.
Сей остальной из стаи славной
Екатерининских орлов.
 

Останки полководца были погребены 19 июня 1813 года в склепе, устроенном в приделе Святого Антония Феодосийского Казанского собора Петербурга. К этому времени в соборе было собрано 115 трофейных знамён и штандартов, под сенью которых покоился Кутузов, один из славной плеяды полководцев и государственных деятелей конца XVIII столетия, времени императрицы Екатерины II.

О создании стихотворения «Перед гробницею святой» Пушкин говорил Е. М. Хитрово, дочери Михаила Илларионовича:

– Стихи эти были написаны в такую минуту, когда позволительно было пасть духом – слава Богу, это время миновало. Мы опять заняли положение, которое не должны были терять. Это, правда, не то положение, каким мы были обязаны руке князя, вашего батюшки, но всё же оно достаточно хорошо (10, 844).

Миновавшее время – это весна 1831 года. Именно тогда поэт обращался к тени полководца, вспоминая его славные деяния:

 
В твоём гробу восторг живёт!
Он русский глас нам издаёт;
Он нам твердит о той године,
Когда народной веры глас
Воззвал к святой твоей седине:
«Иди, спасай!» Ты встал – и спас.
 

Заканчивается стихотворение призывом к почившему помочь стране и сейчас в треволнениях мятежной Польши:

 
Внемли ж и днесь наш верный глас,
Встань и спасай царя и нас,
О старец грозный! На мгновенье
Явись у двери гробовой,
Явись, вдохни восторг и рвенье
Полкам, оставленным тобой!
 
 
Явись и дланию своей
Нам укажи в толпе вождей,
Кто твой наследник, твой избранный!
Но храм – в молчанье погружён,
И тих твоей могилы бранной
Невозмутимый, вечный сон (3, 220–221).
 

Последние две строфы, по-видимому, не понравились самодержавному цензору поэта: Николай I был достаточно уверен в себе, чтобы не полагаться на помощь кого бы то ни было, и совсем не нуждался в советчиках по назначению главнокомандующего армией (пусть даже и в виртуальной форме). Поэтому-то патриотическое стихотворение было опубликовано только в 1836 году, но без двух последних строф. И не отдельно, а в «Объяснении» к другому стихотворению – «Полководец». В этом «Объяснении» Пушкин писал: «Слава Кутузова неразрывно соединена со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России; его памятник: скала Святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы ещё радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?» (7, 483–484).

…В ходе восстания Польша фактически отделилась от России. Притязания бывшей Речи Посполитой на отторгнутые от неё украинские, белорусские и литовские земли, детронизация династии Романовых глубоко уязвили национальные чувства широких кругов русского общества, и дворянства прежде всего, а призывы со стороны Франции к вооружённому вмешательству в русско-польский конфликт, который, казалось, мог перерасти во всеобщий поход западных держав против России, ещё более эти чувства обострили. Угроза новой войны, поднимавшейся на волне революций, с необычайной силой всколыхнула воспоминания о нашествии «двунадесяти языцев», стойко державшиеся в общественном сознании.

Пушкин, внимательно следивший за политическими событиями, был встревожен. Это заметил даже цензор Е. Е. Комаровский, спросивший поэта о причине его волнения.

– Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году? – удивился Александр Сергеевич аполитичности чиновника.

Сближение польских событий с 1812 годом подогревалось первыми неудачами русской армии. Отечественная война рисовалась легендарной, эпической порой русской истории, полной «дивных, почти мифических потрясений», временем независимых характеров, подъёма духовных сил народа и нравственного раскрепощения общества.

Но в 1830 году, в отличие от 1812-го, объявились «гуманисты», переживавшие не за гибнувших русских солдат, а за исторического врага России. Это были узкий слой демократически настроенной интеллигенции, студенчество и салонные доброхоты. Так графиня Д. Ф. Фикельмон, внучка М. И. Кутузова, писала П. А. Вяземскому: «Вот мы мрачнее, печальнее, меланхоличнее, чем когда-либо! Мы поражены событиями в Польше! Вы некоторое время жили в Варшаве и привезли оттуда достаточно воспоминаний, чтобы быть глубоко опечаленным этой прискорбной историей. Здесь[115]115
  В салоне Фикельмон.


[Закрыть], как вы легко себе это представите, нет речи ни о чём другом! Во всех умах полностью отсутствуют все иные мысли».

Пётр Андреевич отвечал Дарье Фёдоровне из Остафьева в том же тоне: «Вы правы, полагая, что варшавские события глубоко опечаливают моё сердце. Я нахожу в этой кровавой драме столько знакомых и дружеских имён среди жертв и главных участников, которые не замедлят стать жертвами, что чтение газеты заставляет трепетать моё сердце так, как если бы я присутствовал при ужасном спектакле».

Конечно, для Европы во всём были виноваты русские. В Палате депутатов Франции Лафайет, Моген и другие призывали к вооружённому вмешательству в русско-польской конфликт. Пушкин был крайне обеспокоен этим, но 26 августа (7 сентября) Варшава была взята, что вызвало ещё более негативную реакцию защитников Польши. Николай I писал по этому поводу Паскевичу: «В Париже бесились несколько дней сряду и нас ругали до крайности».

Французские газеты (Пушкин брал их в салоне Д. Фикельмон) опубликовали ряд статей, полных злобы, слёз и жажды мщения: «О благородное сердце Варшавы! Она погибла ради нас! Погибла с оружием в руках, колени не склонив! О пусть наш лоб осенят стыд и позор! Хотите видеть приход русских? Они придут!»

Ответом на речи, звучавшие в Палате депутатов Франции, и неистовство зарубежной прессы стало стихотворение Пушкина «Клеветникам России». Уже в сентябре оно было напечатано в брошюре «На взятие Варшавы». В первой строфе стихотворения поэт обращался к парламентариям и законодателям Европы:

 
О чём шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы (3, 222).
 

Далее в стихотворении говорится о застарелой вражде двух народов и ставится вопрос о судьбе славянства:

 
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? Вот вопрос.
 

И Пушкин не советовал Европе лезть в его разрешение:

 
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага[116]116
  Прага – предместье Варшавы.


[Закрыть];
 
 
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас… (3, 222)
 

За что же? Чем Россия провинилась перед Европой? И поэт напоминал ретивым ораторам оной о совсем недавних событиях:

 
За что ж, ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?
 

Недвусмысленным (и совсем недипломатичным) предупреждением звучат последние строфы стихотворения, обращённые ко всем недоброжелателям России:

 
Вы грозны на словах – попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постели,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясённого Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет Русская земля?
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов (3, 223).
 

Многие представители высшего общества не приняли стихотворение «Клеветникам России», и среди них – убеждённый западник и полонофил Вяземский. 22 сентября, защищая любимую им Европу и европейцев, он писал: «Пушкин в стихах “Клеветникам России” кажет европейцам шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на “вопросы”, на которые отвечать было бы очень легко даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем к ней. Народные витии, если бы удалось им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим».

И так мыслил один из ближайших друзей Пушкина, уже почти официальное лицо – с 1832 года вице-директор Департамента внешней торговли! 7 октября Пётр Андреевич спрашивал Хитрово: «Что делается в Петербурге после взятия Варшавы?» И просил: «Именем Бога (если он есть) и человечности (если она есть), умоляю вас, распространяйте чувства прощения и сострадания. Мир жертвам! Будем снова европейцами, чтобы искупить стихи совсем не европейского свойства. Как огорчили меня эти стихи! Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности, но у поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать. Всё это должно быть сказано между нами, но я не в силах, говоря с вами, сдерживать свою скорбь и негодование» (71а, 231).

Позиция, занятая Вяземским (Рюриковичем в 25-м поколении!) в отношении России, поражает. Откуда у русского дворянина такая ненависть к своей стране? Или это лишь отражение сиюминутного настроения? Нет, вот письмо 1828 года, когда никаких конфликтов с Польшей не было, не было и причин для неудовольствия, не говоря уже о более сильных чувствах: «Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России. Россию можно любить, как б…, которую любишь со всеми её недостатками, проказами, но нельзя любить, как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения, а настоящую Россию уважать нельзя» (Вяземский – Н. И. Тургеневу в Лондон).

Польский вопрос разделил русское общество на русофилов и русофобов. Писатель Н. А. Мельгунов укорял С. П. Шевырёва, одного из создателей журналов «Московский вестник» и «Московский наблюдатель»: «Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за последние его вирши (“Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”). Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту. Теперешний же Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, который, вместо того чтобы смотреть прямо в лицо Аполлона, оглядывается по сторонам и ищет других божеств для принесения им в жертву своего дара. Упал, упал Пушкин. О честолюбие и златолюбие!»

В стихотворениях, разочаровавших Мельгунова, так ярко звучала национальная гордость, что они возмутили многих радетелей западных свобод. Ну как же! Поляки боролись за демократический статус, а Пушкин смешал их с грязью. Европа негодует на варварство русского царя, а Пушкин рассыпается перед ним мелким бисером. Критики исключали возможность сочетания любви к России и неудовлетворения политическим режимом в ней. Поэта обвиняли в попрании им своих демократических взглядов и в фактическом отказе от них.

Сочувствующих «несчастным» полякам хватало, критиков Пушкина – тоже. Поэтому Александра Сергеевича очень обрадовала реакция на его стихотворение П. Я. Чаадаева, который писал ему: «Вот наконец вы национальный поэт. Вы наконец нашли своё призвание. Особенно изумительны стихи к врагам России, я вам это говорю. В них мыслей больше, чем было сказано и создано у нас в целый век. Все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь в этом, пусть говорят, что хотят, а мы пойдём вперёд».

И пошли. Чаадаев занялся «Философическими письмами», а Александр Сергеевич – ответом радетелям Польши (в лице одного из их представителей):

 
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый свет увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
 
 
Когда безмолвная Варшава поднялась,
И Польша буйством опьянела,
И смертная борьба началась,
При клике «Польска не згинела!»,
 
 
Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда полки бежали вскачь
И гибло знамя нашей чести…
 

Тогда ненавистники России ликовали и с вожделением ожидали вооружённого вмешательство любимой ими Европы. Но ситуация довольно быстро изменилась в пользу России. И что же? Как отнёсся к этому завзятый отечественный либерал?

 
Поникнул ты головой и горько возрыдал,
Как жид о Иерусалиме (3, 391).
 

К сожалению, стихотворение это не было закончено и не печаталось, его автограф не сохранился, и известно оно по весьма несовершенной копии.

…Восстание поляков и июльская (1830) революция во Франции способствовали оживлению интереса к событиям 1812–1815 годов. Угроза новой европейской войны всколыхнула воспоминания о нашествии Наполеона. В 1830-х годах в России вышли труды А. И. Михайловского-Данилевского, посвящённые Отечественной войне 1812 года. Не осталась в стороне и художественная литература.

Кстати. Стихотворение Пушкина «Клеветникам России» актуально и в наши дни. В апреле 2016 года в «Литературной газете» даже появилась рубрика под таким названием, и открылась она следующей информацией Геннадия Красникова: «Не так давно два “правдоруба” русской литературы Виктор Шендерович и Игорь Иртеньев в передаче на “Свободе” умилялись талантами друг друга, наперегонки спеша блеснуть собственным остроумием. Главным предметом их язвительных стрел и хохм была, конечно же, Россия, с которой ребятам не подфартило: народ рылом не вышел, власть занята какими-то “духовными скрепами” и восстановлением опорно-двигательного аппарата страны, поднимая оглоушенную с колен после нанесённой тяжёлой демократической травмы 90-х; писатели не те, не их поля и масштаба ягода. Вот, скажем, Пушкин. Взял да, не спросившись Иртеньева и Шендеровича, написал стихотворение “Клеветникам России”. Уж их-то либеральное Третье отделение ни за что не допустило бы подобный патриотический разворот поэта. Антипатриотический, антироссийский, русофобский, это – пожалуйста, это – сколько угодно.

И тут оба юмориста принялись утомительно перемалывать избитую побасёнку про патриотизм как “последнее прибежище негодяя”, упирая на то, что себя они, в отличие от Пушкина, негодяями не считают. Пушкин, по их высокому приговору, после таких стихов кончился как поэт. Одним словом, “погиб поэт”!.. Так два грошовых современных дантесика вновь хладнокровно “навели” удар на русскую литературу, при этом ведая, что творят, понимая, на что “руку поднимают”».

Только бы на литературу! Читайте:

Дм. Быков, журналист: «Россия – бросовая страна с безнадёжным населением».

Ксения Собчак, телеведущая: «Россия стала страной генетического отребья. Я бы вообще запретила эту страну».

Нина Хрущёва, правнучка Н. С. Хрущёва: «Первая задача – уменьшить размер страны».

Валерий Панюшкин, литератор: «Всем на свете стало бы легче, если бы русская нация прекратилась».

Юрий Нестеренко, поэт: «Нашим врагом является не только кремлёвский режим. Нашим врагом и врагом всего свободного мира, всей западной цивилизации, всех принципов, которые нам дороги, является Россия как таковая. Россия есть зло, причём мирового масштаба. Зло должно быть уничтожено».

Борис Стомахин, публицист: «Эта страна пережила себя, её существование не нужно больше никому – ни оккупированным ею народам, ни её собственному народу, и, более того, представляет собой смертельную угрозу для человечества. Убивать, убивать, убивать! Россию можно только уничтожить. И её надо уничтожить. Русских надо убивать и только убивать».

Это какая-то патология! Что это за «граждане» России и сколько таких «граждан»? На эти вопросы отвечает Андрей Фефелов в статье «Нерусь, куда несёшься ты?!» («Завтра», 16/38, с. 4): «Раскрою вам одну страшную тайну: 0,7 % населения России страстно желают, чтобы “эта страна” – развалилась, погибла, канула в Лету, трансформировалась в свою противоположность, рассыпалась на множество осколков, сдалась в плен, вывернулась наизнанку, покаялась и заплатила всем, кому надо, максимальные контрибуции.

0,7 – это не смешно, это очень-очень много. Явный перебор. Это миллион человек, многие из которых проживают в Москве и Питере. Это целый слой, активный, образованный, аффилированный с властью, интегрированный в СМИ, занимающий сильные позиции в образовании и культуре, сидящий на информационных и финансовых потоках. Это семьи, поколениями воспитанные в определённом ключе, имеющие свои предания, живущие отдельными от большинства мечтами и смыслами».

Добавим от себя: эти 0,7 % населения, отнюдь не обойдённые судьбой, не только клевещут на страну, которая им всё дала, а ненавидят её. И легко представить, что они сделают с Россией, если дорвутся до власти. Впрочем, они и не скрывают этого: упразднят (вместе с населением) как политическую единицу, «позорящую» западную цивилизацию.

В крепостнической России пушкинского времени немалая часть дворянства тоже не благоговела к основной массе россиян, тоже поглядывала на Запад, но до такого маразма не доходила. Что это, «прогресс» цивилизации? «Расцвет» демократии? Или недееспособность власть предержащих?

Это стихотворение было написано через девять дней после «Клеветникам России» и связано с ним тематически, но начинается издалека:

 
Великий день Бородина
Мы братской тризной поминая,
Твердили: «Шли же племена,
Бедой России угрожая;
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда её вела!..
 
 
Но стали ж мы пятою твёрдой
И грудью приняли напор
Племён, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор» (3, 224).
 

Вопросы о Европе и предводителе агрессии здесь, конечно, риторические: в России каждый подросток знал о нашествии «двунадесяти языцев», а молва о великом полководце, возглавлявшем его, давно облетела весь мир. Поэтому поэт спрашивал парламентских говорунов, угрожавших России в связи с событиями в Польше:

 
И что ж? Свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русский штык и снег,
Погрёбший славу их в пустыне.
Знакомый пир их манит вновь —
Хмельна для них славянов кровь,
Но тяжко будет им похмелье,
Но долог будет сон гостей
На тесном хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
 

В сочетании «штык и снег» Пушкин не случайно поставил на первое место существительное «штык». Гениальный поэт не первый год интересовался событиями Отечественной войны 1812 года и почти десять лет вращался в среде военных. То есть знал о перипетиях 1812 года не понаслышке, неоднократно внимал рассказам тех, кто громил корпуса Великой армии, читал воспоминания графа Сегюра, взывавшего к соратникам по оружию:

– Товарищи! Помните ли вы это злосчастное место, на котором остановилось завоевание мира, где двадцать лет побед рассыпались в прах, где началось крушение нашего счастья?

Это не о переправе через Березину, а о сражении за Малоярославец 12 (24) октября, когда ни морозов, ни снега не было и в помине, а были славный суворовский штык, отвага русских солдат и искусство военачальников. Вот когда в середине русской осени 1812 года была сломлена мощь Великой армии, вынужденной начать отступление, перешедшее в беспорядочное бегство и рассеивание воинских контингентов по городам и весям России.

…Напомнив западным воителям о судьбе их предшественников, Пушкин с немалой язвительностью приглашал их повторить подзабытые «подвиги» старшего поколения:

 
Ступайте ж к нам: вас Русь зовёт!
Но знайте, прошеные гости,
Уж Польша вас не поведёт:
Через её шагнёте кости!..
 

Стихотворение «Бородинская годовщина» Пушкин написал 5 сентября, Варшава пала 26 августа, а это значило, что Польша выпала из игры как возможный союзник новых тевтонов. При этом решающий удар восставшим был нанесён в священный для русских день:

 
Сбылось – и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы;
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает стяг кровавый —
И бунт раздавленный умолк (3, 225).