Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

«Я был ему предан»

Александр Фёдорович Ланжерон большую часть жизни провёл на русской службе. О превратностях судьбы этого эмигранта Ф. Ф. Вигель писал: «Революционною бурею выброшенный из своего отечества, он беззаботно и весело прожил свой век в чужой стране и дослужился у нас до высокого чина и голубой ленты». Да, был такой период в жизни Ланжерона, но в основном он воевал, с 1779 по 1829 год – 50 лет!

Александр Фёдорович происходил из аристократического рода. Во Франции он носил титулы: граф де Ланжерон, маркиз де ла Косс, барон де Конни, де ла Ферте и де Сасси. Воинскую службу начал сублейтенантом полка графа Дама. В 1782–1788 годах воевал в Северной Америке. Этот период его жизни завершился присвоением ему чина полковника.

Возвращение на родину совпало с началом революции. Спасаясь от начавшихся беспорядков, Ланжерон покинул Францию. В мае 1790 года он был принят на русскую службу полковником 1-го Сибирского гренадерского полка. Участвовал в Русско-шведской и Русско-турецкой войнах рубежа 1780–1790-х годов; в обеих отличился, особенно при штурме Измаила. По распоряжению императрицы Екатерины II поступил волонтёром в австрийскую армию и воевал против революционной Франции. В 1796 году принял российское подданство.

Ланжерон пользовался особым расположением императора Павла I, поэтому чины и звания следовали одно за другим: генерал-майор, генерал-лейтенант, граф Российской империи. При Александре I удачливому беженцу сначала не повезло. При Аустерлице Ланжерон командовал колонной из шести пехотных полков, и ему было поручено провести охват французской армии, что он сделал крайне неудачно: колонна была разгромлена при атаке Праценских высот.

Много лет спустя, оценивая эту неудачу, Ланжерон писал: «Французские колонны, остановленные бригадой графа Каменского, развернулись в 300 шагах от неё под картечным огнём и построились на два фаса: один – против этой бригады, а другой – против австрийцев; последние стреляли снизу вверх и с малою действительностью. Французы находились значительно выше них и немного выше русских; как только последние развернулись, французы открыли огонь. Чтобы воодушевить наших солдат, я решил идти вперёд. Команда была исполнена, как на учении. Французы отступили. Первый батальон Фанагорийского полка подошёл так близко к французам, что взял два орудия, брошенных ими. Но французские генералы и офицеры вернули своих солдат и поддержали их второй линией, которую мы только тогда увидали, и наши батальоны, в свою очередь, отступили и заняли свою прежнюю позицию. Лёгкость, с которой наши шесть батальонов, построенные в одну линию, оттеснили французов, доказывает мне, что, если бы мы имели некоторые войска из тех, которые бесполезно стояли в полутора верстах, мы отбросили бы французов до Пунтовица и отбили бы Праценские высоты».

Словом, никакого разгрома не было: всего-то только, что отступили. Царь с такой концепцией Ланжерона был не согласен и приказал ему «добровольно» уйти в отставку, но уже через четыре месяца вновь призвал в армию. С этого времени Ланжерон воевал на юге: разбил авангард турецкой армии у крепости Журжа, руководил блокадой Силистрии, принудил к капитуляции гарнизон Рущука; в 1811 году временно исполнял обязанности главнокомандующего Молдавской армией. Затем был ближайшим сотрудником М. И. Кутузова, удостоен чина генерала от инфантерии (пехоты).

Во время Отечественной войны 1812 года Александр Фёдорович командовал корпусом в армии адмирала П. В. Чичагова, участвовал в сражениях при Брест-Литовске и Березине, в освобождении Вильно.

В кампании 1813 года Ланжерон проявил себя при взятии Торна (награждён орденом Святого Георгия 2-го класса) и в сражении при Кёнигсварте. В последнем он командовал левым флангом союзных войск, отбил у неприятеля пять орудий, взял в плен четырёх генералов и 1 200 нижних чинов. В Лейпцигском сражении части его корпуса ворвались в город и преследовали противника до Лютценских ворот. За это сражение Ланжерон удостоился ордена Святого Александра Невского с алмазами.

Это была вторая высшая (после ордена Андрея Первозванного) награда Российской империи. Девиз ордена: «За труды и Отечество». Лента ордена – красная муаровая, носилась через левое плечо. За 1812–1814 годы им были награждены только 48 человек.

В декабре и январе Александр Фёдорович руководил осадой Майнца. В кампании 1814 года он командовал левым флангом Силезской армии при Краоне, Лаоне и Фер-Шампенауз. 18 (30) марта взял высоты Монмартра, после чего защита Парижа стала бессмысленной. На этих высотах Ланжерон получил из рук Александра I орден Святого Андрея Первозванного.

Это был первый и высший орден Российской империи. Девиз ордена – «За веру и верность», лента ордена – голубая муаровая. За 1812–1814 годы им были награждены только восемь человек: М. Б. Барклай де Толли, П. Х. Витгенштейн, А. Ф. Ланжерон, Д. И. Лобанов-Ростовский, М. А. Милорадович, Ф. В. Остен-Сакен, М. И. Платов и А. П. Тормасов. Неплохая компания! Так что сарказм Вигеля по поводу голубой ленты и Ланжерона – это рядовое зубоскальство завистника.

После победы над Наполеоном Александр Фёдорович командовал Оккупационными войсками в Эльзас-Лотарингии; а в ноябре 1815 года был назначен военным губернатором Херсона, градоначальником Одессы, управляющим гражданской частью Херсонской, Таврической и Екатеринославской губерний, да ещё главноначальствующим над бугскими и черноморскими казаками. В этом обилии должностей имперские чиновники часто путались. Поэтому с мая 1820 года Ланжерона стали именовать новороссийским генерал-губернатором.

На этом посту Александр Фёдорович несколько расслабился, передоверил ведение всех дел помощникам, а сам занялся литературным трудом: работал над мемуарами, писал стихи и пьесы. Творческие потуги погружали его в себя, уводили в мир создаваемых образов. Это и подвело генерал-губернатора.

В 1823 году Одессу посетил Александр I. Остановился в доме Ланжерона и отдыхал после обеда в его спальне, которую хозяин по привычке закрыл на ключ, а когда открыл, то удивился:

– Государь, что вы делаете в моей комнате?

– Как что я делаю, сударь? – разгневался царь. – У вас очень плохая память; я крайне недоволен беспорядком, который нашёл здесь, и назначу другого генерал-губернатора.

7 мая 1823 года Александр Фёдорович «по болезни» был уволен в отставку. Это дало ему возможность с головой погрузиться в творчество. Поэтому когда в Одессе появился молодой, но уже широко известный поэт, он не замедлил связаться с ним, узнать его мнение о своих стихах. Они были откровенно слабыми, но Пушкин воздержался от их прямого порицания, так как его занимали рассказы Ланжерона о войнах, в которых он участвовал, и о людях, которых знал.

Недовольный своей отставкой, Ланжерон показывал Александру Сергеевичу письма царя, о котором говорил:

– Он обращался со мною как со своим другом, всё мне поверял, зато и я был ему предан. Но теперь, право, я готов развязать мой собственный шарф.

По рассказам очевидцев, Павел I был задушен шарфом одного из покушавшихся. И они не таились, а благоденствовали всё царствование Александра I, который панически боялся участи отца и говорил Ланжерону:

– Я вам пишу мало и редко, потому что я под топором.

Об этом же царь обмолвился 11 мая 1811 года французскому послу Арману Коленкуру:

– Скажите императору Наполеону, что земля тут трясётся подо мною. Что в моей собственной империи мое положение стало нестерпимым.

О преступлении, совершённом в ночь с 11 на 12 марта 1801 года, Ланжерон знал от графов Петра Палена и Леонтия Беннигсена, участвовавших в заговоре, и оправдывал его:

– Нужны преступления, чтобы избавиться от незаконности, от безумия или от тирании, когда они опираются на деспотизм.

Александр Фёдорович был прекрасным рассказчиком, а главное, опирался в своих воспоминаниях на дневники, которые вёл с 1790 года. На их основе он написал ряд статей, которые были опубликованы в «Военном журнале» (1817, книги 3, 4 и 7), издававшимся Главным штабом, и написал обширные мемуары. Последними очень интересовался Пушкин, но Ланжерон отказался от их публикации в России, понимая, что воспоминания будут выхолощены цензурой. После его смерти мемуары были переправлены в Парижский архив и стали доступны исследователям только после 1881 года. В последнее десятилетие XIX века в печати появились обширные выдержки из них.

…Высочайшее расположение к себе Александр Фёдорович вернул, войдя в состав Верховного суда по делу о восстании декабристов. В 1828 году он сопровождал нового государя на русско-турецкий фронт. В это время он уже командовал войсками в Великой и Малой Валахии. Однако вскоре главнокомандование ими было передано «младшему по старшинству» генералу И. И. Дибичу. Обиженный этим Ланжерон подал в отставку, третью на его полувековом воинском поприще.

Последние два года своей жизни Александр Фёдорович пребывал в Петербурге. Там он встречался с Пушкиным в салоне дочери М. И. Кутузова Е. М. Хитрово. По словам П. И. Бартенева, он «мучил Пушкина чтением своих стихов и трагедий». К новому, 1830 году Ланжерон получил от Александра Сергеевича его визитную карточку, а на следующий год его унесла холера, год гулявшая в европейской части Российской империи.

Часть III
«В обители пустынных вьюг и хлада»

Пенаты

9 августа Пушкин был уже в родовом гнезде Ганнибалов селе Михайловском Псковской губернии. Встреча с родителями, сестрой и братом была радостной. Это очень смягчало суть случившегося (ссылка) и хорошо отразилось на состоянии поэта. Правда, первое время тосковал по Одессе. На полученную оттуда весточку ответил литературным шедевром – «Сожжённое письмо»:

 
Прощай, письмо любви, прощай! Она велела…
Как долго медлил я, как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!..
Но полно, час настал: гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет… (2, 244)
 

В Михайловском поэт разобрался в двуличном поведении недавнего друга А. Н. Раевского. Отчуждение между ними возникло не вдруг, и это чувствуется по письму Александра Николаевича: «Вы были неправы, милый друг, не дав мне вашего адреса и воображая, что я не сумею разыскать вас на краю света, в Псковской губернии; вы сберегли бы для меня время, потраченное на поиски, и скорее получили бы моё письмо. Я испытываю действительную потребность написать к вам; нельзя провести безнаказанно столько времени вместе, не исчисляя всех причин, заставляющих меня питать к вам истинную дружбу, одной привычки достаточно, чтобы установить между нами прочную связь.

Теперь, когда мы находимся так далеко друг от друга, я не хочу более вносить никаких оговорок в выражение чувств, которые питаю к вам. Знайте же, что, не говоря уже о вашем великом и прекрасном таланте, я давно испытываю к вам братскую дружбу, от которой меня не заставят отречься никакие житейские обстоятельства. Если после этого первого письма вы мне не ответите и не дадите мне вашего адреса, я буду продолжать писать и надоедать вам, пока не заставлю вас ответить».

А. Н. Раевский

В письме ощущаются какая-то неловкость, затаённое сознание своей неправоты, желание загладить её и восстановить пошатнувшиеся дружеские отношения. Но Пушкин не пошёл на это – до конца жизни он не написал ни строчки тому, кто довольно долго был героем его воображения. Вечным приговором ему стало стихотворение «Коварность»:

 
Когда твой друг на глас твоих речей
Ответствует язвительным молчаньем;
Когда свою он от руки твоей,
Как от змеи, отдёрнет с содроганьем;
Как, на тебя взор острый пригвоздя,
Качает он с презреньем головою, —
Не говори: «Неблагодарен он;
Он слаб и зол, он дружбы не достоин;
Вся жизнь его какой-то тяжкий сон»…
Ужель ты прав? Ужели ты спокоен?
Ах, если так, он в прах готов упасть,
Чтоб вымолить у друга примиренье.
Но если ты святую дружбы власть
Употреблял на злобное гоненье,
Но если ты затейливо язвил
Пугливое его воображенье
И гордую забаву находил
В его тоске, рыданьях, униженье,
Но если сам презренной клеветы
Ты про него невидимым был эхом,
Но если цепь ему накинул ты
И сонного врагу предал со смехом
И он прочёл в немой душе твоей
Всё тайное своим печальным взором,
Тогда ступай, не трать пустых речей —
Ты осуждён последним приговором.
 

Наступившая осень бодрила. Во второй главе «Евгения Онегина», над которой Пушкин тогда работал, он поэтизировал Михайловское.

 
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединённый,
Горой от ветров ограждённый,
Стоял над речкою: вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали сёла здесь и там,
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущенный сад,
Приют задумчивых дриад (2, 1).
 

10 октября Александр Сергеевич писал Вяземскому: «Сегодня кончил я поэму “Цыганы”. Посылаю тебе маленькое поминаньице за упокой души раба Божия Байрона» (стихотворение «К морю»).

Пушкин начал готовить к изданию первый сборник своих стихотворений и по сему поводу вспомнил, что немалая часть их находится у одного из его знакомых. «Милый Всеволожский, – обращался к нему поэт в том же октябре, – ты помнишь Пушкина, проведшего с тобою столько весёлых часов? Помнишь ли, что я тебе полупродал, полупроиграл рукопись моих стихотворений? Всеволожский, милый, продай мне назад мою рукопись – за ту же цену 1 000 (я знаю, что ты со мной спорить не станешь; даром же взять не захочу)».

Но к концу месяца идиллия кончилась. Жуковскому Александр Сергеевич сообщал: «Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро всё переменилось: отец, испуганный моей ссылкой, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь. Пещуров[51]51
  А. Н. Пещуров – опочецкий уездный предводитель дворянства.


[Закрыть], назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом».

Узнав это, Александр Сергеевич попытался объясниться с родителями: «Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю всё, что имел на сердце целых три месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить…

Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? Рудников сибирских и лишения чести? Спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырём» (10, 105).

Ссора кончилась тем, что родители уехали в Москву, оставив старшего сына в провинциальной глуши и одиночестве. Потекли месяцы и годы, тягостные своим однообразием. Пребывание в Михайловском, конечно, не радовало. 25 января 1825 года Пушкин писал Вяземскому: «Покамест я один-одинёшенек. Живу недорослем, валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни. Стихи не лезут».

В отношении стихов Александр Сергеевич скромничал. На рубеже 1824–1825 годов были написаны стихотворения «К морю», «Коварность», «Сожжённое письмо», «Андрей Шенье» и десятка два других. В октябре 1824 года Пушкин начал работу над четвёртой главой романа «Евгений Онегин», в ноябре сел за трагедию «Борис Годунов», 13–14 декабря написал стихотворную повесть «Граф Нулин». Теме нашей работы было посвящено первое из названных здесь стихотворений:

 
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
 
 
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз… (2, 198)
 

Мощь морской стихии ассоциировалась в сознании поэта с титаническими фигурами его времени:

 
О чём жалеть? Куда бы ныне
Я путь беспечный устремил?
Один предмет в твоей пустыне
Мою бы душу поразил.
 
 
Одна скала, гробница славы…
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон.
 
 
Там он почил среди мучений.
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум…
 

Этот «другой» – английский поэт Байрон. Удивительно и весьма значимо соединение Пушкиным имён поэта и воина под эпитетами «гений» и «властитель наших дум». То есть он не разделял (по крайней мере в данном случае) деяния великих на «хорошие» и «плохие», а принимал Наполеона без оговорок о добре и зле, соотносил его деятельность с разгулом стихии, правомерной в любом своём качестве.

Стихотворение «К морю» было напечатано в октябре 1825 года с большим пропуском, сохранившимся в рукописи:

 
Печальный остров заточенья
Без злобы путник посетит,
Святое слово примиренья
За нас на камне начертит.
 
 
Он искупил меча стяжанья
И зло погибельных чудес
Тоской, томлением изгнанья
Под сенью душной тех небес.
 
 
Там, устремив на волны очи,
Воспоминал он прежних дней
Пожар и ужас полуночи,
Кровавый прах и стук мечей.
 
 
Там иногда в своей пустыне,
Забыв войну, потомство, трон,
Один, один о юном сыне
С улыбкой горькой думал он (2, 398).
 

Этот фрагмент стихотворения аналогичен 13-й и 14-й строфам другого – «Наполеон», и Пушкин отказался от их повторения. А вот конец оды «К морю» он опустил уже по другим соображениям – цензурным (автоцензура существовала всегда):

 
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба земли повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
 

В своём сельском уединении не забывал Пушкин об антагонисте Наполеона – царе Александре I, к которому у него были претензии личного плана. Около 31 октября 1824 года Александр Сергеевич писал псковскому гражданскому губернатору Б. А. Адеркасу: «Милостивый государь Борис Антонович! Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства Вашего превосходительства» (10, 104).

За внешней благопристойностью письма чувствуются сарказм и ирония по отношению к «благодетелю», от милостей которого хочется спрятаться в застенок. К счастью для поэта, это письмо (как и то, в котором он признавался в намерении убить царя[52]52
  Письмо от 22.09.1825.


[Закрыть]) осталось не отосланным. Личность царя продолжала привлекать внимание Пушкина. На рубеже 1824–1825 годов он работал над биографическим очерком «Воображаемый разговор с Александром I»:

«Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему:

– Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи.

Александр Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал…»

Предполагаемая беседа с прославленным государем имела бы, по мнению поэта, один исход: «Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму “Ермак” или “Кочум”» (8, 69 и 71).

Но пока до Сибири дело не дошло, поэт забавлялся юморесками, в которых Александр I выглядит туповатым острословом и пошляком:

 
Брови царь нахмуря,
Говорил: «Вчера
Повалила буря
Памятник Петра».
Тот перепугался:
«Я не знал!.. Ужель?»
Царь расхохотался:
«Первый, брат, апрель!»
 
 
Говорил он с горем
Фрейлинам дворца:
«Вешают за морем
За два яйца!
То есть разумею, —
Вдруг примолвил он, —
Вешают за шею,
Но жесток закон» (2, 316).
 

В эпиграмме «На Александра I» Пушкин буквально в восьми строчках обрисовал весь его жизненный путь:

 
Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном:
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал,
Зато был фрунтовой профессор!
Но фрунт герою надоел —
Теперь коллежский он асессор
По части иностранных дел!
 

Под Аустерлицем 2 декабря 1805 года Наполеон разгромил две армии – русскую и австрийскую. Что касается «фронтового профессора» – это о шагистике, которой изнуряли армию. Были и другие минусы введения прусской системы в боевой подготовке солдат русской армии.

…Словом, государственный изгнанник работал, трудился весьма продуктивно, да ещё дерзил в адрес монарха. Не пасовал Александр Сергеевич и в бытовом плане.

«Пушкин, пора остепениться!» Пушкин любил суету большого города: праздничные застолья, беседы с умными людьми, поклонение любителей литературы и, конечно, красивые женщины. Михайловское угнетало своей оторванностью от цивилизованного мира. Но Александр Сергеевич держался и строго соблюдал заведённый в деревне распорядок дня.

Каждое утро поэта начиналось с проведывания няни – не заболела ли? Кучер Парфёнов вспоминал: «Он её всё мама звал. А она ему, бывало, нараспев:

– Батюшка, ты за что меня всё мамой зовешь, какая я тебе мать?

– Разумеется, ты мне мать: не то мать, что родила, а то, что своим молоком вскормила.

И уже чуть старуха занеможет, что ли, он уж всё за ней».

Михайловское. Вид усадьбы

После визита к Арине Родионовне Пушкин занимался собой: купание в любую погоду. Зимой ему приготовляли ванну: «Утром встанет, пойдёт в баню, прошибёт кулаком лёд в ванне, сядет, окатится, да и назад».

За водными процедурами следовали прогулки, на лошади или пешком: «Потом на лошадь, и гонят по лугу: лошадь взмылит и пойдёт к себе.

Палка у него завсегда железная в руках, девять фунтов[53]53
  40,5 кг.


[Закрыть] весу; уйдёт в поле, палку кверху бросает, ловит её на лету, словно тамбурмажор. А не то дома с утра из пистолетов жарит, в пырей, за баней, да раз сто эдак и выпалит в утро-то».

Раз в год у Пушкина бывало развлечение на людях. Парфёнов рассказывал:

– Ярмарка тут в монастыре бывает в девятую пятницу перед Петровками. Ну, народу много собирается, и он туда хаживал, как есть, бывало, как дома: рубаха красная, не брит, не стрижен, чудно так, палка железная в руках. Придёт в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберёт к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают.

С местной властью (находясь под её надзором) Пушкин вёл себя вызывающе: «Вот было раз, ещё спервоначалу, приехал туда капитан-исправник на ярмарку: ходит, смотрит, что за человек чудной в красной рубахе с нищими сидит? Посылает старосту спросить: кто, мол, такой? А Александр-то Сергеевич тоже на него смотрит, зло так, да и говорит эдак скоро (грубо так он всегда говорил):

– Скажи капитану-исправнику, что он меня не боится, и я его не боюсь, а если надо ему меня знать, так я – Пушкин.

Капитан ничто взяло, с тем и уехал, а Александр Сергеевич бросил слепцам беленькую да тоже домой пошёл»

…До двух часов Пушкин работал. Затем обедал и шёл (или ехал) к ближайшим соседям в Тригорское. Это было имение П. А. Осиповой, недавней вдовы, матери четырёх дочерей и двух сыновей. Младшая из девушек, Марина Ивановна, оставила воспоминания о визитах поэта:

– Бывало, все сёстры мои, да и я, тогда ещё подросточек, выйдем к нему навстречу. Раз, как теперь помню, тащится он на лошадёнке крестьянской, ноги у него чуть не по земле волочатся – я и ну над ним смеяться и трунить. Он потом за мной погнался, всё своими ногтями грозил: ногти ж у него такие длинные, он их очень берёг. Приходил, бывало, и пешком; подберётся к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно. Мы ему говорим: «Пушкин, что вы шалите так, пора остепениться», – а он смеётся только.

Быт семьи Осиповых Александр Сергеевич отразил в романе «Евгений Онегин»:

 
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ,
Зевая, слушает молебен,
Умильно на пучок зари[54]54
  Три зари – пучок полевой травы под названием заря. Несколько слезинок на такую траву во время Троицкого молебна связаны с обрядом замаливания грехов и предотвращения летней засухи.


[Закрыть]
Они роняли слёзки три… (2, 52)
 

Анна, старшая из сестёр, дивно играла на фортепьяно; её можно было заслушаться. Как-то она аккомпанировала А. П. Керн. Пушкин писал по этому поводу П. А. Плетнёву: «Скажи слепцу Козлову, что здесь есть одна прелесть, которая поёт его “Венецианскую ночь”. Как жаль, что он её не увидит! Дай бог ему её слышать!»

Надзор в Михайловском за ссыльным поэтом осуществлял А. Н. Пещуров. Алексей Никитич был предводителем дворянства Опочецкого уезда, а главное (для Пушкина), дядей А. М. Горчакова, лицейского товарища Александра Сергеевича. Поэтому «слежка» Пещурова не тяготила поэта. Один раз он даже ездил в его имение в селе Лимоново, находившееся в 68 верстах от Михайловского.

Это случилось в августе 1825 года. Поводом для поездки стала встреча с Горчаковым, который гостил у дяди. В этот период жизни лицейских друзей они стояли на несовместимых политических позициях. Тем не менее будущий министр иностранных дел говорил своему ровеснику:

– Несмотря на противоположность наших убеждений, я не могу не испытывать к Пушкину большой симпатии.

По-видимому, Алексей Никитич пытался удержать племянника от свидания с поднадзорным поэтом, но тот настоял на своём, и встреча бывших лицеистов состоялась. Пушкин читал приятелю отрывок из трагедии «Борис Годунов», вспоминали старых друзей и, конечно же, лицей.