Текст книги "Эксгибиционист. Германский роман"

 
Арт-мир похож на тортик гниловатый,
Где расплодилось множество червей,
Его хотели мы обложить слоями медицинской ваты,
Чтобы распад не хлынул на людей.
 
 
Но черви энергично разметали вату.
Нам, санитарам, дали по зубам,
И бойко хлынули в буржуйские палаты,
Шустрят везде по крупным городам.
 
 
И даже молодежь, которая обычно
К седым червям относится цинично,
Теперь пред ними робко пала ниц.
 
 
Хотя мы разработали вакцины,
Но налицо упадок медицины
И низкий уровень больниц.
 

В Одессе застал нас августовский путч 91-го года. Перед этим мы провели две недели на Кинбурнской косе – полоске дикой земли между Черным морем и Днепровско-Бугским лиманом. Мы жили там пляжной жизнью, привыкнув к наготе и рыбной похлебке, которую варили на берегу редкие кособокие рыбаки. Иногда над нами пролетали военные самолеты – их тени проносились по нашим голым телам, распростертым на горячем песке. На следующий день после нашего возвращения в Одессу из этого спартанского рая мы с Элли проснулись в квартире на Солнечной, в маленькой комнате, где в узких шкафах хранилась коллекция крошечных кувшинчиков – их собрала Сережина мама Рита. Я не успел даже открыть глаза, а до ушей моих из соседней комнаты уже долетел телевизионный голос, произнесший знаменитую фразу: «В стране ведется пропаганда секса…» Я сразу понял, что произошло. Горбачева арестовали в Форосе, по телевизору показывали путчистов, которые вроде бы захватили власть. Выглядели они так себе – пухлый Павлов, Язов, Янаев с трясущимися руками. Ослабевшие коммунисты. Взгляд наш упал на лавровый куст. Мы вспомнили, что в древности дельфийский оракул поглощал листья лавра, чтобы провидеть будущее.

 
…Изрыгая буйную
Из лавропожирающей гортани речь,
Вещунья зверю дикому подобилась.
 

Уж не помню, кто из античных авторов написал эти строки, но они застряли у меня в мозгу. Сережа тут же съел половину куста, и мы приготовились услышать пророчество. Дикому зверю Сережа не уподобился, наоборот, слегка оцепенел и в последующие три часа произносил только две фразы через равные промежутки времени. Первая фраза звучала так: «Они наконец-то наведут порядок в стране». Выдержав паузу, Сережа изрекал: «Через три дня их пошлют нахуй, и мы забудем о них». Затем фразы повторялись с аккуратностью часового механизма. Видимо, одна из этих сентенций обречена была стать правдивым прорицанием. К счастью для нас, прокатило второе пророчество – через три дня путчистов послали нахуй, и мы забыли о них. Таковы были последние вздрагивания большевистского проекта.

Затем, в течение всех 90-х годов, мы очень часто приезжали в Одессу, чтобы отогреть наши души, слегка озябшие на германских просторах. После постылых кельнских улиц, после франкфуртов, аахенов, гамбургов и штутгартов мы желали видеть распадающиеся балюстрады, цветущие руины черноморских санаториев и мечтательных девочек, обнимающих руками свои загорелые колени. Желали вновь взглянуть в похотливо-радостное лицо гипсового мальчика-зоофила. Мы танцевали на маленьких приморских рейвах, где пенсионеры, усыпанные орденами, рубились на танцполах вместе с модными подростками. В Одессе у людей нет возраста, там даже самых ветхих обитателей именуют уменьшительными именами – Осик, Фимочка, Ритуля.

Помню буйный шторм на 12-й станции Большого Фонтана. Волны вздымались как сумасшедшие водяные крылья. Мы с Оболтусом (так называли Ануфриева в Одессе) вбежали со всей дури в это одичалое море и стали прыгать и скакать в гигантских волнах, охваченные оголтелым ликованием. Мы смеялись и хохотали, как идиотики, не нуждаясь в изысках одесского юмора. После мокрый Ануфриев написал на песке пустынного пляжа гигантское слово СПАСИБО – благодарность Посейдону за пенный смех и йодистый хохот, за сорок минут нешуточного счастья.

Глава тринадцатая
Молочное братство

Сколько себя помню, всегда у меня был друг. Называл я его Антошей или Антоном, другие охотно звали его Антосиком, еще кое-кто называл Носом, а после того, как нам обоим исполнилось тринадцать, я нередко обращался к нему Антон Борисыч, ибо мой друг всегда хотел поскорее стать взрослым. В этом, пожалуй, заключалось основное различие между нами: мы делили наше детство пополам, как делят пряник в форме сердца, но мне этот пряник нравился, а ему не очень. Я старался затормозить время, чтобы детство не кончалось, чтоб оно за мною мчалось… и так далее. А Антоша торопил время, ему хотелось по-скорее покинуть эту постылую территорию – территорию детства. Ему хотелось поскорее выпутаться из обременительного статуса ребенка, как выпутываются из липких сетей.

Кроме того что мы были ближайшими друзьями, мы к тому же являлись молочными братьями. Эта поразительная и необычная форма родства нас всегда очень гипнотизировала. Случались периоды, когда слово «молочный» нами игнорировалось, и мы просто ощущали друг друга братьями.

Присутствие Антоши Носика в моей жизни казалось мне естественным как воздух, и я не мыслил своего существования без этого присутствия.

Родители наши были близкими друзьями и, кажется, зачинали нас по договоренности, так что зарождение дружбы предшествовало нашему появлению на свет. То ли моя мама кормила грудью Антосика, то ли его мама Вика кормила меня – в этом вопросе никогда не было ясности. Видимо, мы вели с Антоном кое-какие эмбриональные беседы уже тогда, когда наши мамы нежились рядышком на диване с большими беременными животами (это запечатлено на одной из фотографий).

– Тебе известно что-нибудь о мире, где мы оказались?

– Не особо. Но кое-какие предположения имеются.

Думаю, будучи эмбрионом, Антоша уже тогда хмурил брови и слегка кривил губы, прежде чем ответить на заданный ему вопрос, – так же, как он имел обыкновение делать после своего рождения.

Каждый человек представляет собой тайну как для самого себя, так и для других людей. Чем лучше знаешь человека, тем более таинственным он тебе кажется. Антон всегда был для меня загадкой столь же неразрешимой, как и я сам для себя.

Достаточно вспомнить, как он спал. Поскольку в детстве мы нередко спали в одной комнате, я имел возможность не раз видеть это. Антон засыпал в своей кровати в совершенно обычной позе спящего ребенка, но через некоторое время, не просыпаясь, обязательно принимал позу мусульманина, совершающего намаз: стоя на коленях, руки простерты перед собой, тело как бы совершает земной поклон, голова упирается в подушку лбом, при этом обе ладони сжимают подушку с удивительной силой, словно бы впиваясь в нее. В этой позе Антон «молился» все ночи напролет, но перед пробуждением всегда возвращался в обычное расслабленное положение тела и только после этого просыпался.

Попытки поведать ему о загадочной молитвенной позе, которую он принимает во сне, кончались крахом: со всей присущей ему запальчивостью и готовностью поспорить с любым утверждением Антон отрицал какую-либо возможность спать в молитвенной позе. Много раз я хотел сфотографировать его во сне, чтобы доказать ему, что я это не выдумал, тем более что мои слова подтверждали все, кто когда-либо видел его спящим. Но до фотографирования спящего Антона дело так и не дошло, а на исходе детства это странное свойство исчезло.

Можно предположить, что в прошлой жизни Антон был мусульманским религиозным подвижником. Это предположение кажется мне вполне совпадающим с некоторыми свойствами его характера: Антон часто представал в качестве человека довольно фанатичного, как бы глубоко и пылко преданного чему-то, но предмет его горячей убежденности, как правило, оставался достаточно подвижным, плавающим, и иногда создавалось впечатление, что он может быть любым. Я уже сказал, что Антоше хотелось поскорее покинуть пределы детства, поэтому, будучи ребенком, он изъяснялся на подчеркнуто взрослом языке, называл своих родителей Вика и Борис, отпускал тонкие саркастические шутки совершенно взрослого типа, иногда переходя на изысканный французский или английский язык, тщательно избегал детского сентиментального или фантазматического лепета, а также ему нравилось вступать со взрослыми в продолжительные и витиеватые дискуссии или даже в горячие споры на самые разные и неожиданные темы, причем в этих диспутах мой друг способен был потрясти своих собеседников остротой мысли и глубиной своего полемического дара, шквалом остроумнейших реплик и изворотливых аргументаций, он мог осыпать оппонента сотней язвительных игл или же поразить тщательно взвешенной паузой в ответ на какую-нибудь реплику, при этом в течение этой паузы он скептически искривлял губы и приподнимал брови, как бы изумляясь тому факту, что его доводы, столь очевидные и неоспоримые, всё еще отвергаются неуступчивым и твердолобым собеседником. В такие моменты казалось, что перед вами не карапуз, а какой-то изощреннейший парижский адвокат конца девятнадцатого века, защищающий, например, Дрейфуса на открытом судебном заседании, способный посрамить обвинение убийственной смесью, сотканной из остроумия, эрудиции, яда и человеколюбия.

Такого рода поведение маленького мальчика некоторых взрослых восхищало до глубины души, других же раздражало или даже бесило до посинения, так что, подобно тому как Франция прустовской эпохи разделялась на «дрейфусаров» и «антидрейфусаров», так же и все известные мне тогда взрослые разделялись на «антонофилов» и «антонофобов». Это разделение никак не касалось нас, детей, потому что среди ровесников все любили и даже обожали Антона. Не припомню никого из наших ровесников, кто поддержал бы «антонофобские» тенденции, мы все были яростными «антонофилами».

В общем, сказать, что Антоша Носик был необычным ребенком, это всё равно что не сказать ничего. Потому что Антоша был не просто необычным, он был крайне необычным ребенком, и это было известно всем, так как маленький Антон являлся непревзойденным мастером по части привлечения к себе общественного внимания. Его спонтанные публичные выступления и неожиданные речи имели характер сверкающих эскапад или словесных фейерверков, способных безо всякого труда держать в напряжении практически любую аудиторию, начиная с потрясенной гардеробщицы в предбаннике какого-нибудь дома творчества и заканчивая сообществом взрослых интеллектуалов, собравшихся в мастерской Кабакова.

В спорах Антону нравилось занять позицию достаточно уязвимую и защищать ее с яростью. Вспоминается гигантский, многодневный спор о личности генерала Власова. Антону захотелось выступить в качестве адвоката генерала, в то время как в роли обвинителей на этом незапланированном процессе оказалась группа взрослых, включающая в себя, если не ошибаюсь, Кабакова и моего папу. Власов был советским генералом, оказавшимся в немецком плену во время Великой Отечественной войны. Он перешел на сторону немцев и возглавил так называемую Русскую освободительную армию (РОА), воевавшую бок о бок с германцами против советских войск. В конце войны схвачен и повешен как предатель. Антону захотелось доказать всем, что предателем этот генерал не был. Вначале было интересно внимать этому спору, но потом спор надоел, а он всё не кончался, всё длился, обретая новые витки и изгибы – казалось, между нами поселилось новое тело, тело спора, драконообразное и извивающееся, покрытое многоцветной и драгоценной чешуей.

В конце концов я подумал, что лучше бы генералу Власову и вовсе не появляться на свет. Но я был неправ – дело было не в генерале Власове, а в самом споре.

Нам с Антоном было лет по шесть, когда его мама Вика рассталась с его папой Борисом, уйдя от него к художнику Илье Кабакову, с которым ее познакомили мои родители. История этого развода полна драматических эпизодов, разводящиеся супруги превратились в два воюющих лагеря: Антон оказался между двух огней. Как я теперь понимаю, ему нелегко пришлось, тем более что Боря Носик вел себя в этой ситуации порой довольно отвратительно и в течение последующих лет пытался настраивать Антона против его мамы Вики и против Кабакова. Успеха это дело не имело, но, возможно, Антошина склонность к полемике коренится в том периоде, когда он, будучи маленьким мальчиком, оказался между двух конфликтующих сторон, каждая из которых обладала склонностью к пылкому и язвительному красноречию.

Когда вдруг получаешь известие, что твой близкий друг умер, то прежде всего вспоминаешь последний разговор. Наш с Антоном последний долгий разговор в данном земном перерождении состоялся в ресторане «Дом 12», где мы встретились случайно, незапланированно, и оба мы отнюдь не были трезвыми в тот момент. Мы обрадовались друг другу и продолжили выпивать уже вместе, и это длилось достаточно долго: мы успели в тот вечер поговорить о многих вещах и, в частности, несколько раз всплывала тема развода наших родителей: его и моих. На первый взгляд Антон был таким, как всегда: шутливым, остроумным, вальяжным. Но затем мне стало ясно, что он потрясен, ошарашен. Он был потрясен и ошарашен смертью своего отца, которая произошла за несколько месяцев до нашей встречи в «Доме 12». Я тоже тогда был потрясен и ошарашен – по другим причинам. Так мы и сидели с Антоном, болтая, – внешне шутливые и вальяжные, а на самом деле потрясенные и ошарашенные.

Одно из наших первых с Антоном совместных дел (а таких дел у нас было множество) заключалось в строительстве огромного картонного замка в мастерской Кабакова: мы исступленно клеили этот замок, множились его башни и стены, он обрастал мостами, крошечные воины щетинились пиками на его стенах – короче, замок расползался по мастерской, как плесень. До какого-то момента Илья («дядя Илья», как мы его называли) смотрел на эту деятельность сквозь пальцы, но затем его это задолбало и он сжег наш замок в камине. Нельзя сказать, что это нас особо травмировало, – мы были сумасшедшими детьми, постоянно готовыми по уши погрузиться в какую-нибудь новую игру.

В семьдесят пятом году мы все поселились в одном доме. Этот дом на Речном вокзале был «домом, который построил Джек», только это был никакой не Джек, а Гриша Перкель, художник, друг наших родителей, чрезвычайно общительный и предприимчивый человек, который решил поселить всех своих друзей в одном многоквартирном доме. Как ему это удалось – непостижимо. Но всё вышло именно так, как задумал Гриша. Каким-то образом создался кооператив при Союзе художников, и Гриша этот кооператив возглавил. И кооператив выстроил дом. Впоследствии я узнал, что эти дома типа «Лебедь» спроектировал в начале 70-х годов архитектор по фамилии Мандельштам, явно считавший себя последователем Ле Корбюзье, – семнадцатиэтажные башни на ножках. В этом содержится странная и даже мистическая ирония, ведь поэт Мандельштам (то ли родственник, то ли однофамилец архитектора) на дух не переносил Ле Корбюзье и именно этому поэту принадлежат знаменитые строки:

 
В стеклянные дворцы на курьих ножках
Я даже легкой тенью не войду…
 

Вот так бывает: один Мандельштам клеймит дома на ножках, другой их строит. Эти дома «Лебедь» на Речном вокзале (их там целая популяция, то есть целая лебединая стая на северо-западе Москвы) похожи на иллюстрацию к известной книге Паперного про Культуру Один и Культуру Два.

Культура Один – авангардна, динамична, стремится к полету, транспорту, к перемещению: именно в ее недрах возникают всевозможные модули, летатлины и дома на ножках. Культура Два желает заземлиться, укорениться, она создает зиккураты и мавзолеи. Гениальный архитектор Мандельштам, настоящий советский постмодернист, решил объединить эти два противоположных принципа – дома на ножках на Речном вокзале стоят парами (лебеди, видимо, должны жить парами), и к каждой паре прилагается мавзолей-зиккурат из красного кирпича, видимо, символически обозначающий кучку лебединого говна, скромно громоздящуюся возле лебединых ног.

Обложка журнала «Инфо Бизнес» (2000) с Антоном Носиком

Антон Носик в израильской армии, 1991 год

В этих кирпичных зиккуратах, по мысли Мандельштама, должны были располагаться различные функционально полезные заведения – они в них и располагаются. Возле нашей пары домов – почта, возле соседней парочки – аптека, далее – магазин…

Наш мавзолей-почту долго не могли достроить. Он почти превратился в разрушающуюся новостройку. В наших детских глазах и снах он сделался зловещей и притягательной руиной: внутри гнездилась тьма и шныряли крысы. Ну и мы там шныряли, конечно же, и даже, видимо, с риском для жизни.

В целом творение архитектора Мандельштама оказало гигантское влияние на наше сознание, наш длинный высокорослый дом на ножках с внешними лестницами, отделенными от бездны чем-то вроде органных труб: мы постоянно тусовались на этих лестницах, на всех этажах и даже на крыше, плоской, как крыша итальянского палаццо, – там возле загадочных вентиляционных отверстий вырастали зимой загадочные ледяные грибы в человеческий рост, сотканные из замороженного газа.

Дом был заселен художниками, и, соответственно, обитатели дома веселились до упаду. Потребовалась бы тысяча и одна ночь, чтобы рассказать все сказки этого дома, но для такого дела должна бы родиться семнадцатиэтажная Шахерезада-Лебедь с кожей, покрытой квадратными кусочками зеленоватой смальты с гладкой стеклянистой поверхностью (именно так облицован наш дом). Почему дома-лебеди не белые, а зеленовато-серые, – на этот вопрос уже не сможет ответить архитектор Мандельштам. Взрослые собирались каждый вечер в одной из квартир: выпивали, ели, болтали… Перкели, Чуйковы, Гороховские, мои родители… Илья Кабаков был фонтанирующим центром этого клуба застолий. Однажды, когда все сидели у Перкелей за длинным столом, ломящимся от яств, в дверь позвонили.

За дверью стояла импозантная старуха: накрашенная, в седоватых буклях, с жемчугами на шее, в элегантной юбке и пиджачке, в туфлях на высоком и мощном каблуке. Никто ее не знал, но она вошла – интеллигентная дама, возможно, коллекционерша современного искусства, она пленила всех своей жеманной эрудицией. Особенно ее интересовали картины и рисунки, развешанные на стенах. Она всматривалась в них, одновременно отражаясь в стеклах и мимоходом поправляя прическу или мейкап. В целом она была очень женственна, несмотря на возраст. Она успела всех обаять, прежде чем все поняли, что эта дама не кто иной, как переодетый Кабаков, который решил всех разыграть. Роль была исполнена безукоризненно.

У нас сложилась разбитная детская компашка – девочек и мальчиков примерно поровну. Это был период первичного эротического возбуждения, лет девять-десять, крайне возбудимый возраст. Потом года на полтора наступает успокоение, прежде чем крышу снесет навсегда. Наш дискурс в отсутствие взрослых был крайне порнографичен, мы в упоении пересказывали девочкам поэму «Как я пошла купаться» (рифма ясна читателю), сказки про черный чемодан и другие порношедевры коллективного литфонда. Девчата в ответ хихикали, пинали нас ногами и возмущенно-восторженно блестели очами – они тоже были перевозбуждены, как и всё вокруг: деревья, снега, лестницы…

Как-то раз мы с Антоном маялись дома одни и решили позвать в гости двух девочек. Антон сказал, что мы должны их роскошно накормить – и мы принялись готовить еду, и делали это довольно долго и увлеченно. Наконец девочки пришли и сразу же весьма кокетливо поинтересовались, что мы, собственно, будем делать вчетвером в этой квартире. Антон сообщил им, что их ожидает трапеза. Но девочки не знали этого слова – «трапеза» и решили, что это слово должно обозначать нечто крайне неприличное. Поэтому они стали усиленно хихикать, блестеть глазами и носиться по комнатам, как бы от нас убегая. Столкнувшись с таким провокативным поведением со стороны девочек, мы уже не могли признаться им, что слово «трапеза» означает всего лишь еду, мы утаили от них наличие приготовленного для них обеда и вместо этого носились за ними, зажимали в углах, разводили на поцелуи, а с одной из девочек нам даже удалось стянуть трусы.

Всё это и было «трапезой» – новое значение этого слова родилось прямо под нашими пальцами, блуждающими по ускользающим и в то же время льнущим девчачьим телам. Напоминает игру со словами «поцелуй» и «наперсток» в сказке про Питера Пэна.

Будучи ребенком, Антон ненавидел процесс поглощения пищи, но приготовление еды его интересовало. Он едко критиковал кулинарные способности своей мамы, говоря, что его мама Вика готовит в стиле Джордано Бруно и Жанны д’Арк, то есть якобы всё подгорает – естественно, это были хитроумные инсинуации со стороны Антона. Эти инсинуации помогали ему максимально затягивать любую трапезу (трапезу в классическом понимании этого слова): он набивал щеки, как хомяк, и вращал глазами, но глотать – не глотал.

Это отвращение к питанию не помешало ему в какой-то момент заявить, что мы должны овладеть искусством приготовления тортов. Я немедленно согласился на это безумное предложение, как соглашался на все безумные предложения Антона. Мне самому такое в голову бы не пришло – я никогда не любил готовить еду. К тому же был равнодушен к тортам и вообще к сладкому. Это не помешало нам внезапно превратиться в чокнутых изготовителей тортов, и мы даже достигли в этом деле некоторого совершенства. Удивительно, но мы продержались в амплуа кондитеров довольно долго и предложили множество изощренных изделий друзьям и гостям наших родителей. Некоторые торты имели успех, другие вызывали омерзение. Вначале мы относились к этому делу серьезно, с диким энтузиазмом, но затем привычное хулиганство взяло верх, и мы стали пихать в торты разную недобрую дребедень, после чего взрослые мгновенно утратили к нашим изделиям какое-либо доверие.

Наши торты больше никто не желал отведать (если не считать несчастных неопытных гостей, пришедших в первый раз). Дело скатилось до извращенного кондитерского концептуализма в детском исполнении, но, к счастью, вскоре мы охладели к этой опасной игре. Ее вытеснили другие игры, иногда не менее опасные.

Как-то раз, придя домой, Вика и Илья застали Антона за необычным занятием – он гладил утюгом свою школьную форму. Всем нам, советским школьникам, полагались одинаковые синие курточки и штаны (или юбки в случае девочек), на рукавах курток – пришитый пластиковый герб в форме рыцарского щита, на котором схематическая книга в лучах восходящего солнца: как бы герб гигантского колледжа под названием «советская школа».

На этом пластиковом гербе удобно было рисовать синей пастовой ручкой. На одной странице раскрытой книги я нарисовал свастику, на другой – звезду Давида, два любимых мною знака, но потом пришлось превратить их в клубочки бесформенных каракулей, чтобы не схлопотать проблем за сомнительную, с точки зрения советской школы, символику.

Ну и, конечно, белые рубашки и красные шелковые пионерские галстуки. Увидев, что Антон старательно отглаживает всё это утюгом, Вика и Илья были удивлены такой непривычной вспышкой детской аккуратности. На вопросы Антоша неохотно отвечал, что «будет проводиться конкурс на самую аккуратную школьную форму».

Родители почуяли неладное, и последовал шквал более пристальных вопросов. С огромным трудом из Антона удалось вытянуть, что к нему подвалил на улице некий человек, рассказал про конкурс на самую аккуратную школьную форму, пообещав, что приз будет выдаваться в виде иностранных игрушечных машинок. Назначил встречу в подъезде некоего дома, куда Антон должен был принести отглаженную форму на плечиках. Просил держать дело в секрете.

Стало ясно, что Антон попал на прицел извращенца. Антоше запретили идти на встречу с извращенцем, вместо него туда отправился Кабаков. Субъект, увидев Кабакова, убежал – великий концептуалист пытался преследовать педофила, но тот оказался быстрее. После этого происшествия в течение нескольких недель Антон изводил Вику и Кабакова гневными речами. Он наотрез отказывался верить в скверные намерения незнакомца и обвинял свою маму и отчима в том, что они очернили честнейшего человека своими гнусными подозрениями.

Мы тусовались в нашем доме на Речном вокзале, тусовались на чердаке Кабакова и в папином подвальчике на Маросейке, тусовались в домах творчества художников и писателей, тусовались вместе в Праге, где Антон с Викой бывали почти так же часто, как и я, – там жила Викина сестра Нина со своими сыновьями, Андреем и Павлом, которые приходились Антону кузенами. Нина была замужем за Типольтом, одним из министров в правительстве Дубчека, который впоследствии погиб в авиационной катастрофе.

Итак, в детстве нас объединяло множество пространств, разделяла только школа: я учился в стандартной школе в соседнем дворе, пока не перешел в школу рабочей молодежи в Дегтярном переулке, Антон же учился в экспериментальной школе с английским уклоном на Водном стадионе – там вокруг него иногда вспыхивали небольшие колоритные скандальчики. Вспоминаю два инцидента, и оба связаны с австрийскими канцлерами. Каким-то образом Антону удалось убедить всю школу, что он – незаконнорожденный сын австрийского канцлера Бруно Крайского.

Сначала в эту легенду поверили его одноклассники, затем она распространилась по другим классам. Постепенно об этом волнующем факте узнали учителя, а затем информация дошла и до директрисы. Не то чтобы Бруно Крайский был чрезвычайно известен в Советском Союзе, скорее наоборот – о нем редко упоминали, потому что он не принадлежал ни к ярым врагам, ни к добрым друзьям советского руководства. Именно поэтому, видимо, легенда выглядела правдоподобно.

А может быть, соль заключалась в особом звучании этого имени – Бруно Крайский. Короче, было во всём этом нечто такое, что заставляло поверить в эту историю. В какой-то момент директриса школы вызвала к себе Вику, чтобы обсудить некоторые аспекты Антонова поведения.

Держалась она странно и после различных околичностей перешла на приглушенный, даже несколько интимный тон: «Конечно, я понимаю всю сложность ситуации, в которой находится ребенок… Да, ситуация крайне щекотливая… Требующая особой деликатности, учитывая высокое положение отца… Поскольку дело касается международных отношений, мы, конечно, готовы закрывать глаза на некоторые… Видите ли, нам кое-что известно о, так сказать, сфере общих интересов, связывающих вас с товарищем Крайским и… отдавая себе отчет в степени занятости товарища Крайского государственными делами…»

Вика внимала этому бредовому лепету в полном недоумении и долго вообще не могла понять, о чем толкует трепетная директриса экспериментальной школы. Антошина мама не только никогда не видела «товарища Бруно Крайского», но также никогда о нем не думала и, возможно, даже не вполне помнила, кто он вообще такой.

В другой раз всем в классе поручили выучить наизусть какое-нибудь стихотворение Пушкина. Антоша забил болт на это дело, но уже в классе, сидя на уроке, он быстро написал стихотворение в пушкинском стиле и прочитал его вслух у школьной доски.

Стихотворение называлось «Меттерниху». Учительница была очень довольна, похвалила Антона за то, что он раскопал такое малоизвестное, но блестящее стихотворение Пушкина, и поставила ему пятерку. Каким-то образом потом всплыло, что стихотворение написал Антон. Учительница восприняла это как личное оскорбление, и Вику снова вызвали в школу.

Не знаю, чем взволновали воображение Антона австрийские канцлеры, но учился он хорошо (в отличие от меня) и в целом слыл вундеркиндом.

Описать мир детских обсессий невозможно, ибо он слишком обширен. То мы предавались коллекционированию, как все мальчики нашего возраста: марки, монеты, бумажные ассигнации… Микрокартинки, клейма, печати, знаки, гербы. Ну и, конечно, мы сами придумывали и рисовали бесконечные знаки, флаги, карты, гербы… Дипломатические отношения между двумя воображаемыми странами Блюмаусом и Носиконией чрезвычайно нас поглощали, пока это не вытеснялось, например, провалами в черно-белый мир шахмат. Однажды мы даже противостояли чемпиону мира по шахматам Карпову, который устроил сеанс одновременной игры на двадцати досках в Институте славяноведения и балканистики, где работала Антошина мама. Тот самый Карпов, с которым Фишер отказался играть, сказав: «Фишер не играет с Карпом». Но мы с карпом играли, и зеркальная рыба победила нас. В какой-то момент Кабаков обзавелся автомобилем – желтые жигули вошли в историю нашего детства под именем Желтопузик: кажется, это имя тоже из мира рыб. В утробе Желтопузика мы посетили множество подмосковных усадеб и монастырей: Илья Иосифович, охваченный религиозным экстазом автомобилиста-неофита, возил нас повсюду – ему было всё равно, куда ехать, лишь бы не расставаться с Желтопузиком, которого он неистово обожал. Поэтому он решил, что дети должны стать знатоками подмосковных перлов: это решение сделалось источником многих блаженных поездок за город, в том числе на акции группы «Коллективные действия», проходившие на Киевогорском поле. Но чаще наше внимание приковывали древние или просто старинные строения: эрудиция Ильи не имела пределов, рассказывал он обо всех этих усадьбах и монастырях как бог – казалось, нужно отрастить двадцать пять ушей, чтобы впитать всё это.

Невозможно умолчать о неимоверном шкафе, созданном руками Кабакова: Илья Иосифович купил три антикварных буфета, изобилующих украшениями – деревянные фронтоны, миниатюрные балюстрады, краснодеревщиков укромные затеи – тонко вырезанные дверцы, покрытые гроздьями винограда… Илья разобрал эти буфеты, выдержанные в разных стилях, и собрал из них один Мегашкаф, покрывающий все стены в квартире на Речном, где жили Вика, Илья и Антон. Таким образом, все они оказались как бы живущими в шкафу, у которого, как у ленты Мебиуса, не было «внутри» и «снаружи». Так они уподобились Примакову, герою знаменитого альбома Ильи «В шкафу сидящий Примаков».

Ковбои разбивают лёд. 2013

Всеприсущий шкаф обнимал собой и маленькую комнату Антона, и там таилось множество сокровищ – охапки пестрых европейских автомобильчиков, вертолетов, домиков, ковбоев, рыцарей, пиратов, книг, виниловых пластинок и прочих кайфов.

Ну и, конечно, комиксы – предмет моего обожания! Из Парижа, где обитал Боря Носик, щедрым потоком лились сокровища – Антон располагал практически полным собранием роскошно изданных «Тинтинов», а также «Обеликсов» и «Астериксов». Кроме того, регулярно поступали комиксовые журналы «Пиф» и «Пилот» – первый стопроцентно детский, а второй более чем взрослый, совершенно не подходящий нам по возрасту и от этого особенно нами любимый. Должно быть, советский писатель Боря Носик, посылая малолетнему сыну комиксовые журналы, сам в них не заглядывал и не знал о буйных и сюрреалистических видениях эротического свойства, которые обильно распускали свои яркие лепестки на страницах журнала «Пилот»: обнаженные боги Энке Билала или трахающиеся невидимки Мило Манары были далеко не самыми солеными среди этих упоительных graphic stories. Возможно, конечно, Носик-старший не был так уж слеп, просто ему нравилось посылать своему сыну некий порнографический флюид, во всяком случае, я очень благодарен старшему Носику: журнал «Пилот», где сотрудничали в те годы великолепные художники, оказал большое влияние как на мое рисование, так и на формирование моих эротических фантазий. Ну и, конечно, среди сокровищ Антона я обожал сборник карикатур Джона Тенниела, публиковавшихся во времена королевы Виктории в лондонском «Панче»: бесконечная гравированная борьба гладиаторов Гладстона и Дизраэли. Этот сборник я смотрел furt dokola (как говорят чехи), то есть снова и снова, так же как и небольшие аппетитные издания графических историй Чарльза Аддамса и Эдварда Гори: черноюморный и мистический эпос о семейке Аддамсов, тогда еще не обретший своего кинематографического воплощения, но и графического было довольно, ведь Чарли Аддамс – подлинный гений.