Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

«Когда-то[150]150
  8 сентября 1826 года.


[Закрыть] отечески присвоил и не покинул»

Утром 4 ноября Пушкин получил анонимку следующего содержания:

«Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена.

Непременный секретарь граф И. Борх».

Д. Л. Нарышкин был супругом женщины, с которой открыто жил царь Александр I. Тем самым составители пасквиля проводили аналогию Николай I – Пушкин (император был неравнодушен к жене поэта). И, конечно, пасквиль прямо указывал на ситуацию дня: скандальное ухаживание поручика Кавалергардского Её Величества полка барона Геккерна (Дантеса) за женой Пушкина.

Аналогичные письма были разосланы друзьям поэта. Один из них, В. А. Соллогуб, поспешил с анонимкой к приятелю. Распечатав конверт, Александр Сергеевич сказал:

– Я уже знаю, что такое… Это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что если кто-нибудь сзади плюнет на моё платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не моё.

На минуту задумался и добавил:

– Дуэли никакой не будет.

Но вечером всё же послал вызов Дантесу, так как понял, что пасквиль на него получили не только его друзья, и шило в мешке не утаишь. Духовную атмосферу тех дней в петербургском обществе передаёт дочь царя великая княгиня Ольга Николаевна:

– Воздух был заряжен грозой. Ходили анонимные письма, обвиняющие красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет Дантесу ухаживать за ней. Негритянская кровь Пушкина вскипела. Папа́, который проявлял к нему интерес, как к славе России, и желая добра его жене, столь же доброй, как и красивой, приложил все усилия к тому, чтобы его успокоить. Бенкендорфу было поручено предпринять поиски автора писем.

Барон Геккерн, посланник голландского короля и отчим Дантеса, стал стеной на защиту недавно обретённого сына. Сначала уговорил Пушкина помедлить с поединком, а затем преподнёс ему сюрприз. Оказывается, молодой кавалергард по уши влюблён в Екатерину, сестру Натальи Николаевны, а за ней (за Натальей Николаевной) волочился для отвода глаз. И поручик сделал Екатерине предложение, идут переговоры о свадьбе.

Пушкин отозвал свой вызов Дантесу, но мысли о мщении не оставлял. Это тревожило Жуковского, и он воззвал к разуму бывшего ученика:

– Ради Бога, одумайся, дай мне счастье избавить тебя от безумного злодейства.

Пушкин не желал слушать никаких резонов, и Жуковский пошёл на крайние меры – обратился за помощью к царю. 23 ноября Александру Сергеевичу была дана личная аудиенция. Николай I успокоил его и взял с него слово «не драться», а в «случае чего» повелел обращаться прямо к нему.

10 января 1837 года состоялась свадьба Екатерины Гончаровой и Дантеса. Царь не упустил этого события семейной жизни Гончаровых. Бенкендорф написал Наталье Николаевне: «Его величество, желая сделать что-нибудь приятное вашему мужу и вам, поручил мне передать вам в собственные руки сумму при сём прилагаемую по случаю брака вашей сестры, будучи уверен, что вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок». Но родство с Дантесом и Геккерном не изменило ситуацию к лучшему. Пушкин жаждал мщения за те муки, которые он претерпел из-за волокитства Дантеса за его женой, и говорил:

– Поединка мне уже недостаточно.

Соллогуб так характеризовал ситуацию, сложившуюся в январе в петербургском обществе: «Все хотели остановить Пушкина, один Пушкин того не хотел». С. Н. Карамзина писала брату в Париж: «Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом. Он становится похож на тигра и скрежещет зубами всякий раз, когда заговаривают на эту тему», то есть о Дантесе.

24 января Пушкин нос к носу столкнулся с императором. Николай I через восемнадцать лет рассказал об этом в тесном кругу близких к нему сподвижников:

«Под конец его жизни, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах[151]151
  Комеражи – предрассудки, сплетни.


[Закрыть], которым её красота подвергает её в обществе.

Я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько и для счастия мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене.

– Разве ты мог ожидать от меня другого? – спросил я его.

– Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою…

Три дня спустя был его последний дуэль».

Наталья и Александр. Художник Е. Устинов

25 января Пушкин был в театре. В разговоре с баронессой Вревской заявил о своём намерении найти смерть. Тщетно баронесса пыталась успокоить собеседника. Наконец напомнила ему о детях.

– Ничего, – раздражённо ответил Александр Сергеевич, – император, которому известно моё дело, обещал взять их под своё покровительство.

Длительным самоистязанием по поводу вывернувшегося противника (увернулся от поединка, да ещё и в родственники втёрся) Пушкин довёл себя до поступков, которые отказывались оправдывать даже его близкие друзья – Жуковский и Вяземский (последний заявил, что «отвращает лицо своё» от Пушкина). И 26 января около него не было никого, кто бы мог удержать его от рокового шага. В этот день Александр Сергеевич послал предельно взвинченное и оскорбительное письмо голландскому посланнику Геккерну: «Барон, прежде всего, позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно».

«Недавно» – это когда И. Г. Полетика, родственница Натальи Николаевны, пригласила её в гости. Когда та приехала, то вместо подруги обнаружила в квартире Дантеса, от которого с трудом вырвалась.

Но продолжим вчитываться в письмо негодующего поэта: «2 ноября вы от вашего сына узнали новость, которая доставила вам много удовольствия. Он вам сказал, что я в бешенстве, что моя жена боится… что она теряет голову. Вы решили нанести удар, который казался окончательным. Вами было составлено анонимное письмо.

Теперь я подхожу к цели моего письма: может быть, вы хотите знать, что помешало мне до сих пор обесчестить вас в глазах нашего и вашего двора. Я вам скажу это.

Дуэли мне уже недостаточно, и каков бы ни был её исход, я не сочту себя достаточно отмщённым ни смертью вашего сына, ни его женитьбой, ни, наконец, письмом, которое я имею честь писать вам…»

Смерти обидчика мало! Так чего же жаждала тонкая и легкоранимая душа поэта? Читайте: «Я хочу, чтобы вы дали себе труд и сами нашли основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо, и чтобы уничтожить самый след этого жалкого дела, из которого мне легко будет сделать отличную главу в моей истории рогоносцев» (10, 879).

Пушкин считал Л. Геккерна не только автором пасквиля от 4 ноября, но и идейным вдохновителем всей кампании, связанной с ним и его женой. Ему не нужны были смерть противника (этого для него мало), главное – унизить его в глазах светского общества. С Дантесом это не получилось (вынужденная женитьба). Но главным осквернителем репутации поэта был всё же голландский посланник. Но он увернулся и на этот раз, послав на поединок приёмного сына: «Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи, я обратился к г. виконту д’Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, чтобы убедиться, действительно ли то письмо, на какое я отвечаю, исходит от вас. Г. виконт д’Аршиак отправляется к вам, чтобы условиться относительно места, где вы встретитесь с бароном Жоржем Геккерном, и предупредить вас, что эта встреча не терпит никакой отсрочки».

* * *

Окружённый врачами Пушкин мучился немного меньше двух суток. Царь узнал о дуэли и смертельном ранении поэта на исходе 27 января. Около часа ночи следующего дня к придворному врачу Арендту явился фельдъегерь с приказом Николая I немедленно ехать к раненому. Осмотрев рану больного, Арендт прочитал ему записку государя: «Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими моё прощение и совет умереть по-христиански и причаститься. О жене и детях не беспокойся, они будут моими детьми, и я беру их на своё попечение»[152]152
  По воспоминаниям К. К. Данзаса, записка Николая I начинается с обращения: «Любезный друг, Александр Сергеевич».


[Закрыть].

На обращение царя Александр Сергеевич сказал: «Жаль, что умираю: весь его бы был». Уходя, Арендт объявил, что государь приказал ему узнать, есть ли у Пушкина долги, и что он желает их погасить.

Судьба поэта волновала всю царскую семью. Великая княгиня Ольга Николаевна говорила: «Можно представить себе впечатление на папа́».

Другая дочь царя, великая княгиня Елена Николаевна просила Жуковского: «Узнаю сейчас о несчастье с Пушкиным – известите меня, прошу Вас, о нём и скажите мне, есть ли надежда спасти его. Я подавлена этим ужасным событием, отнимающим у России такое прекрасное дарование, а у его друзей – такого выдающегося человека. Сообщите мне, что происходит, есть ли у Вас надежда, и, если можно, скажите ему от меня, что мои пожелания сливаются с Вашими».

Императрицу Александру Фёдоровну известие о дуэли между Пушкиным и Дантесом бросило в дрожь. На следующий день она написала: «Нет, нет, какой конец этой печальной истории. Один ранен, другой умирает. Мне сказали в полночь, я не могла заснуть до трёх часов, мне всё время представлялась эта дуэль, две рыдающие сестры, одна жена убийцы другого. Это ужасно, это страшнее, чем все ужасы всех модных романов».

Особенно волновалась Елена Николаевна: предлагала Жуковскому привлечь к уходу за Пушкиным оператора Мандта, «который столь же искусный врач», призывала ничем не пренебрегать для спасения поэта. Но 29 января с горечью записала: «Итак, свершилось! Мы потеряли прекраснейшую славу нашего Отечества! Я так глубоко этим огорчена, что мне кажется, во мне соединяются сожаления и его друзей, и поклонников его гения. Так тягостна скорбь, которая нам осталась!»

Царя о смерти поэта известил В. А. Жуковский. «Я счёл обязанностью донести государю императору о том, как умер Пушкин; он выслушал меня наедине в своём кабинете: этого прекрасного часа моей жизни я никогда не забуду», – писал позднее Василий Андреевич.

Николай Павлович поделился скорбной вестью с супругой. Александра Фёдоровна запечатлела её в дневнике: «Этот только что угасший Гений, трагический конец гения, истинного русского, но иногда и сатанинского, как Байрон. Эта молодая женщина возле гроба, как ангел смерти, бледная, как мрамор, обвиняющая себя в этой кровавой кончине, и кто знает, не испытывала ли она рядом с угрызением совести, помимо своей воли, и другое чувство, которое увеличивает её страдания».

Максимум забот об умершем поэте и его семье проявил В. А. Жуковский. На следующий день после его кончины он написал царю: «Вот мысль, которую осмеливаюсь представить на благоусмотрение В. И. В-а. Пушкин всегда говорил, что желал бы быть погребённым в той деревне, где жил, если не ошибаюсь, во младенчестве, где гробы его предков и где недавно похоронили его мать.

Но можно ли с исполнением этой воли мёртвого соединить и благо его осиротевшего семейства и, так сказать, дать его сиротам при гробе отца верный приют на жизнь и в то же время воздвигнуть трогательный, национальный памятник поэту, за который вся Россия, его потерявшая, будет благодарна великодушному соорудителю?»

Василий Андреевич просил Николая I о селе Михайловском, которое принадлежало отцу Пушкина и было заложено. Жуковский предлагал очистить село от долгов и передать его семье Александра Сергеевича. Название села он, конечно, знал, но не хотел напоминать государю о последнем месте ссылки поэта.

Царь молниеносно отреагировал на обращение Жуковского следующей запиской:

«1. Заплатить долги

2. Заложенное имение отца очистить от долгов

3. Вдове пенсион и дочери до замужества

4. Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого до вступления на службу.

5. Сочинения издать на казённый счёт

6. Единовременно 10 т.[153]153
  10 тысяч рублей – это два годовых оклада Пушкина как историографа.


[Закрыть]».

3 февраля император в письме брату великому князю Михаилу Павловичу подвёл итоги десятилетних отношений с Пушкиным:

«С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло, кроме смерти известного Пушкина от последствий раны на дуэли с Дантесом. Хотя давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их неловкое положение, но с тех пор, как Дантес женился на сестре жены Пушкина, а сей последний тогда же письменно отрёкся от требований сатисфакции, надо было надеяться, что дело заглушено.

Дотоль Пушкин себя вёл, как каждый бы на его месте сделал; а хоть никто не мог обвинять жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, и в особенности гнусного его отца Геккерна. Но последний повод к дуэли, которого никто не постигнет и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Геккерну, сделал Дантеса правым в этом деле.

Пушкин погиб и, слава Богу, умер христианином.

Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых и скорых, одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно: он точно повёл себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и всё это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался на сестре Пушкиной. Тогда же жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всём совершенно невинна.

Так как сестра её точно любила Дантеса, то Пушкин тогда же и отказался от дуэли. Но должно ему было при том и оставаться – чего не вытерпел. Дантес под судом, равно как и Данзас; и кончится по законам. И кажется, что каналья Геккерн отсюда выбудет».

Подведём итоги и мы. Впервые Николай I встретился с Пушкиным 8 сентября 1826 года, после часовой беседы с поэтом он сделал вывод:

– Я нынче долго говорил с умнейшим человеком России.

29 января 1837 года, в день кончины великого поэта, царь заявил:

– Я теряю в нём самого замечательного человека России.

Кажется, никто (кроме Л. Н. Толстого) не удостаивался больше таких оценок российскими самодержцами.

«Даль, скажи мне правду»

28 и 29 января Владимир Иванович неотлучно находился при Пушкине, и поэт первый раз сказал ему «ты». Это были последние часы жизни Александра Сергеевича. Их трагизм Даль передал в записке, написанной сразу после кончины его друга, славы и гордости России:

«С утра[154]154
  28 января.


[Закрыть] пульс был крайне мал, слаб, част, – но с полудня стал он подниматься, а к 6-му часу ударял 120 в минуту и стал полнее и твёрже; в то же время начал показываться небольшой общий жар. Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений приставили мы с д-ром Спасским тотчас 25 пиявок и послали за Арендтом. Он приехал, одобрил распоряжение наше. Больной наш твёрдою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться.

Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал:

– Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?

– Мы за тебя надеемся ещё, право, надеемся!

Он пожал мне руку и сказал: “Ну, спасибо”.

Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: “А скоро ли конец”, – и прибавлял ещё: “Пожалуйста, поскорее!”

Я налил и поднёс ему рюмку касторового масла.

– Что это?

– Выпей, это хорошо будет, хотя, может быть, на вкус и дурно.

– Ну, давай, – выпил и сказал: – А, это касторовое масло?

– Оно; да разве ты его знаешь?

– Знаю, да зачем же оно плавает по воде? Сверху масло, внизу вода!

– Всё равно, там (в желудке) перемешается.

– Ну, хорошо, и то правда.

В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, – и не мог отбиться от трёх слов из “Онегина”, трёх страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах, в голове моей, – слова: “Ну, что ж? – убит!”

О! сколько силы и красноречия в трёх словах этих! Они стоят знаменитого шекспировского рокового вопроса: “Быть или не быть”. Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, – я сидел, не смея дохнуть, и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни, здесь, где душа рвётся из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мёртвое и безответное, чего не найдёшь ни в толстых книгах, ни на кафедре!

Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова мои: “Терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче”, – отвечал отрывисто:

– Нет, не надо, жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!

Он продолжал по-прежнему дышать часто и отрывисто, его тихий стон замолкал на время вовсе. Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть.

Ударило два часа пополудни, 29 января, – и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух всё ещё сохранял могущество своё; изредка только полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил:

– Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, ну, пойдём.

Опамятовавшись, сказал:

– Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко – и голова закружилась.

Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: “Кто это, ты?”

– Я, друг мой.

– Что это, – продолжал он, – я не мог тебя узнать.

Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, протянув её, сказал:

– Ну, пойдём же, пожалуйста, да вместе!

Я подошёл к В. А. Жуковскому и гр. Виельгорскому и сказал: “Отходит!”

Пушкин открыл глаза и попросил мочёной морошки; когда её принесли, то он сказал внятно:

– Позовите жену, пусть она меня покормит.

Наталия Николаевна опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую – и приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил её по голове и сказал: “Ну, ничего, слава богу, всё хорошо”.

В. И. Даль у постели умирающего Пушкина

Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал:

– Кончена жизнь!

Я не дослышал и спросил тихо:

– Что кончено?

– Жизнь кончена, – отвечал он внятно и положительно.

– Тяжело дышать, давит, – были последние слова его.

Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; ещё один слабый, едва заметный вздох – и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мёртвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его».

Кроме воспоминаний о великом поэте, от Даля дошли до потомков и две пушкинские реликвии – перстень и сюртук. Владимир Иванович писал о них: «Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл – не знаю почему – талисманом; досталась от В. А. Жуковского последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб. Это чёрный сюртук с небольшою, в ноготок, дырочкою против правого паха. Над этим можно призадуматься. Сюртук этот должно бы сберечь и для потомства; не знаю ещё, как это сделать; в частных руках он легко может затеряться, а у нас некуда отдать подобную вещь на всегдашнее сохранение (я подарил его М. П. Погодину)».

Пушкинский перстень Даль бережно хранил всю жизнь. После кончины Даля драгоценность находилась у его дочери Ольги Владимировны Демидовой. После знаменитой Пушкинской выставки 1880 года, на которой был представлен этот артефакт, Демидова подарила его великому князю Константину Константиновичу – президенту Российской академии наук. А тот по завещанию передал перстень в Пушкинский дом – Институт русской литературы в Санкт-Петербурге. В 1950-е годы, когда в Ленинграде создавался музей-квартира Пушкина на Мойке, перстень «вернулся» домой.

Кстати. Первыми ранения Пушкина осмотрели доктора Задлер и Шольц. Когда Задлер ушёл, у Александра Сергеевича произошёл с Шольцем следующий разговор:

– Что вы думаете о моей ране? Я чувствовал при выстреле сильный удар в бок и горячо стрельнуло в поясницу. Дорогою шло много крови. Скажите мне откровенно, как вы рану находите?

– Не могу вам скрывать, что рана опасная.

– Скажите мне – смертельная?

– Считаю долгом вам это не скрывать. Но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано.

– Благодарю вас, вы поступили по отношению ко мне как честный человек. Мне надо устроить мои домашние дела.

Это было явное нарушение врачебной этики. Русский (по культуре и душевным качествам) доктор Владимир Иванович Даль правде предпочёл хоть на миг вселить в сознание умирающего надежду на жизнь, ободрить его: «Мы за тебя надеемся ещё!»