Текст книги "Посвящение в Мастера"

13

– …В весенний день матриархата спешим на рынок за цветами, духами, бусами, чулками!.. Спешим – от мужа и до брата! Что в самом деле нас толкает на столь отважное решенье вам угождать без промедленья, пока день этот не растает?.. Чего лукавить? Вы прекрасны, когда вас холят и лелеют, когда вас любят и не смеют вас озаботить понапрасну! Но… но нам не справиться с мгновеньем, проходит день матриархата – в календаре – «восьмое марта», – и тает наше вдохновенье… – мужчина лет тридцати-тридцати пяти, одетый в белую в светло-зеленую полоску рубаху навыпуск и такие же больничные шаровары, сидя на письменном столе с заметно поцарапанной крышкой, вдохновенно читал стихи крошечной медсестре с восточным типом лица. Девушка была столь по-дюймовочьи мала, что ей пришлось подложить под свою миниатюрную попку пару подушек, и все равно ее кукольный подбородок едва-едва возвышался над крышкой стола. Но девушка не выглядела карликом – просто она была не по-земному миниатюрна.

– Больной «восемнадцать дробь три», это ваши стихи? – спросила медсестра, не отрываясь от заполнения каких-то формуляров.

– Нет, это Пушкин написал, – ответил больной – на правом плече его полосатой рубахи черной краской был напечатан номер «18/3».

– Пушкин? – недоверчиво переспросила миниатюрная медсестра, глянув на больного блестящими черными, как мушки, глазками.

– Но, естественно, не Александр Сергеич. Я же в здравом уме, Вансуан! – больной рассмеялся. – Это другой Пушкин – Василий Иваныч.

– А-а… – мило улыбнулась Вансуан. Больной вдруг подхватил ее с подушек, посадил на плечо и, повторяя стихи: «В весенний день матриархата спешим на рынок за цветами…» – весело закружил по комнате дежурной медсестры. Вансуан от удовольствия завизжала и быстро-быстро застучала больному по голове крошечными кулачками.

– Псих, ты же уронишь меня!

Больной остановился перед небольшим зеркалом, висевшим слева от двери в комнату. С зеркала на него глядели странные мужчина и женщина. Он – со сверкающими голубыми глазами, вдохновленный какой-то мыслью, она – с раскрасневшимся, румяным счастливым лицом.

– Не уроню. Я сильный, Вансуан. Знаешь, раньше я никак не мог представить, как выглядит ангел. Теперь знаю: ангел – это ты, Вансуан!

Девушка счастливо захихикала. Больной, продолжая смотреть в зеркало, попросил:

– Ангел, пусти меня в город. Мне очень надо!

– Еще чего! – воспротивилась Вансуан и попыталась освободиться от сильных мужских рук. – Отпусти немедленно!

– Только когда вернусь из города! – больной вдруг опрокинул медсестру на крышку стола, прижал ее левой рукой, правой резко сорвал с себя рубаху, накинул на девушку и крепко связал рукава на ее спине.

14

Ходасевич в одной темно-зеленой армейской майке и полосатых больничных шароварах, выйдя на холодный мартовский ветер, на свое счастье, быстро остановил такси.

– Вот так встреча! – невольно вырвалось у Вадьки, но, разглядев сидевшую за рулем женщину, тут же поправился. – Простите, обознался.

Ходасевич загрустил, сам не зная отчего, и всю дорогу, пока ехали до бара «Собака баска Вилли», молчал. Вадька думал о невеселом, раздражаясь от того, что не мог объяснить причину своего упаднического настроения. Наконец, почти подъезжая к «Собаке баска Вилли», поймал себя на мысли, что вынужден, словно маятник, мотаться между двумя домами – туда-сюда, туда-сюда… По сути, оба дома были связаны с именем Катарины. Один (в который он сейчас ехал) воплощал в себе показушную сторону Катарининой жизни: ее искусство, умничание, восторги тусовки, игры, модный прикид, посредственность вперемежку с проблесками таланта… В другом ее доме-жизни заумных красивостей было не меньше, даже, наверное, больше. Вдобавок в нем приливами накатывало женское эго Катарины, захлестывало волной страсти и предательства всех, кто вдруг оказывался на ее пути. Прямо-таки первобытная женщина вырастала из темных ее глубин, из самой Катарининой матки – эдакого генератора ее неистребимого матриархата! Что Катарине, например, вчерашний праздник Восьмого марта? Всего лишь один из 365 эпизодов, которыми она управляет как хочет. Напористое обаяние этого самого матриархата и заставляло Ходасевича, как одержимого, бросаться из огня да в полымя – из одного дома в другой… Бр-р! Ну и мыслишки приходят после пяти часов, проведенных в дурдоме. А что если (не дай Бог, конечно) Ходасевич погостил бы в нем подольше?..

Таксистка не выдержала, спросила:

– У вас, наверное, крутые неприятности?

Вадька удивленно глянул на водительницу – в ее черных солнцезащитных очках с лукавыми уголками отразился его свежевыбритый череп.

– У меня нет таких классных очков. Подарите – и я улыбнусь!

Таксистка сняла очки – на Ходасевича смотрели, как ему показалось, грустные-прегрустные глаза женщины. Она и он улыбнулись друг другу почти одновременно…

В баре «Собака баска Вилли» проходил редкий, чистый перформанс – выставка керамики Катарины Май. Никаких там капустных стриптизов и сумского дартса! Одно только сухое искусство без граммульки фуршетовской водки!

На вновь вошедшего посетителя оглянулись две женщины. Одна – в ярко-алом вечернем платье, вторая – слегка подшофе.

– Я кий гарный парняга! – с хмельным восторгом воскликнула Ника.

– Да, прикид у него клевый! – похвалила Катарина, оценив бритый череп, черные очки, армейскую майку и больничные шаровары нового посетителя. Она не узнала в нем Ходасевича. – Будто из психушки сбежал!

Вадька подошел к расфуфыренным молодым дамам и, неумело пытаясь говорить с восточным акцентом, сказал:

– Сдрасуйтэ! Скажит, гдэ тут знамэнытый кэрамык?

Женщины молча переглянулись. Ходасевич, переводя с одной на другую взгляд, глупо улыбался.

– Джэмали гаварыт мнэ: ваш кэрамык знамэныт – гнотся, гнотся, но нэ ламатся! Да?

Ника, отвернувшись, прыснула в ладошку. Катарина, напротив, была не в настроении: ее отчего-то быстро достал этот бритоголовый абрек. Упершись руками в бока, обтянутые алым шелком, она с воинственным видом шагнула к засекреченному Ходасевичу.

– Шо пристал, Аро? Вон видишь, амфоры, чашки, горшки, даже керамическая железная дорога. Хочешь, покататься?

– Нэ-э! – отрицательно покрутил головой Ходасевич. – Гыбкый кэрамык хачу! Такой: гнотся, гнотся – но нэ ламатся! – потом заговорщически зашептал. – Я сматрэть буду, патом грыны давать.

– Гривни или грины? – машинально уточнила Ника.

– Грыны, грыны! – быстро-быстро закивал головой Ходасевич.

– Ну что делать с Аро? – словно ища поддержки, Катарина неуверенно смотрела на подругу. – Остался у меня еще один Эрос. Но я хотела приберечь его для будущих утех, – Катарина нехорошо, не по-доброму улыбнулась.

– А, какая разница, кого на посмешище выставлять! – махнула рукой Ника. – Этот вдобавок еще и деньги дает!

– Ты думаешь? – задумчиво спросила Катарина. Подруги еще минут пять громко обменивались репликами, полагая, видимо, что бритоголовый Аро не только плохо говорит, но и понимает по-русски. Ходасевич терпеливо ждал. Наконец Катарина решилась, кивнула на прощание Нике и увела Ходасевича-Аро в уже знакомую ему комнату за барной стойкой.

Через четверть часа они лихо мчались на такси в сторону Барановки. Катарина сладко перебирала пальчиками пять десятидолларовых бумажек, которые Вадька, точно фокусник, извлек из своих трусов. Сам же Ходасевич, немного нервничая, прижав руку к правому боку шаровар, сжимал спрятанный в кармане обломок дубинки из глины.

Еще примерно через пятнадцать минут, пройдя зловещим коридором, не удивившись бутылочным осколкам в знакомом углублении в стене, поднявшись по лестнице, Ходасевич, ведомый вмиг изменившейся, обратившейся в умноречивую кокетку Катариной, очутился в жертвенной комнате. «Здесь приносят в жертву на чью-то потеху», – подумал Ходасевич. Но удивительно: вокруг разливался покой и тишина, совсем не пахло совокупившейся плотью, но доносился аромат неизвестного благовония.

Ходасевич вдруг понял, что опоздал. И в тот момент, когда Катарина, нарочито жеманничая, протянула ему прозрачную простыню с четырьмя карабинами по углам, Ходасевич, все так же оставаясь в черных очках, позабыв про дубинку в шароварах, грубо подхватил Катарину, подбежал с ней, истошно визжащей, к колышущейся от легкого сквозняка стене цвета разлитого молока и кинул на эту стену. Под натиском тела ткань в ту же секунду громко треснула, верхний край оборвался с потолка, и Катарина рухнула в пресловутый зрительный зал.

В нем не было ни души. Лишь миниатюрная потаскушка – вьетнамка Вансуан, сидя на спинке кресла, жгла ароматные палочки. С Вадьки упали очки, на него ненавидящим взглядом смотрела с трудом поднявшаяся с пола Катарина. Потом, постанывая, едва слышно чертыхаясь, она ушла, оставив открытой в комнату дверь. Вансуан протянула одну ароматную палочку Ходасевичу.

– Не отчаивайся, мужчина. Ты мести хотел, а стал мастером! Ты хотел ударить, а тебя никто не ждет. Государь дракон Лак сам приходил. Лак Лаунг Куан – это судьба…

– Ну и где же теперь эти сволочи? – Ходасевич, глядя с некоторой опаской на маленькую потаскушку, обвел рукой пустой зрительный зал.

– «Скорая» и менты увезли.

Вансуан задула ароматный серый комочек, напалмом дымившийся на конце бамбуковой палочки. Положила ее рядом на стул. И вдруг попросила Вадьку:

– Мужчина, посади меня на плечо.

Когда она сидела на его плече, нездешний ангел с восточным типом лица, узкоглазая, до неприличия миниатюрная, а он, большой и сильный, спускался по лестнице, она вдруг опять заговорила:

– Осторожно! Мужчина, ты стал мастером на крови!

– Да я все давно понял, Вансуан! – успокоил Ходасевич. – Нельзя мешать праведное с грешным, а мифы с реальностью. А то не глина, а фигня получается! И люди страдают…

15

Когда они в такси возвращались домой, на этот раз домой к Ходасевичу, Вансуан сидела у Вадима на колене, прижимая к своему детскому животику крупный красивый кочан капусты. Вансуан говорила про жизнь:

– Разве у тебя жизнь, мужчина? Нет, это – жиз-нь! Жиз-янь и жиз-инь! А все вместе, мужчина, жиз-нь получается: земля с небом, женщина с мужчиной, лепешка с сыром…

– …Война с миром, любовь с ненавистью, молодость с древностью, эрос со смертью! – живо подхватил Вадька. Потом, покачав головой, спросил совсем о другом. – Вансуан, а ты из какого Вьетнама – Северного или Южного?

– С чего ты взял, мужчина, что я из Вьетнама? – изумилась Вансуан. – Я родилась в пригороде Шанхая. Моя мама только год за год переехала в Пекин…

– Ну, Катарина! – наверное, в последний раз в жизни (по крайней мере, очень желая этого) вспомнил имя Майбороды Ходасевич. А Вансуан, лукаво улыбнувшись, загадочно произнесла:

– Правда есть, мужчина. В правде сидят корни лаквьетов. Один корень – мой далекий дедушка. Его имя сидит далеко под веком. Много, много веков! Четырнадцать! Мой дедушка был богатым куаном. Он жил на реке Хонгха. Его врагом был Суй. Суй пришел из Китая и завоевал Вансуан.

– Тебя что ли? – не понял Ходасевич.

– Вансуан – государство лаквьетов. Его имя забыто. Только у меня есть. Дедушка моего дедушки был государь Вансуан. Его имя – великий Ли Бон! – Вансуан с таким пафосом произнесла имя своего прапрапрадеда, что таксист обернулся с немного испуганным видом.

– Но как твои предки попали в Китай?

– Солдаты Тан увели. Очень давно. 623-й год.

– Тан – это что, китайская династия? – сообразил Ходасевич.

– Да.

– Не сладко вам, лаквьетам, жилось… Слушай, я не могу понять. Ты говорила, государство лаквьетов Намвьет называлось. Теперь – как тебя, Вансуан. А Вьетнам что же? Есть такое государство?

– Есть, мужчина. Его первый государь – Зя Лонг. Много, много земли имел! Находилась в Южном Вьете. Вот Зя Лонг назвал: Вьетнам. Очень давно. 1804-й год.

– Ах вот оно что!..

…В свою квартиру Ходасевич вошел с сидящей на плече китаянкой. Та лишь чуть-чуть пригнулась, когда Вадька входил в дверь. Нина как раз в этот момент варила свежий борщ – из кухни пахнуло аппетитным духом тушеных овощей. Увидев неземную Вансуан, Нинка вопросительно повела бровью и добавила в борщевую заправку красного перца.

– Ну ладно, не дуйся! Хочешь, я тебе стих прочитаю? – миролюбиво предложил Ходасевич. – В весенний день матриархата… Слышишь, жена, пусть Вансуан у нас ангелом поживет! Кстати, это тебе от нее, – и без всякого перехода Вадька протянул жене красавицу капусту.

– Ну вот, – вздохнула Нинка, выключая под кастрюлей газ, – искал музу, а нашел ангела! – а потом философски заключила: – А все одно семье прибавка!

Вот такая умная у Ходасевича была жена. А Вансуан вообще пришла от нее в восторг.

– Красавица, – миниатюрная китаянка, стоя рядом со статной, белоликой Нинкой, с благоговением смотрела на нее снизу вверх, – у тебя глаза феи Эу Ко.

– Ну спасибо, – Нинка мило, будто своей давней подруге, улыбнулась Вансуан. – Проходи к столу, я тебя борщом угощу.

* * *

…В отражении на дверном стекле давно не вспыхивали полосы с обрывками фраз. Растаяла последняя: «Искал музу, а нашел ангела!..» Теперь таяло, садилось в отражении солнце. Оттого что стекло было светло-коричневым, как корочка белого хлеба, светило казалось желто-красным, подобно свежеподжаренному желтку, в котором растеклась капелька крови.

Закат сладко догорал, золотя кремовым золотом крышу дома напротив и уже уснувшее дерево. В палате № 18 стояла мертвая тишина. На кровати с порядковым номером «три» одинокой стопкой было сложено чистое постельное белье. Сразу становилось ясно, что больного «три дробь восемнадцать» выписали или, наоборот, перевели в лечебницу покруче. Зато старик, на которого так похоже было дерево в отражении, по-прежнему крепко спал. Не по-человечески крепко. Тихо-тихо – как ни прислушивайся, все одно не услышишь его дыхания. Он таки проспал этот день, кстати сказать, праздничный день – Восьмое… Хорошо хоть успел накануне черкнуть несколько строк. Будто завещание оставил. Листок со стихами, измятый донельзя, валялся тут же на кровати, возле светло-коричневой, как стекло в двери, руки старика. «В весенний день матриархата спешим на рынок за цветами…»

Наконец солнце село, и бумага вмиг почернела, будто обуглилась.