Текст книги "Посвящение в Мастера"

– Да неужели! Такой, чтобы мог… распрямиться?

– Распрямиться? – повторил Ходасевич, затем до него дошло. – A-а! Так лук не глиняный!

– Еще какой глиняный! Вот, гляди, – Катарина опять резко ударила, на этот раз по левой руке Эроса, и, обезоружив несчастного демона, протянула крошечный лук Ходасевичу. Вадька осторожно взял его двумя пальцами.

– Не бойся, дурачок. Попробуй его согнуть.

Ходасевич согнул лук, потом, удерживая за один конец, дал ему распрямиться. Лук сделал это почти мгновенно!

– А теперь дай сюда! – Катарина забрала лук и с силой швырнула его об пол. Дзыньк! – и лук разлетелся бы на половинки, если бы не леска.

– Ты что наделала, ненормальная! Решила все разломать?! Вылитый бог войны!

– Не кричи. Посмотри на осколки лука повнимательней! – подняв с пола останки лука, Катарина протянула их Вадьке. – Ну, что скажешь, Фома неверующий?

Ходасевич ответил не сразу, минут пять, поднеся к носу, изучал осколки, даже попробовал один на зуб. Затем его прорвало:

– Не может быть! Но я все равно отказываюсь в это верить! Гибкой керамики не существует! Что бы ты мне не говорила!

Катарина расхохоталась: – Да я молчу, молчу!

– Ничего не понимаю! – продолжал изумляться Ходасевич. – В самом деле керамика! Но как?! Катарина – ты гений! Поделись секретом!

– Я не гений, Вадик, а мастер. Мастер с большой буквы, – совершенно серьезно заявила Катарина. – Я открыла состав глины, которая приобретает просто фантастическую упругость даже без обжига в муфельной печи! – Помолчав, вдруг предложила: – Знаешь, я готова рискнуть. И посвятить тебя в Мастера. А ты?

– Что я? – не понял Ходасевич.

– Ты готов рискнуть?

– Да хоть сейчас! – едва ли не вскричал Вадька.

– Ну, тогда поехали. Тусовке все равно нет дела до нас.

5

Ходасевич неотрывно смотрел в окно такси, наблюдая то темное, немного зловещее, о наступлении которого в народе говорят: «Ни зги не видно!» В далекой вышине, там, куда не доставал Вадькин взгляд, ревнивая ночь замазала дегтем бесстыжие глаза звезд и месяца-сутенера. Загнала в черный чулан безропотное мартовское небо. Завесила окрестности густой волокнистой мглой. Мгла сгущалась…

На земле жизнь проходила по-другому – в неясных проблесках темно-серого снега, лежавшего в загородных посадках, встречавшихся на пути вперемежку с низкорослыми частными домами. Такси, стреляя во мрак из крупнокалиберных фар, подъезжало к Барановке.

Ходасевич и Катарина сидели на заднем сиденье, отдавая его холодной спинке остатки своего тепла – в салоне не работала печка, а может, водитель жлобился ее включать. Катарина положила голову Вадьке на плечо и едва слышно мурлыкала в такт гудящему двигателю. Вадька сидел как кол, зажав в руке то, что еще четверть часа назад называлось Эросом-Купидоном… Вот частные дома кинулись навстречу такси, тут же расступились, построившись по обеим сторонам дороги в две нестройные шеренги. Беззлобно ощерились золотыми коронками окон, по-собачьи залаяли, то тут то там старательно подхватили песенку, подслушав ее у авто динамиков. А может, и нет: Ходасевичу нравилось домысливать происходящее. Автомобильная магнитола, оставаясь на своей волне, нескромно выдавала чужие чувства, бешено мигая желто-зелеными огоньками.

По-видимому, уже не в силах скрывать свои мысли от Ходасевича, Катарина вдруг взорвалась пылкой тирадой:

– Вот мы все с тобой говорим: вдохновенье да вдохновенье!

Улыбнулась растерявшемуся от неожиданности Вадьке и уже спокойней продолжила:

– По большому счету, вдохновение не заряжает нас тягой к творчеству, способностью пламенно творить. Точнее, оно дорого не этим. Вдохновение возвращает нас в вожделенный драйв.

Это так, Вадик. Драйв – это всегда желанный и невыдуманный рай. Причем рай движущийся и движущий нас. Нет, он ни коим образом не связан с потусторонней жизнью, бестелесной и бесчувственной метафизикой. Драйв-рай – это наша жизнь с привычной системой мер – праведностью и грехом, Богом и дьяволом. Но обязательно – жизнь в движении! Движении духа, души, ума, плоти, наконец. Через сомнения и сопротивления – драйв!.. Однако это не все. Это не просто движение – это должно быть дви-жжение! Понимаешь?.. Жжение, которое испытываешь, потому что ты движешься, трешься обо все, с чем приходится сталкиваться, общаться, иметь дело, обнимать, бить морду, рожать детей и т. п. в жизни. Дви-жжение от ясного, яркого, четкого и небезопасного ощущения полноты жизни! Драйв – это по-ток! Понимаешь?.. Но не тот ток, на котором бьют глухарей, а необъяснимый по-ток, который сам бьет! От которого возгорается искра! Искра – от нее и от трения сгорают наши сомнения. Драйв преображает жизнь, обостряет ее восприятие и при этом делает неважными многие вещи. «Уже не важно», как поет Муммий Троль, кто любовник, а кто муж, кто убийца, а кто потерпевший. Смысл преступления, смысл любви и измены, даже смысл счастья, как боль после драки, доходит потом. Когда кончается драйв. Кто-то этим довольствуется, а кто-то не может никак успокоиться: «Что?! Неужели дви-жжение больше не повторится?!» В этот момент кое-кто из нас начинает поиски нового драйва. Если бы не вдохновение, эти поиски могли затянуться для нас с тобой на долгие годы! Вдохновение – это ветер, который дует в сторону рая! Что ты скажешь об этом, Вадим?..

Ходасевич, глядя на подмигивающий дисплей автомагнитолы, пережевывал в уме, что и как говорила ему сейчас Катарина. Ее речь… Ее речь порой (например, как сейчас) выглядит жутко правильной, жутко умной, не выходящей за литературные берега. А бывает, из нее прет такой базар, весь на понятиях и понтах! Не Катарина, а Достоевский какой-то!.. Конечно, у них с Катариной разное восприятие мира, что объясняется, по-видимому, разным темпераментом и разной степенью образованности. Конечно, у них разные боги. Но (и еще раз но!) их объединяет, сближает одна черта: ощущение какой-то огромной утраты – утраты не вообще и по прошествии времени, а сейчас, сию минуту. Они оба, каждый свое, без конца теряют что-то важное. Что? А Бог его знает! Ходасевич нервно поерзал на сиденье, невольно встревожив покой вновь замершей на его плече Катарины. Вернулся опять к своим мыслям. Fоворят, такое драматическое восприятие мира свойственно подросткам. Значит, он, Ходасевич – тридцатичетырехлетний подросток. Придавило его Ростком – времени, государства, семьи, обстоятельств, недостатков характера. Да мало ли что прет поблизости!.. Поэтому он до сих пор под Ростком…

Такси свернуло в проулок, заскользило вдоль покосившихся и стоящих по стойке «смирно» заборов, в одном месте неосторожно коснувшись щекой их деревянной щетины, повернуло еще раза два или три, тихонько проскочило мимо сказочно-нелепых теремов зажиточных сумских цыган и, наконец, без команды, как старая хозяйская лошадь, встало у высоких ворот большого двухэтажного черного дома, мрачного, как беззвездное небо. Ни палисадника возле дома-монстра, ни огонька, ни звука за закрытыми наглухо ставнями!

– Ну, и на фига ты меня сюда привезла? – поеживаясь, спросил Ходасевич, когда отпустили такси. – Там избушка-поебушка, здесь трущобы покруче!

– Поосторожней с трущобами-то! – озлилась Катарина, первой проходя в массивную калитку в воротах. – Сейчас зайдем – ты ахнешь! То же мне, архитектор выискался!..

Войдя в дом, Ходасевич сразу же почувствовал, что попал в лабиринт. Где-то здесь он начинался… Со всех сторон давила темнота, она осязаемо дышала в уши, глаза, затылок. Но вот Катарина, чье присутствие Ходасевич угадывал лишь по дыханию и запаху духов, щелкнула выключателем – сверху пролился очень яркий электрический свет. Под выключателем, расположенным слева от неожиданно красивой, отливающей темно-красным, будто кагор, двери, Вадька прочел: «Я есьм Путь и Истина и Жизнь» – и тут же рядом: «Воля! Целься и бей! Быть сражению! Осознай и принуди себя к движению! Отныне не „я хочу“, а „я должен“! Распрямись, воли подорожник!»

– У тебя что тут, секта какая прячется? – ляпнул, не подумав, Ходасевич.

– Не совсем так, – потупившись, призналась вдруг Катарина. – В этом доме скрываются опальные вакханки.

– Кто?

– И одна из них – это я.

Красивая темно-красная дверь вела в длинный, уводивший, наверное, на край света коридор – ступив в него и поначалу не увидев его противоположного конца, Ходасевич понял, откуда у него предчувствие лабиринта. В отличие от прихожей (или как там зовется здесь предбанник, где Вадька прочел о Боге и воле), свет в коридоре струился рассеянный, двусмысленный, как блеск глаз счастливой женщины. Пока молча шли, Ходасевич с настороженным интересом разглядывал стены. Голые, лишь местами драпированные темной матовой не то тканью, не то кожей, не то еще черт знает чем, они источали беспокойные запахи. В них чудился запах корицы, женских волос и лесного ветра, вдруг вырвавшегося из дремучей, непролазной чащи… Ходасевич так разволновался, что почувствовал удушье. Как спасения, он искал на стенах хоть что-нибудь, хоть кривой гвоздь или невзрачную картинку, чтобы зацепиться за них взглядом, чтобы удостовериться, что он еще в этой, по-прежнему продолжающейся для него жизни, а не на ее неизбежном краю, до смерти пугающем Вадьку своей близостью.

Желал Ходасевич спасения – и спасся, заметив в углублении в стене, неизвестно для чего предназначенном, пустую бутылку из-под вина. Ходасевич даже невольно ойкнул, увидев ее, по инерции прошел еще пару шагов вперед, затем вернулся, но сразу взять бутылку не решился: ужасный дракон глядел на него с темно-красной, цвета пройденной двери, с волнистыми краями этикетки. У дракона была нежная женская грудь. Любопытство все-таки взяло верх над Вадькиной осторожностью и неизъяснимым волнением, и Ходасевич вынул из углубления бутылку. Пасть дракона извергала вместе с огненным жаром немые стенания, но чудесная грудь оказалась все же не его, а восхитительной юной особы, которую дракон сжимал в объятиях. Длинные волосы красавицы вздымались – они тушили огнь чудовища.

– Страсть!! – вдруг прокричала возле Вадькиного уха Катарина. От неожиданности Ходасевич едва не выронил бутылку, резко прижал ее к груди – стекло звякнуло о металлические кнопки его куртки.

– Какой ты пугливый, Вадик! – Катарина расхохоталась своим обычным низким, грудным смехом. Потянулась к бутылке. – А ну-ка, дай сюда! – поцеловала вдруг ее горлышко. – Теперь ты поцелуй! – и, предваряя возможные Вадькины возражения, голосом, строгим и неожиданно звонким, будто она давала клятву, произнесла. – Это первый ритуал, который ты обязан выполнить в моем доме! – и вновь, не удержавшись, расхохоталась. Но Ходасевич все равно поцеловал бутылку с драконом и девушкой. Запрокинув голову, дождался, когда на язык скатятся несколько терпких капель, отчетливо пахнущих сосновой смолой. Но вместо того чтобы раствориться в его желудке, вино внезапно проникло в голову, шибануло по мозгам, да так крепко, что Ходасевич вдруг… побежал по коридору. Его пытались обогнать чьи-то тени, пытались вернуть женские голоса, кто-то всю дорогу стучал чем-то звонким об пол, а Вадька все убыстрял и убыстрял свой бег…

– Тебе что, плохо?

Совсем близко от Ходасевича всплыло из небытия Катаринино лицо. Елаза у нее были бледно-зеленые, как разведенный виноградный сок. Вадька, продолжая стоять напротив все той же выемки в стене, заметно покачивался, как дерево на ветру.

– Почему у тебя такие красивые глаза и такой жуткий смех? – спросил Ходасеивч. Он понял, что только что был без сознания. – И вообще, что это за пойло?

– Я вакханка. Поэтому у меня такие глаза и такой смех, – ответила лишь на первый вопрос Катарина. – Пойдем, тебе надо прилечь.

Не доходя до конца коридора, они свернули направо, в едва заметный проход. Сразу же начиналась лестница, круто ведущая вверх. Ходасевич помог Катарине откинуть массивную крышку люка. Они очутились на тесной узкой площадке. Вадька вдруг буцнул какой-то мягкий круглый предмет, не поленился, поднял его с пола. Это было яблоко, медно-желтое, сморщенное, но такое пахучее, словно вобрало в себя аромат большого урожая. Чудесный запах жизни!.. Ходасевич осмотрелся: длинная стена, та, что пониже, с потолком-крышей, под углом уходящим вверх, небольшим оконцем, черным и бездушным, как квадрат Малевича, выходила во двор. Правда, подумалось в этот момент Ходасевичу, шарахни сейчас по окну, разбей его будто выкрашенное черной краской стекло – и ворвется в дом белый свет!.. В стене напротив близнецами замерли две двери.

– Ну, какую выбираешь? – стараясь придать голосу таинственности, спросила Катарина.

– Это что, как Илья Муромец на распутье? – Ходасевич усмехнулся и толкнул внутрь правую дверь. С первым же шагом в нос шибанул резкий, кисловатый запах немытой совокуплявшейся плоти. Разглядеть ничего не удалось – как и в коридоре, свет в помещении был тускл, очертания стен неясны. Лишь слева от двери, возле фантастических груд одежды (похоже, они попали на сэконд-хэндовский развал), Вадька заметил Санчо Панса на его любимом осле. Странно, отчего вспомнился ему этот вечный оруженосец?.. То пузатый чайник восседал на колченогом стуле.

Ходасевич поморщился.

– Ну и вонь! Будто всю ночь трахались!

– Во-первых, ночь только начинается. А, во-вторых… чем тебе не нравится аромат любви?

– Аромат любви? – Вадька хмыкнул. – Да здесь трахались не меньше двух жадных баб и двух потных мужиков!

– Не угадал. Их было больше. И все же это… – Катарина, закрыв глаза, с нарочитым наслаждением вдохнула сумрачный, спертый воздух, – и все же это аромат, будоражащий воображение и напоминающий плоти о ее главном предназначении. Ты скоро с этим согласишься, Вадик. А пока… Чаю хочешь? – не дожидаясь ответа, девушка плеснула из чайника в стакан, стоявший там же, на стуле, и протянула Вадьке.

Чай был, на удивление, горячим, крепким, с приятной горчинкой. Заваренный на травах, он навязчиво напоминал о прошлогоднем лете, о его густых, пьянящих ароматах, о травах, которые по пояс, о стогах, из которых не выбраться, не вернуться в пыльный город… Чай пах черт знает чем! Ходасевич отпил из стакана, потом… потом жадно опрокинул его и проглотил вяжущую язык жидкость. Не допил, может быть, полглотка. Наконец осмелел и сделал пару шагов к пропасти.

В глазах помутилось, взгляд заметался, закрутился вокруг одному ему известной оси, будто стрелка компаса, голова закружилась… Взгляд вдруг замер, обращенный внутрь самого Ходасевича – и ничего не увидел!..

Катарина вовремя поддержала Вадьку под локоть, спасительно задышала в лицо.

– Фух!.. Что это со мной? Во второй раз!

– Ничего, пошли. И не такое бывает.

– Там вино, здесь чай! Что ты мне все подсовываешь?!

Ходасевич послушно шел за Катариной. Она подвела Вадьку к ширме из такого же матового материала, каким были драпированы отдельные места стен в коридоре. Ширма была расписана замысловатым рисунком, Ходасевич не успел толком его рассмотреть – девушка плавно отвела край ширмы и легонько толкнула в плечо своего спутника. Впереди стояла странная кровать. За ней, метрах в десяти, дышала, жила стена, выкрашенная в тревожный молочно-белый цвет. Будто плотный туман проник в комнату и встал стеной. Ходасевич уже стал различать голоса, влажный кашель, шум, схожий с тяжелым дыханием топи, словно за стеной-туманом расстилалось болото – шагни навстречу и завязнешь навеки… Вадька мотнул головой, поспешив избавиться от наваждения. Шумы пропали, но остались странная кровать и молочная стена. И все ж таки она колыхалась – едва-едва… Мерещится черт знает что! Ходасевич сердито посмотрел на кровать.

В первый момент она показалась Вадьке полуразобранной – без матраса и спинок, но зато с зажженными свечами на концах четырех высоких стоек, к которым крепилась пустая рама кровати. Вместо матраса на ней в три яруса, менее чем в полуметре друг от друга, были натянуты простыни. Прозрачные, они были расписаны тем же сложным рисунком, который Вадька не смог разобрать на ширме. Драконы, опутанные не то разноцветными нитями, не то лучами нездешних звезд. На простынях громоздилось много странных предметов, среди них украшения из керамики, даже еда, разбросанная, казалось, как придется. Но Катарина помешала Ходасевичу рассмотреть удивительную инсталляцию.

– Не смотри пока. Сейчас ты сам примешь в этом активное участие.

В руках Катарины вдруг появилась такая же прозрачная простыня, она загадочно позванивала чем-то металлическим, блеснувшим в глаза Ходасевичу.

– Что это за прибамбасы? – спросил он.

– Натяни-ка на кровать! – Катарина протянула простыню, и Вадька ухватился за прохладные замки-карабины, пришитые к ее углам.

– Вот что звенело!

Ходасевич защелкнул карабины на четырех кольцах, каждое из которых было приварено к высокой стойке. Простыня натянулась цирковой трапецией. Еще четыре кольца, расположенные под самыми свечами, остались свободны.

– Простыня – не простыня, гамак – не гамак! – подивился Вадька. Он нагнулся – любопытство не давало ему покоя, – увидел, что и три нижних простыни с живописным на них беспорядком таким же образом были натянуты на кровати.

– Не смотри! – крикнула Катарина. – Ложись!

– Да брось ты, Катарина! – воспротивился чудачествам подруги Вадька. – Давай лучше выпьем чего-нибудь! А? А потом я тебя поцелую! – с нарочитой веселостью он захохотал.

– Это я тебя… поцелую. Но сначала ложись, Дионис!

Ходасевичу показалось, что Катарина затеяла с ним какую-то игру, и он, притворившись, сдался, решил ей подыграть. Лег, растянулся на простыни с удовольствием – и тут же почувствовал, как незнакомая волна уносит его отсюда. Опомниться не успел – Катарина наклонилась над ним и в мгновение ока обвела его тело неизвестно откуда взявшейся кисточкой.

– А теперь поднимайся! – приказала девушка. – Почитай, пока я все приготовлю. Вон сколько книг!

6

Недоумевая, Вадька поднялся и, может, только сейчас обратил внимание на этажерки: две стояли в двух метрах от изголовья кровати, одна – примерно на таком же расстоянии в ногах. Он направился к этажеркам-близняшкам, невысоким, с маленькими и кривыми, как лапы таксы, ножками. «И здесь такой же бардак!» – хмыкнул недовольно Вадька, подойдя ближе к этажеркам. Чего только не было на пяти их овальных, покрытых вишневым лаком полках! Тарелка с наполовину ощипанной виноградной гроздью, керамические автомобильчики и тут же рядом керамический череп, кисть правой руки и, с первого взгляда, бесформенный кусок обожженной глины, при ближайшем рассмотрении оказавшийся копией печени человека. Будто тот бог, который слепил человека из глины, хранил здесь его запчасти и прочие архетипы своего творенья. А сколько было предметов из бронзы, зеленовато-жемчужной кости, лакированного дерева и даже болотного тростника! Один только резной костяной ключ чего стоил!.. А книги, книги! С корешками и без, с золотистыми пятнами и запахом прошлого и, наоборот, ароматом молока – благовонным ароматом новорожденного…

В глаза Ходасевичу бросился позолоченный фолиант. Им оказался первый том словаря Даля. Пальцы нащупали узкую жесткую закладку, видимо, из пластмассы – Вадька открыл на этом месте словарь.

«Вдохновение, – прочел Ходасевич подчеркнутое будто специально для него красным маркером слово. – Господи, о таких вещах пишут в книгах, а мне черт-те чем приходится заниматься! Зачем эта комната? Этот беспорядок? Простыни?.. Какого черта я сюда приехал?!» Посокрушавшись, правда, недолго, Ходасевич оглянулся на до сих пор хлопотавшую над странным ложем Катарину, вздохнул потерянно и – делать-то нечего! – углубился вновь в чтение: «…Высшее духовное состояние и настроение; восторженность, сосредоточение и необычайное проявление умственных сил. Наитие, внушение, ниспосланное свыше… Истина и добро вдохновители мои…»

«В мертвого жизни не вдохнешь, – Ходасевич повторил одну из строк. – А в меня-то можно еще вдохнуть? Найду ли силы самому себя вдохновить?.. Или, может, ей удастся? – Вадька на миг представил себе Катаринины бледно-зеленые, цвета разведенного виноградного сока, глаза, – Может быть, она… за неимением в душе моей Бога, – Вадька невесело усмехнулся, – как сказано в этой книжке, оживит, восхитит, воспламенит, пробудит наконец мой дух? Может, она, энергичная, мыслящая, современная, совершит чудо – вернет мне способность к самовыражению? Освободит мой дух, и я вновь проявлю себя сильно, напористо, чисто! Во как!» Ходасевич подивился собственной патетике. Потом сник, продолжая бесцельно разглядывать содержимое полок. Тем не менее заставил себя нагнуться, чуть ли не встать на колени и вдруг выволок из-под этажерки размером с декоративный пивной или коньячный бочонок бочкообразный предмет, золотисто-красный в тусклом электрическом свете, отлитый, по всей видимости, из бронзы и, скорее всего, очень давно, потому что сильно тянуло к бочонку и одновременно отталкивало от него. Как это часто случается при первом знакомстве с очень древней вещью – нам так хочется познать ее, но защитное поле прошлого не пускает…

Ходасевича заинтересовал рисунок на стенках бронзовой вещи, назначение которой он никак не мог определить. Рисунок был рельефным, на удивление четким, безудержная фантазия древнего автора целиком овладела воображением Ходасевича. И снова в центре – дракон, с огнедышащей пастью, с бивнями слона и хвостом змеи. Чьи-то головы или морды с оскаленными зубами валялись подле его лап, какие-то маленькие люди, запрокинув головы, казалось, с благоговением смотрели на дракона. Рядом ползла великанская улитка, ее подгонял копьем рослый богатырь со свирепым китайским лицом. На спине чудо-улитки вместо спирального домика вознеслась крепостная башня. Рядом, будто в наказание, была насажена на кол изящная пагода… Красавица опустилась устало на землю, в ногах ее лежал мешок, полотнище его было разорвано, из дыры высыпалась уйма шаров неправильной формы, из некоторых, как птенцы из яиц, вылезали крошечные люди…

Ходасевич не заметил, увлеченный изучением сказочного рисунка, как за этажерками, как раз напротив того места, где стоял Вадька, всколыхнулась легкая стенка ширмы, как мелькнула маленькая тень и замерла, упав неслышно на спину Ходасевича.

– Здеся все очень просто, мужчина! – произнес вдруг знакомый голосок, тут же завороживший Вадьку детским косноязычием вперемежку с нездешней певучестью, звонкостью. – Мужчина, это древний лаквьетский барабана. Нгок лу называется. Здеся – история лаквьетов. Вся, вся!..

– Вансуан?! – Ходасевич по-настоящему обалдел, увидев рядом миниатюрную потаскушку. – Ты-то здеся… Тьфу! Какого черта ты тут делаешь?!

– Лаквьеты, ты должен знать, мужчина, – это предки народа Вьетнама, – как ни в чем не бывало продолжала Вансуан. – Прародитель лаквьетов, мудрый их наставник – Лак Лаунг Куан. Что значит: государь Дракон Лак. Вот он, на барабане, убивает врагов Намвьета. Намвьета, мужчина, – это первая государства лаквьетов. Их враги – китайские воины из империи Западный Хань. Господин Дракон освободил народ…

Ошалевший и неизвестно отчего злой, Ходасевич оглянулся, словно ища поддержки в Катарине – Вадька вдруг испугался маленькой вьетнамки, точнее, ее неожиданного рассказа, ее знания удивительной истории древнего народа. Слова Вансуан растворились в сознании Ходасевича, сделали его против воли причастным к трехтысячелетней истории, внезапное знание ощутимо надавило на плечи, как горе или как безмерное счастье. Слушает ли, видит ли, познает ли человек, новое знание подвергает его риску, никто наперед не знает, чем оно отзовется – познавший обретет силу или будет повержен… Ходасевич остро нуждался в этот миг в поддержке, но Катарина по-прежнему хлопотала над идиотским ложем.

– Что ты меня грузишь разными лак… и драконами тоже? – Вадька решил пойти в наступление на маленькую Вансуан. – На этом на твоем барабане всякая чушь! Что еще за баба с рваным мешком? А улитка с башней на горбу!

– Мужчина, сначала успокойся. Катарина тебя позовет, – Вансуан взглядом, спокойным и мудрым, как история лаквьетов, смерила Вадьку с головы до ног. – Лак Лаунг Куан – храбрый воина. Но, мужчина, ты не знал этого: господин Дракон был хороший хозяина. Настоящий хозяина! Он научил лаквьетов выращивать рис и угождать червям.

– Тьфу! Каким еще червям?

– Эти черви священны, мужчина! Больше не плюй так! Черви рождают шелк…

– A-а! Шелковичные черви! Так бы сразу и сказала!

– …Красавица фея Эу Ко – жена государя Дракона. Она родила мешок. Мешок лопнул, в нем – сто теплых яиц…

– Вкрутую или всмятку?

– …Вылупились сто сыновей – целое царство!.. Мужчина, у тебя есть сыновья?

– Да нет. Не обзавелись как-то детьми, – Ходасевичу почему-то стало неудобно, что у него нет детей.

– А у государя Дракона – сто! Лак Лаунг Куан увел пятьдесят мальчиков к морю, его жена, красавица фея Эу Ко, повела пятьдесят мальчиков в горы. Так и стала Намвьета – первая государства лаквьетов! И был царь Хунг – любимый сын Эу Ко.

– А улитка? А пагода?

– Улитка – это мечта лаквьета. Она сбывается медленно, лаквьет прячет ее в храме-башне. Калан называется. Золотая башня, серебряная башня, медная башня – разные каланы бывают. Как мечты разные… Пагода на столбе – гордость Вьетнама. Деревянный Дьен-Бо называется. Приезжай в Ханой – сам увидишь.

– Я больше слушать люблю. Расскажи еще что-нибудь. У тебя забавно получается, – Ходасевич успокоился, более того, по телу вдруг разлилось приятное тепло – то ли спокойный голос Вансуан так на него подействовал, то ли он, ощутив внезапную усталость, перестал сопротивляться, поплыл по течению рассказа вьетнамки.

– Ты любишь слушать, мужчина? Тогда я сыграю тебе любовь лаквьетов.

С этими словами Вансуан, подойдя ко второй этажерке, почти не исследованной Ходасевичем, выдвинула из-под нижней овальной полки чемоданчик с обитыми медью углами. Медь была грязножелтой, крышка чемоданчика иссиня-черной, а иероглифы на ней ярко-красные, как кисть рябины на фоне ночного неба. Чемоданчик битком был набит экзотическими музыкальными инструментами, многие были сделаны из бамбука и незнакомой Вадьке породы дерева. Ходасевич присел на корточки и запустил руки в чудо-чемодан. Рядом Вансуан сосредоточенно настраивала странный инструмент с одной струной.

– Что это?

– Бау, – сказала маленькая вьтнамка и издала короткий вибрирующий звук.

– Нет, я про это спрашиваю, – Ходасевич с грохотом вытащил из чемоданчика подобие флейты – бамбуковую трубочку с рядом отверстий и набалдашником на конце. Набалдашник, красный и морщинистый, как лицо старика, был сделан из сушеной тыквы.

– Это шау бау. Из бамбука флейта. Тыквяная голова у нее. Как это по-русски?.. Ре-зо-на-то-ра называется!

– Шау бау?! Это что, как в песне? Шау! Бау!

– Как в песне? – не поняла Вансуан и извлекла новый, теперь более протяжный, но все такой же вибрирующий, как голос ветра, звук. – Хороший бау, древний бау, – похвалила она свой инструмент и погладила почерневшее от сыгранных любовий и страданий дерево.

– Погоди, не играй. А это что? – Ходасевич, будто ребенок, наконец дорвавшийся до игрушек, лазил в чемоданчике. Вадька вынул на белый свет сразу несколько бамбуковых стеблей-трубочек, скрепленных вместе. Трубочки были разной длины и имели общий мундштук.

– Мужчина, ты хочешь все знать или услышать большую любовь лаквьетов? – в голосе вьетнамки послышались недовольные нотки. – Здеся много сокровищ Вьетнама. Ты держишь кхен, там чанг бан, что значит «бубны» по-вашему… Остановись, мужчина, прикажи любопытству слушать!

Вансуан, быстро перебирая крошечными пальчиками по одинокой струне, запела. Ее мелодичный, немного взволнованный речитатив сливался с вибрирующими, ноющими звуками старой бау. Песня походила больше на жалобу, раскаяние, чем на рассказ о любви. Вадьку начала тяготить большая любовь лаквьетов, он поднес ко рту флейту шау бау и что есть силы дунул – из тыквяного резонатора раздался пронзительный, как крик гуся, звук. Вадька хотел продолжить, но тут с удивлением услышал, как раздвоилась заунывная песня вьетнамки. В нее змеей вползла чья-то речь, поначалу тихая-тихая, бестелесная и летучая, как аромат лака, который, как ни странно, еще источала флейта шау бау.