Текст книги "Еврейские судьбы: Двенадцать портретов на фоне еврейской иммиграции во Фрайбург"

Die Mutter

Bella Markowna (Bejlia Mendeleewna) London wurde am 18. März 1923 in Polozk, früher einer stolzen slawischen Feststadt, aber damals eher ein bescheidenes weißrussisches Städtchen, das sich von einem großen Dorf nur schwer unterschied. Häuser, Gärten, Zäune, Hunde, alles wie auf dem Land.

Zuhause nannte man sie Beba und die ältere Schwester Rimma, die 1919 – in einem viel unruhigeren Jahr auf die Welt kam, wurde Riwa genannt. Ungeachtet davon war die Kindheit der Schwestern friedfertig und glücklich.

Ihr Vater, ein sehr erfahrener Setzer, arbeitete in einer staatlichen Druckerei. Obwohl sein Gehalt gar nicht üppig war, insgesamt 35 Rubel, so reichte es doch aus, um in einem Haus (Kommunistitscheckaja Straße, 74) zu Leben. Man lebte bescheiden, aber gut. Die Mutter Lija (Lisa, Elisaweta) Morduchowna, war eine Hausfrau, die sehr schmackhafte Gerichte kochte und durch Kochen ein wenig hinzuverdiente. Eine Musikschullehrerin wr bei ihr zu Kost.

Als Beba zur Schule kam (Mittelschule Nr. 12 der Stadt Polozk), erhielt sie jedes Jahr Auszeichnungen und Anerkennungsurkunden mit den Profilen der Anführer des Marxismus-Leninismus oben. Im Juni 1941 absolvierte sie die städtische Schule in Polozk. Am 20. Juni klingelte zum letzten Mal die Schulglocke, den Schulabsolventen wurden Zeugnisse ausgehändigt, abends fand ein Abschlussball statt. Wie alle jüdischen Jungen und Mädchen ihrer Klasse träumte auch sie von einem Studium und wollte dafür nach Moskau gehen. Am nächsten Tag, dem 21. Juni, schickte sie ihr Zeugnis und andere Unterlagen für die Aufnahme an der Universität nach Moskau zu ihrer älteren Schwester Rimma, die damals schon Fremdsprachen studierte und und im Wohnheim ihrer Universität auf Marosseika Straße wohnte. Sie schickte die Papiere mit dem Deutschlehrer, der nach Moskau fuhr, worüber sie ein sehr leichtsinniges folgendes Telegramm an ihre Schwester gab: «Triff den Deutschen mit dem Schnellzug». Es ging aber glatt, nur an dem nächsten Tag traf das ganze Land den «Deutschen» mit Blut und Fleisch.

Am 26. Juni ging aus Polozk der letzte Transportzug mit Armeeangehörigen ab, an ihn wurden noch einige Güterwagen für die Einwohner angehängt, in einem von ihnen wurden Beba und die Mutter nach Moskau evakuiert. In Polozk blieb allein der Vater zurück. Die Evakuierung wurde ihm nicht gestattet, am 26. Juni errichtete er sein Dienst in der Druckerei, die er nur kurz verlassen konnte, um sich von seiner Frau und Beba zu verabschieden. In der Tat hatte er geglaubt, dass man den Deutschen irgendwie anhalten und schnell fortjagen wird.

«Die letzte Nachricht vom ihm – eine Postkarte, die er an die älteste Tochter schickte:

Polozk, Kommunistitscheskaja 74,

Moskau Moroseika, Petrowerigskij per., 6/8 k. 207-

Zu R.M. London. 30.Juni 1941

Polozk. 30.06. Liebes Töchterlein! Habe deine letzte Karte vom 24. Juni erhalten. Mutter und Beba sind am 26. Juni nach Moskau gefahren. Ich bin sehr besorgt, dass sie noch nicht bei dir sind. Ich bin allein zuhause geblieben. Die Stadt ist in Gefahr, und ich weiß nicht, was ich tun soll. Neben uns ist eine Bombe niedergegangen, die einen Brand mit vielen Opfern gefordert hat. Ich flehe dich an, telegrafiere mir sofort nach Erhalt des Briefes, ob sie in Moskau angekommen sind. Sie sind vermutlich unterwegs steckengeblieben. Onkel Mendel ist plötzlich nach Moskau abgereist. Versuche doch von ihm zu erfahren, ob sie angekommen sind. Von ihm erfährst du, wo Mutter und Beba sind. Papa. Telegrafiere mir sofort, wenn man das Telegramm annimmt».

Am 15. Juli traten die Deutschen in Polozk ein, in der Stadt richtete sich die 201. Feldschutzdivision ein. Für Ordnung und für Juden war Einsatzkommando der SD verantwortlich. Anfang August gründeten die Besatzer zwei Jüdische Ghettos: Ein am Stadtrand und ein anderes in der Mitte, inklusive Kommunisticheskaja Straße und die Schule Nr. 12. Mitte September wurden alle Juden in ein neues Ghetto in einer Ziegelei neben dem Militärstädchen Borowucha untergebracht. Die Tage ihrer Erschießungen wurden die ersten Augusttage, der 21. November und der 11. Dezember 1941 sowie für jüdische Fachleute und ihre Familien der 3. Februar 1942.

Es ist völlig klar, dass Mendel Josifowitsch London das gemeinsame Schicksal der Polozker Juden teilte und bei einer von dieser Aktionen ums Leben kam.

Der schreckliche hassprägende Krieg hat Bella den Vater gestohlen, was sie lange nicht wusste, nur spürte, und verwandelte sie selbst – einst ein glückliches Mädchen – in ein unglückliches und oft weinendes Fräulein, das jetzt allein alle Fragen lösen musste.

In Smolensk machte sich Bella nach heißem Wasser auf und verpasste fast den eigenen Zug. Es gab einen Bombenangriff, nach dem die Fahrtrichtung geändert wurde. Der Zug, der in die Hauptstadt nicht gelangen konnte, setzte seine Fahrt in den Saratower Verwaltungsbezirk fort.

Vom 4. Juli bis zum 14. August 1941 arbeitete Bella als Sekretärin in der Kolchose «20 Jahre Oktober» im Bezirkszentrum Kistendej, dann im nahegelegenen Dorf Durasowka, wohin aus Moskau auch Rimma, die Schwester, kam, um dort Französisch zu unterrichten. Bella selbst wurde Sekretärin in der Durasowker Kolonie für psychisch Kranken und erlebte mit ihren Insassen alle Höllenquallen. Eines Tages fuhr sie mit paar psychisch erkrankten Patienten auf einem von zwei Ochsen gezogenen Fuhrwerk in den Wald, um Holz zu holen. Plötzlich gehorchten die Ochsen nicht, die Stimmung bei den Patienten war verdorben und sie wurden unruhig. Es war schrecklich, doch ging es alles gut aus, Gott sei Dank.

1942 wurde Bella zusammen mit Mutter und Schwester nach Ischewsk versetzt. Dorthin wurde die Moskauer Staatliche Technische Universität, wohin noch in Moskau Bellas Papiere für die Immatrikulation von Rimma abgegeben wurden. Dort, in Ischewsk, fang sie an, gleichzeitig zu studieren und als Laborantin zu arbeiteten. Alle drei Frauen fanden Arbeit in einem Wohnheim für ehemalige Verbrecher, wo sie auch wohnen durften: Die Mutter bekam die Stelle als Hausverwalterin (alle für die Mutter obliegenden physischen Arbeiten verrichteten die beiden Töchter für sie heimlich nachts), die Schwester konnte als Erzieherin dort arbeiten und Bella als Bibliothekarin. Sie wohnten zu dritt in einem kleinen Zimmer und bedankten sich jeden Tag bei Gott dafür, dass keine von ihnen drei getötet wurde. Morgens ging Bella an die Universität.

Марк и Белла Полян с сыном (1957)/ Mark und Bella Polian mit dem Sohn (1957)

Марк и Белла Полян с сыном и невесткой Соней (сер. 2000-х)/Mark und Bella Polian mit dem Sohn und Schwägerin Sonja (Mitte 2000er)

Am 17. Juni 1943 kehrte Bella mit der Universität nach Moskau zurück. Die Mutter und Rimma folgten etwas später ihr nach. Hier begann ein neues Ungemach – mit der festen Anmeldung in der Stadt. Bella wurde in Moskau als Studentin angemeldet, Rimma wurde von einer Verwandten bei sich angemeldet, zwar kostenpflichtig, aber dafür durfte Rimma in Moskau bleiben. Nur die Anmeldung von Mutter gelang trotz aller Anstrengungen nicht und ohne Anmeldung durfte sie nicht bleiben und darüber hinaus gab es für Mutter keine Brotkarte. So lebten alle drei vorübergehend nur von einer Brotkarte – Bella's Studentenkarte!

Der Chef der Passabteilung sagte zu den Fall: «Möge sie doch dorthin zurückkehren, wo sie vor dem Krieg wohnte, bitte schön!» Wohin denn? Etwa dorthin, wo das Haus abbrannte und der Ehemann ermordet wurde?

Bella wandte sich an die Redaktion der Zeitung «Roter Stern», an Ilja Ehrenburg. Der verschaffte ihr die Telefonnummer einer Person, die ihr unbedingt helfen würde. Bella machte davon aber kein Gebrauch, denn sie entschied sich für eine andere Lösung. Bella zeichnete neu und schön, in Zeichenschrift, alle Agitationstexte, die in der gesamten Passabteilung benötigt wurden, wofür der Chef der Passabteilung Elisaweta Markowna anmelden ließ. Die Mutter wurde sofort bei Bella im Studentenheim untergebracht.

Das Studentenleben und Studium beanspruchten ihre ganze Zeit und Kraft, doch Bella wollte von Theaterbesuchen nicht verzichten. Oft saß sie einfach auf den Treppen oder stand im Zwischengang: Der Eintritt kostete damals nur ein Rubel. Es gab auch genug junge Gefährten, die gerne das hübsche Mädchen einladen wollten. Darunter war auch Mark Polian, mein Vater.

Могила на Еврейском кладбище во Фрайбурге / Grab auf dem Jüdischen Friedhof in Friedhof

Es gab folgendes Schema bei diesen Einladungen: Man rief Rimma an ihrem Arbeitsplatz an und lud die jüngere Schwester ein, aber nicht früher als auf den nächsten Tag! Manchmal gab es sogar zwei Optionen zur Wahl.

Einmal war sie mit Mark in Bolschoy Theater, wo der «Fürst Igor» aufgeführt wurde. Da verkündete der Theaterdirektor, dass es eine 45-minütige Pause geben wird, da es zum Ehren des Sieges salutiert wird und alle während diese Pause nach draußen dürften. Der Krieg war vorbei!

Nachdem mein Vater meiner Mutter einen Heiratsantrag machte, hat sie «ja» gesagt und zog in das Bachruschinski Haus in Faleewskij Gasse um, wo ihr wie uns allen noch dutzend Jahre in einer klassischen, nach Ilf und Petrow, übervollen Kommunalka bevorstanden, bevor wir in eine neue vom Vater erhaltenen Wohnung auf dem Leninskij Prospekt umgezogen sind (genauer gesagt in zwei Zimmer der Dreizimmerwohnung).

Inzwischen verlief auch Mutters berufliches Leben in mehreren Abschnitten. Von der Moskauer Technischen Universität wechselte sie an die Moskauer Universität für Straßenbau, nach deren Absolvierung sie als Volkswirtin im Fuhrpark des Ministeriums für Seestreitkräfte, anschließend als Prüfer in der Kontrol– und Überprüfungsabteilung des Moskauer Straßenverkehrsamtes arbeitete. In 1969–1978 wurde sie Oberingenieurin in der Zentrale für Internationale Verkehrsverbindungen «Sovtransavto». Schon als Rentnerin arbeitete sie noch lange als Kundenberaterin bei einer Moskauer Transportagentur.

In Deutschland

Mark und Bella Polian, die gegen Mitte der 1990er in den Ruhestand gingen, beschlossen sich den Freiburger Polians anzuschließen. Am 2. November 1998 überquerten sie die deutsche Grenze. Freiburg und die Freiburger Gemeinde hatten sie schon erwartet.

Die Jahre, die sie in Deutschland verbrachten, waren, ihrer eigener Meinung nach, vielleicht die besten des ganzen Lebens. Der ruhige und geregelte Tagesablauf ohne Notwendigkeit irgendetwas zu organisieren und zu beschaffen oder Vorräte anlegen zu müssen, königliche Medizin, früher gar nicht vorstellbare Reisen durch Deutschland und europäische Länder, Nähe zum einzigen Sohn und seine Familie – alles verschaffte Gemütlichkeit und ein Gefühl der Lebensqualität, wenn auch im fortgeschrittenen Alter. Die Mutter sprach ein wenig Deutsch, der Vater lernte eifrig, jedoch ohne abschließenden Erfolg. Der in Russland noch völlig sekulär gelebte Mensch, liebte Mark im höheren Alter in die Synagoge zu gehen. Er ließ (von Tagen, an denen er krank war, abgesehen) fast keinen Gottesdienst aus, wiederholte nach dem Kantor oder Rabbiner unverstandene Worte oder Sätze und baute irgendwie seine eigene und nur ihnen beiden verständliche Beziehung zum jüdischen G-tt.

Am 2. Oktober 2011 verstarb Mark Pawlowitsch Polian, und am 30. Oktober 2012 auch Bella Markowna. Ihr Grab aus hellem rosafarbenem Sandstein auf dem Freiburger Jüdischen Friedhof ist das erste, auf dem die Namen auch in russischer Sprache eingemeißelt sind.

ЛЕВ ДАВЫДОВИЧ ПЕСКИН:
«ЕСЛИ БЫ РАБОТАЛ – ВЫУЧИЛ БЫ!..»
(ЛЕНИНГРАД – УСТЬ-КАМЕНОГОРСК – ЧЕЛЯБИНСК – ЛЕНИНГРАД – ФРАЙБУРГ)

Выйдешь на лестницу и узнаешь, что кто-то еще умер…

«Жид-еврей продавал червей»

Его дедушка и бабушка по матери родились в местечке Городок в Белоруссии. Дедушка Гирш умер очень рано – в 36 лет, оставив вдову, Рахиль, и шестеро сирот – четверых сыновей и двух дочерей: сводить концы с концами стало почти невозможно.

Из Белоруссии – из деревни Белодедово Городокского района – был и род по отцу. Было у них свое хозяйство и производство – шерстобитка: выделывали кожу и держали огромных лошадей. Отец, Давид Лейбович Пескин, окончил хедер, и уже при советской власти работал секретарём в сельсовете.

Где-то в середине 1920-х годов отец женился, после чего родители переехали в Ленинград и поселились у папиной сестры. Она жила на Лиговке в доходном доме и содержала что-то вроде столовой: готовила обеды для извозчиков и этим жила. Отец пошел чернорабочим на стройку (в частности, строил здание Кировского райсовета), а маму взяли на фабрику «Ленэмальер», где делали различные значки и ордена.

Лев Давидович родился уже в Ленинграде, в 1928 году (его старший брат родился тремя годами ранее, еще в Белоруссии). Но вот что младший отчетливо запомнил: в Петербурге было очень много китайцев! Столько их было, что всё было ими заполонено! Они держали будочки, где продавали игрушечные пистолеты, «браунинги» и другие игрушки. И вдруг – буквально в одночасье – году в 1932-ом или 1933-ем, они все исчезли. Куда, как?…

Затем настал черед поляков. В доме на Лиговском проспекте, где жили Пескины, их было очень много. Но в 1936-ом году поляков начали преследовать, а они стали исчезать.

И кто же следующий?

Следующим, судя по цитате из подслушанного разговора между родителями, мог быть кто угодно. Управдом по дружбе поделился с отцом, что ему велено поискать и найти несколько «врагов народа»: все остальное было бы уже не его дело.

Все аресты происходили ночью, и каждый вечер около дома останавливался «чёрный ворон», такая закрытая машина НКВД. Но Пескиных эта чаша тогда миновала.

Лёва пошёл учиться в 8 лет – в первый класс 8-ой ленинградской школы. Евреев, кроме него, в классе не было, но вот что запомнилось на всю жизнь.

Еще в первом классе кто-то из мальчишек бросил ему: «Жид-еврей продавал червей». Лёва заплакал, и тут подошёл учитель географии, и спросил, в чем дело, почему плачешь? Услышав про «червей», ухмыльнулся и отошёл, ничего не сказав. Но почему же он не пресёк это?

Но какого-то фонового или агрессивного антисемитизма в школе все же не было. А во время блокады тем более. Впрочем, как следует в блокаду никто не учился: в школу какое-то время ходили по привычке, а потом перестали и ходить.

Блокада

Когда началась война, Пескины были в городе. 20 июня пошли в кинотеатр «Молот» на Разъезжей. Там показывали киножурнал «Если завтра война» – то есть что-то уже висело в воздухе.

И вот начались бомбежки и обстрелы. Когда немцы подошли ближе, то начали обстреливать город из дальнобойных орудий, и это было пострашней авианалетов, ибо результаты стали менее предсказуемыми. Во время бомбёжки немцы сбрасывали очень много зажигательных бомб, чтобы побольше спалить. Бомбы были магниевые, от килограмма до двух, они не взрывались, но, если их не потушить, они моментально всё охватывали огнём. Как только начиналась бомбёжка, мальчишки бесстрашно бежали на чердак, где уже стояли бочки с песком.

Чтобы не допустить бомбёжек, над городом висело множество аэростатов. Но они не особо помогали: немцы их жгли, расстреливали с самолётов.

Страха во время бомбёжек не было, но жутко было от того, что восьмиэтажный дом ходил ходуном, словно игрушечный. А бомбоубежища как раз избегали – боялись, потому что могло засыпать, и потом уже не откопать.

Левин папа был во время бомбёжки ранен, а мама была на окопах: всех женщин отправляли на их рытье. Немцы же в копающих периодически и прицельно стреляли.

Уже в августе 41-го года 13-летний Лёва Пескин впервые увидел смерть от голода – в магазине умер человек: просто упал и всё. Ну, а потом, когда замкнулось кольцо блокады (это было, кажется, 8-го сентября) этим удивить уже было нельзя.

Зимой 1942 года было в доме собрание: предупредили, чтобы детей маленьких одних не отпускали, потому что появились охотники за детьми, убивавшие и съедавшие детей. На улицах иногда и впрямь попадались замёрзшие трупы взрослых, у которых был вырезан кусочек мягкой плоти. И никому до этого дела не было.

Света в квартирах не было. Освещение – при помощи коптилки: в блюдечко наливали машинное масло и зажигали.

Водопровод не работал. Воду брали из люков, опуская туда ведро на верёвке.

В квартирах было ужасно холодно. Отец где-то раздобыл буржуйку, металлическую печку, которую топили всем, что только можно было найти или украсть. Книги жалели жечь, газеты – пожалуйста, а на книги рука не поднималась.

Одолевали и крысы. Бывало, когда ложились спать, укрывались с головой, но они бегали прямо по телу, громадные, как кошки. Сбросишь одну, а они опять лезут.

В августе или в конце июля сгорели Бадаевские склады, где хранилось продовольствие для Ленинграда, в том числе сахар. Неделю пожар этот не могли потушить. Потом люди стали ходить туда и собирать землю: её промывали, и вода становилась сладкой.

Лев Пескин (1956) / Lev Peskin (1956)

В самое голодное время иждивенцы и дети получали по 125 грамм ужасного хлеба из жмыха, а больше ничего не было. От такого питания дети, да и взрослые страдали от страшного голодного запора. В блокаду от него умерло очень много людей.

Хорошо, что мама вспомнила средство – мыло в задний проход.

Под Новый, 1942-ой, год три дня вообще ничего не давали: говорили, что электричества не было и на хлебозаводе. Потом дали задним числом «пряники» из жмыха.

Но лишний раз выходить сил не было, так что люди чаще всего и больше всего лежали. Да и что может в таком состоянии интересовать? Только еда! Да еще немного – совсем немного! – чтение. А кино, например, не интересовало.

Общение, даже с соседями, постепенно сошло на нет. Выйдешь на лестницу и узнаешь, что кто-то еще умер…

Эвакуация

В феврале 1942 года мамин брат привёз документы, позволившие Пескиным эвакуироваться. И Пескины уехали: пешком, в 34 градуса мороза, шли до Финляндского вокзала, потом поездом до Ладожского озера, а там пересадка на автобусы, и уже на них – по «Дороге жизни», которую немцы изредка, но обстреливали. На другом берегу Ладоги – снова в поезд, точнее, в теплушки с полками и буржуйками.

Приблизительно через два месяца они приехали в Алма-Ату. Там был распределительный пункт, и оттуда Пескиных послали в Восточный Казахстан, в район Усть-Каменогорска. Эвакуированных там тогда ещё почти не было, жили, в основном, депортированные немцы Поволжья.

Пескины прожили здесь полтора года в селе под Усть-Каменогорском. Брата призвали в армию, а Лёва работал пастухом. А потом им прислал вызов другой мамин брат, и Пескины переехали в Челябинск – с остановкой в Новосибирске, где им выдали пропуск, без которого в Челябинске жить было нельзя.

Там был тракторный завод, ЧТЗ, в войну выпускавший танки. На нем Лев Пескин проработал до 1946 года слесарем. Другие рабочие, не стесняясь такого же, как они, работягу, говорили про то, что все евреи сбежали с фронта на Урал, но что и на Урале они – главные вредители. Как сокращать – так евреев, но Лёву, простого слесаря, не тронули: а был бы мастером – уволили бы и выгнали.

Самое страшное впечатление произвёл на Пескиных Новосибирск с его гигантским вокзалом. Шла очередная депортация, и весь вокзал был забит человеческими массами. Таких же доходяг встретили они и в Челябинске.

Два раза в месяц по заводу объявлялся выходной день: весь завод тогда не работал.

Эмиграция

В 1946 году Лев с родителями вернулись в Ленинград. Старший брат служил в армии, и Пескиным как семье военнослужащего вернули квартиру. Довоенный отличник, Лёва продолжил учебу: закончил экстерном и заочно 10 классов. Одновременно работал на Кировском заводе слесарем и поступил на вечернее отделение Военно-механического института. Кончив институт в 1959 году, он сразу же перешел на том же Кировском заводе на инженерную должность. Со временем, прошагав по карьерной лестнице, дослужился до начальника технологического отдела – с этой высокой должности в 1995 году и уходил на пенсию.

Часть времени между пенсией и эмиграцией – около пяти лет – он проработал заседателем в районном суде.

Еще в 1964 году Лев Пескин женился. Сын, Дмитрий, стал первоклассным программистом. И даже, переехав в 2000 году в Германию, во Фрайбург, ему не нужно было менять профессию, хорошо востребованную и здесь.

В 2008 году к сыну подтянулись и родители. Потребности уезжать они не чувствовали, а если уж уезжать, полагали они, то в Америку, куда в их возрасте попадать было уже крайне трудно.

Заявление они подали в 2001 году, а потом, в 2005, было что-то вроде решения о приостановке эмиграции. В 2007–2008 годах пропускали как бы последнюю волну – из людей, Германии в общем-то бесполезных. На ее гребешке и приехали к сыну 80-летний отец с матерью.

Полгода после приезда прожили в общежитии, а потом переехали в хорошую квартиру. Очень жалеют, что не знают немецкий, с ним бы они чувствовали себя получше. В школе Лев, правда, учил немецкий в пятом классе, а потом и в вечерней школе, но в институте его давали всего один год. Плохо давали! Хоть всю жизнь Пескин и писал в анкете, мол, владею немецким со словарём, но действительности это не соответствовало. Пробовал еще раз поучиться на месте, но это сложно – и из-за возраста, и из-за слабого контакта с немецкоязычной средой. «Если бы работал здесь, хотя бы и слесарем, – выучил бы!» – тешит себя этой мыслью наш герой.

Сын во всем помогает старикам, опекает их во всех нюансах немецкой жизни, как ни крути, мало привычной для них. Им и его семьей, в основном, ограничен круг их социальных контактов. В еврейскую общину Пескины ходят с удовольствием, но только на праздники, тяга к религии, приобретаемая с детства, не появилась и здесь.