Текст книги "Андрей Рублев"

Андрей глаза Христа написал. Они были такими, как и на иконе митрополита, поновленной Андреем.

Паисию полегчало, он знал, что Андрей справился к сроку, и захотел взглянуть на его работу утром, в день сдачи иконы заказчикам. Подойдя к образу, старик сразу остановил свой взгляд на глазах Христа и уже не мог отвести взора от излучаемого ими ласкового тепла. Глаза были прозрачными, как родниковая вода. Они успокаивали. Вселяли надежду и веру в исполнение желаний всех тех, кто будет молиться. Глаза были словно живые, их выражение можно увидеть вокруг в ласковых людских глазах. Паисий стоял перед образом в оцепенении, ощущая, как эти глаза согревали его старческую душу, уставшую за долгую жизнь от тревог и забот. Морщинистое лицо старика ожило от улыбки.

Андрей стоял поодаль, готовый выслушать любой приговор учителя. Но Паисий молчал и, не взглянув на Андрея, медленно вышел из кельи, оставив его в полном недоумении…

По наказу игумена икону перенесли в его покои.

Андрей поставил икону напротив окна, возле стены, и укрыл ее холстиной.

Заказчики пожелали глядеть икону после обедни.

Паисий и Андрей, готовясь к показу, переоделись. Андрей надел рубаху и порты, подаренные ему в Москве, подпоясавшись гашником из голубого шелка с серебряной ниткой.

Колокола вызвонами известили об окончании обедни. Паисий пришел в игуменские покои с Андреем, когда в них стало тесно от собравшейся монастырской братии.

Заказчики появились позже всех с игуменом и духовенством. Боярин Питиримов, низкорослый и чрезмерно тучный, шел, твердо ставя ноги в красных сафьяновых сапогах, опираясь на посох, втыкая его острие в пол. Он шел ни на кого не глядя, выявляя этим свою спесивость. За ним следовал тщедушный игумен с Белого озера, а завершал шествие игумен монастыря. Боярин на поясные поклоны Паисия и Андрея даже не пошевелил головой, а белоозерский игумен их благословил, не отводя глаз от боярина.

– Кажите! – резко сказал боярин и, сев на лавку возле стола, вновь повысил голос: – Кажите, говорю!

Паисий снял с иконы холстину, и по покою прокатился возглас удивления. Белоозерский игумен подошел к иконе, остановился и вымолвил шепотом:

– Чудо зрим, сотворенное рукой человека.

Но боярин, встав, подойдя к иконе и отодвинув рукой игумена, присмотревшись, закричал:

– В чем чудо узрел, отче? Очи на иконе не Христовы. Человечьи глаза у Сына Человеческого. Аль ослепли?

– А какими им надлежит быть у Спасителя? – спросил Паисий.

– Божественными!

– Да Христос-то смотрит на многострадальную Русь! С состраданием смотрит!

– Не должно быть в его глазах сострадания. На наших смердов надобно Христу зрить устрашающе. Кто писал неправедные глаза? Ты, старик, видать, утерял веру во власть Господню?

– Я написал очи Спасителя! – сказал Андрей, покрываясь крупными каплями холодного пота.

– Да кто тебе, смерду неразумному, дозволил свершить святотатство?

– Я дозволил боярин, – сказал Паисий. – Благословлен Андрей мной на живописное сотворение сего образа.

– А я не признаю его написания. Икону приму, когда на ней будут написаны Божественные очи, вселяющие Господне всемогущество.

– О сем не тревожьтесь. Он глаза перепишет, – успокаивающе ответил игумен монастыря. – Паисий, накажи очи заново написать!

– Я не стану написанное рушить! – выкрикнул Андрей и, рывком кинувшись к иконе, заслонил ее собой.

– Как это не станешь? Ежели я повелю!

– Не стану!

– Ах ты, оборотень! Как смеешь перечить мне?

Боярин, покраснев от злости, ткнул Андрея посохом в плечо. Юноша от боли вскрикнул. На его правом плече, на рубахе, появилось кровяное пятно.

– Да я тебя в яме сгною!

Крича, боярин снова замахнулся посохом, но Андрей шагнул к боярину и вырвал посох.

– За что обидел?

Боярин, пятясь, запнулся ногой за половик и упал бы, если бы его не подхватили монахи. Паисий, встав между Андреем и боярином, тихо произнес:

– Опомнись, Андреюшко!

Андрей, бросив на пол боярский посох, выбежал из покоя и направился к любимым березкам, добежав до них, задохнувшись, плашмя упал на землю, содрогаясь в рыданиях…

Вечером, когда благовестили ко всенощной и лесная река слушала голоса певучей меди, когда на небе вызолотился серп молодого месяца, Андрей Рублев, не перенеся обиды, трогательно простился с Паисием, не вняв его уговорам, нарушив завет Сергия Радонежского, ушел из монастыря.

Андрей понимал, что уходил в мирскую жизнь, переполненную всякими обидами из-за людской несправедливости и зависти. Он был уверен, что глаза Христа написаны им правильно и придет время, и ему поверят, что именно такими глазами Сын Человеческий может смотреть на многострадальную Великую Русь…

Глава пятая

Проклятие Руси висело над татарами с года сокрушительного нашествия кочевых полчищ хана Батыя.

После Батыева опустошения истерзанная, выжженная, залитая кровью Русь, выпив чашу страдания, старательно выискивала закутки для житейского покоя в необъятности дремучих лесов отчей земли. Заповедная нежить лесных чащоб помогала Руси рубить в них новые города в местах, недоступных для ханских набегов.

Проходили десятилетия.

Русь под вызвоны колоколов молилась, надеясь, что обещанные попами трубящие архангелы возвестят о Божьей милости. Русь жила надеждами на грядущий покой, не расставаясь с постоянным страхом. Безрадостные для народа десятилетия проходили, сменяемые распутицами весны, летним ароматом трав, мокретью осени и долгими зимними стужами. Под их поступь умирали свидетели шествия жуткой Батыевой смерти. Их места заступали потомки, становясь свидетелями новых вражьих нашествий и козней поработителей. Но с каждым десятилетием в сознании истинных оберегателей Руси, именуемых за трудовое подвижничество смердами и черными людьми, укреплялась к врагам стойкая ненависть, заставлявшая их по зову родной земли бросать сохи, остужать горна кузниц и браться за топоры и вилы. Ветры весны подавали со степных просторов вести о шевелении кочевников, замышлявших опустошение ради ханского желания карать непокорную и гордую Русь.

Но вдохновенную ненависть черных людей слишком старательно отщепенцы утихомиривали лживыми посулами ханского миролюбия. Удельные князья в сговоре с боярами теряя честь и совесть, угодничали перед владыками Золотой Орды, предавали достоинство Руси ради личного благополучия, не останавливаясь даже перед породнением с татарами, помогали удельной междоусобице вносить в жизнь государства сумятицу вражды, всегда обильно обмываемую кровью.

Сермяжная Русь, теряя веру в правдивость, устремлялась на зовы монастырских колоколов, умывая руки от мирского житья в лесных родниках. Верящим в существование где-то житейской правды монастыри казались теми прибежищами, где можно обрести спасение от всех пережитых бед и прикоснуться наконец к вожделенному покою. Однако и за стенами обителей они находили лживость монашества. Лживость, необходимую для обогащения монастырей и их главенства над темным людским сознанием.

Всесословная Русь фанатично стремилась к Божьей милости, сознавая, что в мирской стезе ей уготован извечный труд, слезы матерей, рожающих богатырей для обережения Руси от врагов, обережения Руси от князей и бояр, преющих в парче.

Но, несмотря на все невзгоды, Русь хранила в памяти слова Сергия из Радонежа о том, что ей уготована радость освобождения от ига кочевников слитным людским мужеством, что Русь будет свободной…

Ночь мерцанием звездных глаз любовалась лесной Русью, отыскав в глухомани озеро, званное в удельном княжестве Тайным.

Его лохань, обжатая живописными берегами, покоилась в хвойной духовитости, и, как изумруд в оправе из северного жемчуга, в озере выступал остров, с давних пор слывший родовой вотчиной боярского рода Хмельных. Владела им вдовая боярыня Ирина Лукияновна. Укромное место выглядел себе боярский род – путь к острову зачурован для вражьих сил во все времена года.

Бояре Хмельные выращивали на луговых пастбищах острова коней для войска московского князя Дмитрия, отчего эхо разносило по лесам тревожное в ночную пору конское ржание.

Бояре занимались пестованием коней с XII века. Тогда на Руси из-за великокняжеского престола вели, недоброй памяти, спор братья Александра Невского, князья Василий и Ярослав, и только окрик татарского хана решил братскую тяжбу в пользу Ярослава.

Слава о боярских конюшнях утянулась за грани Руси, и даже хан, восхищенный дарственными табунами, дал боярскому роду охранный ярлык, оберегавший от жадности охочих на грабежи баскаков.

Последний хозяин вотчины, боярин Кукша Хмельной, хмурый по взгляду, но с доброй душой, памятен больше по прозвищу Хромец, оттого что в битве с татарами сабля пересекла на ноге сухожилия. Дородный и приятный ликом боярин Кукша обзавелся семьей на пятом десятке, да и то совсем нежданно. Великим постом оказался в Угличе, где высмотрел себе невесту. Разузнав все надобное о красавице, которой шел семнадцатый год, заслал сватов, но желанного не добился. Знатные родители по боярской спесивости посчитали его недостойным женихом для дочери. Но Кукша от мечты не отказался и, недолго думая, выкрал из родительского дома девушку, покорившую его сердце.

Строптивая, властная мать девушки, навестив боярина, требовала освободить пленницу, но, не добившись желанного, обратилась за защитой родительской чести к великому князю Ивану Второму. Князь беседовал с боярином и, убедившись в чувствах, встал на его сторону, дал дозволение идти под венец с краденой невестой.

Боярыня Ирина не сразу подчинилась мужниной воле. Кукша только через месяц был допущен юной женой в опочивальню, но, выйдя из нее по утру босым, всю жизнь старался с супругой не спорить и ее не ослушиваться. Тринадцать лет текла семейная жизнь в боярских хоромах, подчиняясь уже одному лишь шевелению бровей боярыни. Она родила трех сыновей, но судьба супругов лишила родительского счастья. Дети на втором году от роду умирали от удушия всегда в весеннюю пору.

Мать боярыни, ненавидя Кукшу, злословила про его семейные несчастья, а оттого и бродила молва, что Бог отнимает от боярина сыновей в наказание за кражу у матери дочери, не благословленной на супружество.

Шесть лет назад московский князь Дмитрий возымел желание, чтобы боярин Кукша в подарок хану лично доставил трех скакунов. Выполняя приказание князя, Кукша отбыл в Орду, но по пути два скакуна пали. Прибыв в Орду только с одним конем, боярин впал в немилость и на обратном пути домой был удушен.

На исходе тринадцатого года семейной жизни боярыня Ирина Лукияновна, опалив душу горем, овдовев, не опустила бессильно рук. Унаследовав вотчину, продолжила родовое дело бояр Хмельных…

В боярской вотчине чистили голоса ранние петухи. Пошел ленивый, беззвучный дождь. Сыпал водяной бисер недолго, не налив луж. Умытый рассвет порозовел, освобождаясь от туч, принимал позолоту восходящего солнца.

Озеро, прикрытое рваными холстинами тумана, окрашивалось отражением переливов небесных красок…

В опочивальне боярыни Ирины густой полумрак, только в красном углу – бурая бархатистость бревен в отсветах лампадных огоньков.

На узорной кровати, резанной из дуба, под пуховым одеялом с синей парчовой каймой, подсунув ладонь под щеку, спала Ирина Лукияновна.

Всхлипнув, отворилась окованная медными узорами дубовая дверь. В нее протиснулась жирным телом постельная мамка Вивея, сощурившись, оглядела горницу.

Вчера Вивея поздно уложила боярыню в постель. Старухе все ведомо в хозяйкином характере: не жди от нее хорошего обхождения, ежели переспит, а хуже того – недоспит. Проснувшись, в перинах боярыня нежиться не любит, говоря, что сколько в них ни парься, вдовье звание не отпаришь. У Ирины Лукияновны всякий миг на счету, при таком бойком хозяйстве для всего нужен зоркий глаз.

В вотчине всем известно, что у хозяйки при ее вальяжном обличии характер совсем не женский. Челядь знает про ее строгость и ласковость, а потому ходит с оглядкой. Вспыхнув гневом, боярыня скрещивала руки на груди, чтобы сгоряча не дать им волю и, выявляя боярские повадки, бить по затылкам провинившихся холопов.

Вивея еще раз придирчиво оглядела горницу. Ей не приглянулись горящие с чадом огоньки в лампадках перед киотом с иконами. Послюнявив пальцы, сняла с фитильков масляный нагар, а потом, приметив высунувшуюся из-под одеяла голую ногу хозяйки, подойдя к постели, натянула на нее одеяло. Но Ирина сквозь сон недовольно крикнула:

– Кыш, Огненная! – А приподняв голову, увидев перед собой старуху, потягиваясь, с зевотой спросила: – Так это ты?

– А кому же быть, матушка.

– А мне померещилось, что кошка собиралась пятку лизать.

Боярыня села на кровати. Наклонив голову, укрыла лицо богатством волос цветом золотистой ржаной соломы.

Откинув волосы за спину, Ирина Лукияновна огладила ладонями холеные покатые плечи, а глядя на черный сарафан Вивеи, удивленно спросила:

– С чего монашкой вырядилась?

– Покойного Дорофея во сне повидала. Велел мне в черном жить.

– Я своего покойного Кукшу тоже во сне вижу, одначе в черное не выряжаюсь. Злишь с утра меня причудами.

Не отводя глаз от растерянной Вивеи, боярыня мягко спросила:

– На воле что деется?

– Дождичек малость попрыскал.

– Отвори ставни.

– Все распахнуть?

– Все. Пусть лампадный чад выдует.

Боярыня, заметив солнечные блики на половиках, обрадованно воскликнула:

– Да на воле-то ведро! А я заспалась.

– Что ты! рань несусветная. Петухи вовсе недавно охрипли. Может, еще вздремнешь?

– Хватит! Выспалась!

Вивея, поджав губы, решила, что у хозяйки настрой характера на весь день будет со всякими выкрутасами, вкрадчиво спросила:

– Ясти чего станешь?

– Щучьим заливным полакомлюсь с медовым брусничным взваром.

– Да ты, матушка, вовсе невесть чего надумала. Щучье заливное в утреннюю пору – снедь голодная. Тебе голод не на пользу при эдаком житейском беспокойстве. Вон как на тело спала.

– Разговорилась! – охолодив голос, сказала боярыня. – Все лучше меня знаешь. Неужли худоба мне не к лицу?

– Тебе все к лицу, матушка. От погляда на твой стан в очах мужиков греховное желание заводится.

– О ком говоришь?

– Да взять хотя бы, к примеру, сынка нашего князя.

– Чего в его взгляде приметила?

Вивея торопливо отмахнулась.

– Спрашиваю!

– Не гневайся, матушка. Глядел на тебя, как кот на сало.

– А ты, никак, все видишь, что в мужичьих глазах заводится?

– Так ведь народилась-то бабой, и чутье бабье во мне до могилы с разумом не расстанется.

– Ступай, готовь снедь.

Вивея, отвесив поклон, направилась к двери, но остановилась от вопроса:

– Гонец из монастыря не воротился?

– Не слыхала.

– Немедля дознайся.

– Как велишь! Только по своей воле изжарю тебе глазунью в три ока, а под взвар жареным карасем побалую.

– Ступай! Ужо покажу тебе свою волю.

– Слова ладом молвить не дашь.

Обиженная Вивея ушла из опочивальни. Ирина Лукияновна засмеялась, но не над старухой, а от мыслей, что от погляда на нее у мужиков глаза от разных помыслов маслятся…

В торжественном сиянии полуденного солнца Ирина Лукияновна, навестив загоны стригунков, шла к холму, на темени которого в память покойного мужа по ее желанию с весны был сложен белокаменный храм. Одноглавая церковь высилась среди древних елей и берез. Род бояр Хмельных от новгородского корня, потому храм воздвигли каменных дел мастера из Великого Новгорода.

Боярыня шла по извилистой тропе, напевая любимую песню про лебедь-птицу, памятную ей с детских лет, когда безмятежно, не зная тревог, засыпала она под напев няньки.

Беседа с гонцом, возвратившимся из монастыря с лесной реки, опутала боярыню огорчением и грустью. Совсем нежданный ответ получила от игумена, узнав, что живописца Андрея нет в монастыре, а главное – в обители не знают, на каких тропах-дорогах он правит жизнь.

Андрей Рублев надобен был Ирине Лукияновне. Она показала написанные им иконы резчику по дереву, мастеру Нафанаилу из Владимира, а тот, признав даровитость живописца по увиденным краскам, возьми да и подай совет, чтобы именно Андрею боярыня доверила украшение иконостаса в новом храме. Совет Нафанаил подал твердый. Вняв совету, боярыня и послала гонца за Андреем. Память сохранила облик юноши, которого боярыня при прощании, в благодарном порыве за написанные иконы, ласково погладила по голове. Ей стало грустно, что она не увидится с ним сызнова.

Храм, ждавший мастера, способного украсить его иконами, боярыня навещала всякий день, любуясь резьбой иконостаса, сотворенного руками Нафанаила и его помощников.

Буйность красок погожего августовского полдня, блеск под солнцем воды в Тайном озере, лебединые стаи облаков, узорочье теней и тоскливый мотив лебединой песни – все это исподволь увело помыслы Ирины Лукияновны к давнишнему, под кровлю родительского дома, из окошек которого она любовалась Волгой. Ожила перед ней как будто бы позабытая пора юности, в которой ее радость, строптивость и живость пресекала вспышками гнева суровая мать. Она больно хлестала по щекам за улыбки, за нахмуренные недовольные брови, за слова, лишние, по ее разумению, для девичьей скромности. Ожил облик молчаливого, безвольного отца, боящегося гнева жены. Отца боярышня любила и была счастлива, когда его теплая большая рука гладила ее голову. В затворе душного терема под присмотром угодливых нянек Ирина в юности коротала дни, запоминая от скуки все трещины на бревенчатых стенах, пропахших запахами ладана и лампадного масла, слежавшегося пуха в перинах и подушках.

Шли годы.

Уворованная Кукшей, освободившись от материнского деспотизма и став женой, заводила в семье надобные ей порядки. Холодок начальной неласковости к мужу исподволь согревала то улыбкой, то случайно оброненным ласковым словом, приучила его к послушности и исполнению ее желаний. Все подчинялось ее воле, все, кроме материнства.

Вдовство своей внезапностью заставило ее оцепенеть от страха перед одиночеством. С досужих советов ринулась она за утешением к Богу. Посещая монастыри, делала вклады за помин души мужа, прислушиваясь к пересудам о своей дальнейшей вдовьей судьбе. Молясь, каялась в вольных и невольных прегрешениях, сознавая, что даже помыслами не нарушала супружескую верность. Молитвы, посты и покаяния не успокаивали мятежного сознания, а уставая от тягостных раздумий, она постепенно перестала верить, что Господь даст ей душевный покой.

На второй год вдовства на остров зачастили разговорчивые свахи, засылаемые знатными боярскими семьями. Молодая вдова привлекала мужское внимание. Кроме того, она была знатна, а главное – богата. Однако, испытав вольность супружеской жизни с Кукшей, боярыня с лживой скромностью и смирением отказывалась от чести снова стать чьей-то женой.

За годы замужества она многое узнала о судьбах боярских жен, мужья которых заводили зазноб и предавались любовным утехам на стороне. Когда жены смели напомнить таким мужьям о соблюдении верности, обещанной ими при венчании, то оказывались насильно постриженными в монахини, чтобы в затворах монастырских келий могли послушанием укротить свое недовольство неоспоримым правом мужей распоряжаться их судьбой…

На холме ветер с озера раскачивал старые ели. Новый храм побелен, и на фоне окружающей зелени он кажется парусом. Храм не велик, но крепок толщиной стен. Двери его, выкованные из железа, растворены, чтобы просыхал внутри. Проникавший сквозь солнечный свет полосами с блестками пылинок разгонял сизую сумрачность, упираясь в шершавость неоштукатуренных стен, ожидавших украшения росписью. Оживут от красок стены под кистью живописца, а высохшая штукатурка сохранит их певучесть на долгожитие.

На ступеньках амвона, перед раскрытыми в алтарь створами царских врат, сидел паренек в скуфейке на русой голове в сером подряснике с заплатами на локтях. Водя пальцем по строкам на странице толстой книги, он монотонно, нараспев, читал послание апостола Павла. Вслушиваясь в слова апостольского послания, произносимые звонким голосом, на лесах перед алтарной преградой высокий седобородый монах Нафанаил с двумя послушниками украшали золотом свое вдохновенное творение из дерева. Резная преграда – кружево из диковинной листвы, цветов, гроздьев ягод, здесь и витые колонки, и разные по величине рамы для будущих икон.

Занятые работой мастера не заметили, что в храм вошла боярыня, она вошла и остановилась, залюбовавшись блеском преграды, верхняя часть которой горела позолотой.

Юноша, увидев хозяйку, перестал читать, и тогда Нафанаил, обернувшись, также увидел ее. Оставив работу, он поспешно по шаткой лесенке спустился с лесов и с поклонами подошел к боярыне.

– Будь здрава, Ирина Лукияновна!

– Очей не могу отвести от лепости твоего труда. Земно кланяюсь и благотворю за сотворенное из дерева чудо.

– Прими и ты в ответ поклон за ласковую похвалу деяниям рук моих.

– Никак, подводишь работу к концу?

– Считаные дни остались. Норовлю озолотить, покеда вёдро стоит. С чего сумрачна, матушка?

– Гонец воротился из монастыря с худой вестью.

– Неужли игумен, заупрямившись, не отпустил Андрея?

– Нету Андрея в монастыре.

– Куда ушел?

– В мирскую быль. Где на сей день обретается, в обители знаемости нет.

– Вот ведь как обернулось. Все оттого, что Андрей не успел отдать помысел Господу. Мирское житье липуче, а молодость на помыслы и на ноги шатучая.

– Подай совет, кому храм росписью украшать.

– Живописцами Русь оскудела. Дельно мыслишь – с росписью годить нельзя. Для росписи самая пора. До холодов надо сие творить. Замес под роспись жары и холода боится. А вот осенняя пора для нее самая подходящая по той причине, что замес краски в себя не торопливо берет.

– Может, знаешь, кого звать?

– В суздальском монастыре водится такой мастер. Только стар годами, посему со всякой хворостью дружит. Родом новгородец.

– Зови! Заботой его не оставлю. На любую хворость управа есть.

– Как велишь.

– А иконы кому доверить?

Монах, подумав, комкая в руке бороду, ответил не сразу:

– С ними можно погодить. Ведь эдакая незадача с Андреем. Я уж возмечтал, что повидаю его. Так тебе скажу. Слыхал, будто у нашего князя во Владимире в часовне, над прахом его матери, какой-то живописец по-справному Христа с Богоматерью написал. Может, пошлешь кого во Владимир для распознания о сем живописце.

– Пошлю.

Боярыня пошла к двери, но, обернувшись, вновь постояла, любуясь алтарной преградой.

– По вечеру, отче Нафанаил, наведайся ко мне. Бог тебе помощь!

– И тебе, боярыня, его благословение во всем.

После ухода хозяйки Нафанаил вновь поднялся на леса, а паренек принялся за прерванное чтение…