Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

«Современник»

Весь 1835 год Пушкин усиленно работал над «Историей Петра». Исписав около тысячи страниц, решил остановиться: манила мечта о собственном журнале. В канун Нового года обратился к А. Х. Бенкендорфу:

«Милостивый государь граф Александр Христофорович, осмеливаюсь беспокоить Ваше сиятельство покорнейшею просьбою. Я желал бы в следующем, 1836 году издать четыре тома статей чисто литературных (как-то повестей, стихотворений etc.[132]132
  И прочее (лат.).


[Закрыть]), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности. Отказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. Издание доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды, мною начатые. Это было бы для меня новым благодеянием государя» (10, 558).

Мысль о собственном журнале Александр Сергеевич лелеял с 1831 года – это была задумка о газете «Дневник», даже подготовлен её первый номер. Потом проектировались альманахи разного рода, вынашивались замыслы «Северного зрителя». Первый пушкинист П. И. Бартенев со слов А. С. Соболевского сделал такую запись: «Мысль о большом повременном издании, желание непосредственно служить Отечеству своим пером, занимала Пушкина последние десять лет его кратковременного поприща».

Узнав о намерении Пушкина, Ф. В. Булгарин и Н. И. Греч, издатели «Северной пчелы», через книгопродавца А. Ф. Смирдина предложили Александру Сергеевичу 15 тысяч рублей за восстановление прежних отношений. Пушкин отказался от сделки. Тогда «радетели» поэта, ещё не видя журнала, перешли к его охаиванию: «Этот журнал, или этот альманах, учреждается нарочно против “Библиотеки для чтения”, с явным и открытым намерением – при помощи Божией уничтожить её в прах. Что тут таиться! Угрозы раздались уже в наших ушах: и вот мы сами добродушно спешим известить публику, что на нас готовится туча. Будущий издатель “Современника” думает придать своему изданию более занимательности войною с “Библиотекой”. Берегись, неосторожный гений!»

…В «Современнике» были опубликованы «Скупой рыцарь», «Родословная моего героя», «Полководец», «Капитанская дочка», «Путешествие в Арзрум» и другие произведения Пушкина. «Нос», «Коляска», «Утро делового человека» Н. В. Гоголя, стихи В. А. Жуковского, Ф. И. Тютчева, А. В. Кольцова, Д. В. Давыдова, записки Н. А. Дуровой, критические статьи и рецензии Пушкина, П. А. Вяземского, Гоголя, А. И. Тургенева, В. Ф. Одоевского. Одним словом – классика! И тем не менее надежды издателя не оправдались.

Первый том «Современника» вышел 3 апреля. Его тираж был 2 400 экземпляров, тираж четвёртого – 700. Пушкинист С. А. Фомичёв писал по этому поводу: «Журнал не принёс ожидаемых доходов – скорее ещё больше разорил своего издателя. Но вплоть до последнего дуэльного дня поэт постоянно был занят им, рассчитывая, наперекор судьбе, найти и воспитать своего читателя».

Первый номер журнала вышел в начале апреля. Он открывался стихотворением Пушкина «Пир Петра I», в котором проводилась мысль о примирении с виновными (намёк на декабристов):

 
Нет! Он с подданным мирится,
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну
И в чело его целует.
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
 

Из других произведений поэта в номере были трагедия «Скупой рыцарь», очерк «Путешествие в Арзрум» и начало романа «Рославлев». Тема Отечественной войны 1812 года, затронутая в романе, подкреплялась заметкой Н. В. Гоголя «О походных записках артиллериста» И. Т. Радожицкого и его обращением к участникам наполеоновских войн. «Доныне, – писал Николай Васильевич, – если бывший в Париже офицер, уже ветеран, уже во фраке, уже с проседью в голове, станет рассказывать о прошедших походах, то около него собирается любопытный кружок. Но ни один из наших офицеров до сих пор не вздумал записать свои рассказы в той истине и простоте, в которой они изливаются устно. То, что случилось с ними, как с людьми частными, почитают они слишком неважным и очень ошибаются. Их простые рассказы иногда вносят такую черту в историю, какой нигде не дороешься».

Конечно, молодой писатель несколько сгустил краски – к 1836 году вышло уже немало воспоминаний о войнах с Наполеоном. Но его обращение ценно в том отношении, что отражало общий интерес к мемуарам о сравнительно недавней эпохе людских трагедий и славы. Поэтому тема Отечественной войны 1812 года затрагивалась во всех четырёх томах «Современника», выпущенных Пушкиным. Это «Предисловие к запискам Н. А. Дуровой» (том 2-й), статьи П. А. Вяземского (там же) и Д. В. Давыдова, стихотворение Пушкина «Полководец» (том 3-й), информация о выходе записок Дуровой «Кавалерист-девица» (том 4-й).

«Гвоздём» программы первого номера «Современника» стала работа Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834–1835 годах». В ней громился «торговый триумвират» в русской журналистике Ф. В. Булгарина, Н. И. Греча и О. И. Сенковского, обличалось их «литературное безверие и литературное невежество».

Второй том «Современника» вышел 3 июля. Из-за отсутствия Пушкина, занятого похоронами матери, составление и корректуру этого тома взяли на себя В. Ф. Одоевский, П. А. Плетнев и А. А. Краевский. Одобряя их работу, Александр Сергеевич говорил:

– Второй № «Современника» очень хорош. Я начинаю его любить (10, 584).

В томе было помещено «Предисловие к запискам Н. А. Дуровой» издателя. Пушкин писал:

«В 1808 году молодой мальчик по имени Александр вступил рядовым в Конно-Польский Уланский полк, отличился, получил за храбрость солдатский георгиевский крест и в том же году произведён был в офицеры в Мариупольский Гусарский полк. Впоследствии перешёл он в Литовский Уланский и продолжал свою службу столь же ревностно, как и начал.

По-видимому, всё это в порядке вещей и довольно обыкновенно; однако ж это самое наделало много шуму, породило много толков и произвело сильное впечатление от одного нечаянно открывшегося обстоятельства: корнет Александров был девица Надежда Дурова» (7, 396).

Кавалерист-девица

С середины 1835 года начался издательский «роман» поэта с участницей наполеоновских войн Н. А. Дуровой, которая хотела опубликовать свои воспоминания. Переписка с Надеждой Андреевной продолжалась больше года; итоги её были минимальны: публикация в «Современнике» небольшого фрагмента «Записок» кавалерист-девицы.

…Надежде не повезло со дня рождения: мать не любила её. В своё время она сбежала от богатых родителей к бедному ротмистру Полтавского конного полка. Кочевая жизнь и ограниченность в средствах быстро остудили пылкие чувства. Вернуть расположение родителей мог внук, а родилась девочка, и однажды раздосадованная мать выкинула её из окна кареты.

Андрей Васильевич Дуров, отец Надежды, недолго думая, отдал дочь под присмотр одного из гусаров. Тот воспитывал девочку в меру своих возможностей: катал на лошадях, вместо игрушек давал ребёнку незаряженный пистолет, демонстрировал своё искусство владеть саблей.

Когда Надя подросла, мать, срывая досаду за неудачно сложившуюся жизнь, поедом ела дочь и не чаяла, как от неё избавиться. В восемнадцать лет её выдали замуж за дворянского заседателя Сарапульского нижнего земского суда В. С. Чернова. В январе 1803 года у них родился сын, но семейная жизнь тяготила Надежду. Бросив мужа и сына (это в начале XIX столетия!), она ушла к родителям. Там её, конечно, не ждали. Постоянные ссоры с матерью, её вечные попрёки, неуживчивость самой Надежды подтолкнули её к побегу из родительского дома: «Воинственный жар с неимоверной силою запылал в душе моей; мечты зароились в уме, и я деятельно начала изыскивать способы произвесть в действие прежнее намерение своё – сделаться воином, быть сыном для отца своего и навсегда отделаться от пола, которого участь и вечная зависимость начинали страшить меня».

Обрезав волосы, надев казачий костюм и сев на любимого жеребца, ринулась она в неизвестность. Довольная беглянка ликовала: «Итак, я на воле! Свободна! Независима! Я взяла мне принадлежащее – мою свободу. Свободу! Драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять её, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим, и наградой!»

Н. А. Дурова

Вскоре под именем Александра Васильевича Соколова Дурова поступила рядовым в Конно-польский уланский полк, в рядах которого участвовала в основных сражениях кампании 1807 года. До конца своих дней Надежда Андреевна с особой теплотой вспоминала первый год своей службы: «Никогда не изгладится из памяти моей этот первый год вступления моего на военное поприще, этот год счастья, совершенной свободы, полной независимости, тем более драгоценных для меня, что я сама, одна, без пособия постороннего умела приобресть их».

Благодаря отцу, озабоченному судьбой дочери, тайна мнимого Александра была раскрыта, и 31 декабря 1807 года Дурова предстала перед царём с очень лестным отзывом о её службе главнокомандующего И. Ф. Буксгевдена: «Отличное поведение его, Соколова, и ревностное прохождение своей должности с самого вступления его в службу приобрели ему от всех, как начальников, так и сотоварищей его, полную привязанность и внимание…»

Царь принял Дурову весьма милостиво: отказавшись от своего намерения возвратить её в отцовский дом, разрешил остаться в армии и впредь по его имени именоваться Александровым. Последнее, по понятиям того времени, означало высшую степень монаршего благоволения. Более того, узнав о том, что в одном из сражений Дурова спасла жизнь офицеру, царь вручил ей Георгиевский крест. Надежда Андреевна была оставлена на военной службе, что пришлось ей весьма по душе: «О сколько это положение дало жизни всем моим ощущениям! Сердце моё полно чувств, голова мыслей, планов, мечтаний, предположений; воображение моё рисует картины, блистающие всеми лучами и цветами, какие только есть в царстве природы и возможностей. Какая жизнь, какая полная, радостная, деятельная жизнь! Как сравнить её с той, какую вела я. Теперь каждый день, каждый час я живу и чувствую, что живу; о, в тысячу, в тысячу раз превосходнее теперешний род жизни! Балы, танцы, волокитство, музыка… О Боже! Какие пошлости, какие скучные занятия!»

6 января 1808 года Дурову в чине корнета зачислили в Мариупольский гусарский полк под именем Александра Андреевича Александрова, тем самым Надежда стала первой в российской армии женщиной-офицером. Было от чего загордиться.

В начале Отечественной войны Дурова участвовала в арьергардных боях 2-й Западной армии. В это время её видел Д. В. Давыдов, который писал позднее: «Дурову я знал, потому что я с ней служил в арьергарде во всё время отступления нашего от Немана до Бородина. Полк, в котором она служила, был всегда в арьергарде вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров женщина. Но так, слегка. Она очень уединена была и избегала общества столько, сколько можно избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым.

Нам хотелось напиться молока в избе (видно, плохо было, что за молоко хватились, – вина не было капли). Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: “Это Александров, который, говорят, женщина”. Я бросился на крыльцо, но он уже скакал далеко. Впоследствии я её видел на фронте, на ведетах[133]133
  Ведет – пара часовых. «На ведетах» – на часах, на охране.


[Закрыть], словом, во всей тяжкой того времени службе, но много ею не занимался, не до того было, чтобы различать, мужского или женского она роду: эта грамматика была забыта тогда».

На подходе к Бородино Надежда Андреевна была контужена – «от ядра в ногу». Отмечая это в походных записках, она писала: «У меня нет перчаток, и руки мои так окоченели от холодного ветра, что пальцы едва сгибаются. Ах, если б я могла согреться и опять почувствовать, что у меня есть руки и ноги! Теперь я их не слышу.

Желание моё исполнилось; нужды нет, каким образом, но только исполнилось Я не сражаюсь, согрелась и чувствую, что у меня есть руки и ноги, а особливо левая нога очень ощутительно даёт мне знать, что я имею её; она распухла, почернела и ломит нестерпимо: я получила контузию от ядра. Вахмистр не допустил меня упасть с лошади, поддержал и отвёл за фронт».

Это случилось за день до Бородинской битвы. Но Дурова не оставила строй и до середины сентября состояла ординарцем при штабе М. И. Кутузова, после чего уехала на излечение в Сарапул. В армию вернулась в августе 1813 года и участвовала в блокаде крепости Модлин, а в начале следующего года – в блокаде Гамбурга и Гарбурга.

В марте 1816 года Дурову уволили со службы «за болезнью» с чином штабс-ротмистра и пенсионом. Отдохнув девять месяцев, Надежда Андреевна решила вернуться в армию, но на это «высочайшего соизволения не последовало», и воинственная жена занялась литературной деятельностью. На этой обманчивой стезе она встретилась с Пушкиным.

В середине июня 1835 года Александр Сергеевич получил письмо городничего Елабуги В. А. Дурова, с которым некогда встречался в Кавказских Минеральных Водах. Василий Андреевич запомнился Пушкину тем, что был вечно озабочен фантастическими проектами добывания денег. Кроме того, по воспоминаниям М. И. Пущина, поэта «восхищал и удивлял» цинизм Дурова в рассказах о его приключениях.

Письмо старого знакомого заинтересовало Пушкина: городничий хлопотал об издании «Записок» своей сестры Надежды Андреевны, и Александр Сергеевич поспешил ответить ему:

«Милостивый государь, Василий Андреевич!

Искренне обрадовался я, получив письмо Ваше, и спешу Вам отвечать. Если автор “Записок” согласится поручить их мне, то с охотою берусь хлопотать об их издании. Если думает он их продать в рукописи, то пусть назначит сам им цену. Если книгопродавцы не согласятся, то, вероятно, я их куплю.

За успех, кажется, можно ручаться. Судьба автора так любопытна, так известна и так таинственна, что разрешение загадки должно произвести сильное общее впечатление. Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность. Предмет сам по себе так занимателен, что никаких украшений не требует. Они даже повредили бы ему».

Письмо великого поэта придало Дуровой чувство уверенности в себе, и она решилась напрямую связаться с ним. «Не извиняюсь за простоту адреса, милостивый государь Александр Сергеевич! – писала она. – Титулы кажутся мне смешны в сравнении с славным именем вашим. Чтоб не занять напрасно ни времени, ни внимания вашего, спешу сказать, что заставило меня писать к вам: у меня есть несколько листов моих записок, я желал бы продать их и предпочтительно вам.

Купите, Александр Сергеевич! Прекрасное перо ваше может сделать из них что-нибудь весьма занимательное для наших соотечественниц, тем более что происшествие, давшее повод писать их, было некогда предметом любопытства и удивления.

Итак, упреждаю вас только, что записки были писаны не для печати и что я, вверяясь уму вашему, отдаю вам их, как они есть, без перемен и без поправок».

В начале следующего года Пушкин получил «Записки» Дуровой (начало их) и 27 марта сообщил её брату о том, что часть их напечатает в «Современнике», чтобы сделать им рекламу. «Полные “Записки”, – писал Александр Сергеевич, – вероятно, пойдут успешно, как я о них протрублю в своём журнале. Я готов их и купить, и напечатать в пользу автора – как ему будет угодно и выгодно. Во всяком случае будьте уверены, что приложу всё возможное старание об успехе общего дела».

24 мая Надежда Андреевна сама приехала в Петербург и через день принимала поэта в захудалой гостинице. «В половине первого часа карета знаменитого поэта нашего остановилась у подъезда. Я покраснела, представляя себе, как он взносится с лестницы на лестницу и удивляется, не видя им конца. Но вот отворилась дверь в прихожую. Я жду с любопытством и нетерпением! Отворяется дверь, и ко мне… Но это ещё пока мой Тишка, он говорит мне шёпотом и вытянувшись: “Александр Сергеевич Пушкин!” – “Проси!” Входит Александр Сергеевич… К этим словам прибавить нечего.

Я не буду повторять тех похвал, какими вежливый писатель и поэт осыпал слог моих записок, полагая, что в этом случае он говорил тем языком, каким обыкновенно люди образованные говорят с дамами. Впрочем, любезный гость мой приходил в приметное замешательство всякий раз, когда я, рассказывая что-нибудь относящееся ко мне, говорила: “был”, “пришёл”, “пошёл”, “увидел”…

Дети А. С. Пушкина: Григорий, Мария, Наталья, Александр. Рисунок Н. И. Фризенгофа

Он взял мою рукопись, говоря, что отдаст её сейчас переписывать, поблагодарил меня за честь, которую, говорил он, я делаю ему, избирая его издателем моих записок, и, оканчивая обязательную речь свою, поцеловал мою руку. Я поспешно выхватила её, покраснела и уже вовсе не знаю для чего сказала: “Ах, боже мой! Я так давно отвык от этого!” На лице Александра Сергеевича не показалось и тени усмешки, но полагаю, что дома он не принуждал себя и, рассказывая домашним обстоятельства первого свидания со мною, верно, смеялся от души над этим последним восклицанием».

Побывала Дурова и у Пушкина, оставив нам короткую зарисовку семейного быта великого поэта: «С нами вместе обедал один из искренних друзей Александра Сергеевича господин П…в[134]134
  П. А. Плетнёв, издатель сочинений Пушкина.


[Закрыть] да три дамы, родственницы жены его, сама она больна после родов и потому не выходила.

За столом я имела случай заметить странность в моём любезном хозяине. У него четверо детей, старшая из них, девочка лет пяти[135]135
  Мария Пушкина – старшая дочь поэта.


[Закрыть], как мне казалось, сидела с нами за столом. Друг Пушкина стал говорить с нею, спрашивая, не раздумала ль она идти за него замуж. “Нет, – отвечало дитя, – не раздумала”. – “А за кого ты охотнее пойдёшь: за меня или за папеньку?” – “За тебя и за папеньку”. – “Кого ж ты больше любишь: меня или папеньку?” – “Тебя больше люблю и папеньку больше люблю”. – “Ну а этого гостя, – спросил Александр Сергеевич, показывая на меня, – любишь? Хочешь за него замуж?” Девочка отвечала поспешно: “Нет, нет!” При этом ответе я увидела, что Пушкин покраснел. Неужели он думал, что я обижусь словами ребёнка? Я стала говорить, чтоб прервать молчание, которое очень некстати наступило за словами девочки “Нет, нет!”, и спросила её: “Как же это! Гостя надобно бы больше любить”. Дитя смотрело на меня недоверчиво и наконец стало кушать. Тем кончилась эта маленькая интермедия. Но Александр Сергеевич! Отчего он покраснел? Или это уже верх его деликатности, что даже и в шутку, даже от ребёнка не хотел бы он, чтоб я слышала что-нибудь не так вежливое?»

Фрагменты «Записок» Дуровой, опубликованные в «Современнике», были посвящены Отечественной войне. Вот раздумья автора о начальном её периоде: «Вопреки бесчисленным поклонникам Наполеона беру смелость думать, что для такого великого гения, каким его считают, он слишком уже уверен и в своём счастии, и в своих способностях, слишком легковерен, неосторожен, малосведущ. Слепое счастие, стечение обстоятельств, угнетённое дворянство и обольщённый народ могли помочь ему взойти на престол; но удержаться на нём, достойно занимать его будет ему трудно. Сквозь его императорскую мантию скоро заметят артиллерийского поручика, у которого от неслыханного счастия зашёл ум за разум.

Неужели, основываясь на одних только сведениях географических и донесениях шпионов, можно было решиться идти завоёвывать государство обширное, богатое, славящееся величием духа и бескорыстием своего дворянства, незыблемой опоры русского престола; устройством и многочисленностию войск, строгою дисциплиною, мужеством их, телесною силою и крепостью сложения, дающего им возможность переносить все трудности; государство, заключающее в себе столько же народов, сколько и климатов, и ко всему этому имеющее оплотом своим веру и терпимость? Видеть, что это славное войско отступает, не сражаясь, отступает так быстро, что трудно поспевать за ним, и верить, что оно отступает, страшась дождаться неприятеля! Верить робости войска русского в границах его Отечества!.. Верить и бежать за ним, стараясь догнать. Ужасное ослепление!.. Ужасен должен быть конец!!!»

Вмешательство Пушкина в текст «Записок» Дуровой, ранее неизвестной на литературном поприще, было настолько явным, что современники поначалу считали их сочинением самого поэта, искусно облёкшего его в форму мемуаров легендарной участницы войны с Наполеоном. Отмечая литературные достоинства «Записок», В. Г. Белинский писал, что «некоторые приняли их за мистификацию со стороны Пушкина. И что за язык, что за слог у девицы-кавалериста! Кажется, сам Пушкин передал ей своё перо».

С изданием полного текста воспоминаний дело осложнилось из-за отсутствия в Петербурге высочайшего «цензора» поэта, а Надежде Андреевне были нужны деньги, и она предъявила Пушкину «ультиматум»: «Своеручные записки мои прошу вас возвратить мне теперь же, если можно. У меня перепишут их в четыре дня, и переписанные отдам в полную вашу волю, в рассуждении перемен, которые прошу вас делать, не спрашивая моего согласия, потому что я только это и имел в виду, чтоб отдать их на суд и под покровительство таланту, которому не знаю равного, а без этого неодолимого желания привлечь на свои “Записки” сияние вашего имени я давно бы нашёл людей, которые купили бы их или напечатали в мою пользу.

Вы очень обязательно пишете, что ожидаете моих приказаний; вот моя покорнейшая просьба, первая, последняя и единственная: действуйте без отлагательства. Действуйте или дайте мне волю действовать; я не имею времени ждать. Полумеры никуда не годятся! Нерешительность хуже полумер, медленность хуже и того и другого вместе! Думал ли я когда-нибудь, что буду говорить такую проповедь величайшему гению нашего времени, привыкшему принимать одну только дань хвалы и удивления! Видно, время чудес опять настало, Александр Сергеевич! Но как я уже начал писать в этом тоне, так хочу и кончить. Мне так наскучили бездейственная жизнь и бесполезное ожидание, что я только до 1 июля обещаю вам терпение, но с 1-го, пришлёте или не пришлёте мне мои “Записки”, действую сам».

В письме от 25 июня 1836 года Александр Сергеевич подробно объяснял нетерпеливому автору ситуацию с изданием книги: «Очень вас благодарю за ваше откровенное и решительное письмо. Оно очень мило, потому что носит верный отпечаток вашего пылкого и нетерпеливого характера. Буду отвечать вам по пунктам, как говорят подьячие.

1) “Записки” ваши ещё переписываются. Я должен был их отдать только такому человеку, в котором мог быть уверен, оттого дело и замешкалось.

2) Государю угодно было быть моим цензором, это правда, но я не имею права подвергать его рассмотрению произведения чужие. Вы, конечно, будете исключением, но для сего нужен предлог, и о том-то хотелось мне с вами переговорить, дабы скоростью не перепортить дела.

3) Вы со славою перешли одно поприще; вы ступаете на новое, вам ещё чуждое. Хлопоты сочинителя вам непонятны. Издать книгу нельзя в одну неделю, на то требуется по крайней мере месяца два. Должно рукопись переписать, представить в цензуру, обратиться в типографию и проч. и проч.

4) Вы пишете мне: “действуйте или дайте мне действовать”. Как скоро получу рукопись переписанную, тотчас и начну. Это не может и не должно мешать вам действовать с вашей стороны. Моя цель – доставить вам как можно более выгоды и не оставить вас в жертву корыстолюбивым и неисправным книгопродавцам.

5) Ехать к государю на манёвры мне невозможно по многим причинам. Я даже думал обратиться к нему в крайнем случае, если цензура не пропустит ваших “Записок”. Это объясню я вам, когда буду иметь счастие вас увидеть лично» (10, 589–590).

Отважной наезднице была непонятна «робость» великого поэта; ждать она не захотела, рукопись забрала и отдала двоюродному брату И. Г. Бутовскому, который рвался поработать в «Современнике». На это П. А. Вяземский писал, что он «набитый дурак» и сотрудничество с ним не только бесполезно, но и вредно. Тем не менее Иван Григорьевич издал книгу «Кавалерист-девица», о чём Надежда Андреевна позднее жалела, говоря, что «имела глупость лишить свои “Записки” блистательнейшего их украшения, их высокой славы – имени бессмертного поэта».

Вскоре после выхода «Записок» кавалерист-девица Надежда Андреевна уехала в Елабугу, где провела почти три десятилетия своей жизни, о которых писала: «Всё затихло, как не бывало, и одни только незабвенные воспоминания сопровождают меня на диких берегах Камы…»

Умерла Дурова весной 1866 года. Хоронили её с воинскими почестями. Перед гробом Надежды Андреевны офицер местного гарнизона нёс на бархатной подушке её Георгиевский крест – единственный Георгиевский крест со дня учреждения этой награды в России, данный женщине.