Текст книги "Андрей Рублев"

Глава седьмая

Ветер дует со стороны Студеного моря. Гуляет над Тайным озером, шершавя водную гладь густой рябью.

Догорает закат. Отсветы небесного пламени озеро будто облили кровью.

С берез опадает желтый лист. Лежит шелестящими коврами на жухлой, рыжей траве. Зыбкими лоскутами парчи плавает возле берега на воде.

У подошвы холма, где к озеру по склону спустились ели, перемешавшись с березами, берег лежал в омшелых валунах. Лежат они в шерсти ковыля, будто утерянные в битве богатырские шлемы. Под порывами ветра ковыль волнуется, и, разбуравливая его, среди валунов ходит Андрей Рублев в накинутом на плечи овчинном полушубке. Сошел юноша к озеру из студеного храма, оторвав себя от работы желанными, но тревожными мыслями об очередной иконе. Прошел месяц, как появился он в вотчине ненастным вечером, как начал писать иконы.

С раннего утра до сумерек в храме Андрей не выпускает кисть из руки, но осенние дни все короче и короче. Андрей не один трудится в храме. Роспись на стены кладет умелой рукой престарелый изограф Зосима из суздальского монастыря, присоветованный боярыне отцом Нафанаилом. Зосима за работой выпевает молитвы, а Андрей под его напевы, похожие на бормотание, наносит на левкашенные доски надобные ему по замыслу краски будущих икон.

Каждый вечер навещает их боярыня, внимательно осматривает все сотворенное ими за день. Скрестив руки на груди, смотрит молча, то прищуриваясь, то во все глаза, но ни одним словом не спугивая тишину вокруг занятых работой мастеров. Андрей и Зосима чувствуют ее огляд, но из-за молчаливости хозяйки не могут уразуметь, по душе ли ей их творческое, живописное, трудовое горение. Тревожно Андрею от приходов хозяйки, особенно когда стоит она за его спиной и, конечно, видит, как начинает от волнения дрожать кисть в его руке, нанося неверные мазки образа. Тревожно ему, но сказать о своей тревожности боярыне не может – смелости не хватает, да и боится, зная крутой характер хозяйки, вдруг сгонит со двора. Началась тревожность Андрея с того позднего вечера, когда хозяйка нежданно пришла в его горницу и одарила его суконной рубахой. Пришла в голубом сарафане, пахло от нее чем-то душистым, и запах этот Андрей раньше никогда не чувствовал. Вошла, не стирая с лица лукавой улыбки, оглядела его ласково и ушла, не сказав ни единого слова.

Именно с того вечера все беспокойней становилось Андрею после каждой новой встречи с хозяйкой. Терялся он, когда его взгляд встречался с ее пристальным взглядом, когда в ее сощуренных глазах оживали искорки радости, будто ей в самом деле приятно на него глядеть.

Запомнил Андрей радость в глазах боярыни, когда смотрела она на написанную икону Богоматери, – вздрогнув, даже прикрыла глаза, узнав на иконе свой взгляд. Андрей не сомневался, что она узнала свои глаза, но вида не подала, только покачала головой, а он не смог понять, довольна она или осудила его греховную смелость.

После той встречи Андрей стал избегать встреч с хозяйкой, ложась спать, запирал дверь горницы на щеколду, но они встречались в храме. Боярыня все пристальней присматривалась к нему, а у него от этого пересыхало во рту. Одного взгляда было достаточно боярыне, чтобы выявить свое отношение к тому, на кого глядела. Андрей уже ощущал ожоги от ее взгляда на своей руке, чувствуя, как выпадала кисть, а сердце начинало метаться в груди, будто ему в ней тесно. Вот и сегодня раньше времени ушел из храма, зная, что она придет и будет молча смотреть на его творение, а он, холодея, будет спиной чувствовать ее взгляд.

Желанны Андрею теперь его помыслы о боярыне. А все оттого, что живет Андрей в горнице под ее опочивальней. Слышит ее голос, топоток ее ног в обутках и босых, а от этого мучают его мысли о ее пригожести, манят его разум мечтами несбыточными. Гонит Андрей от себя мысли о хозяйке, а они от этого становятся все более неотвязными, еще сильней овладевают им, мешают работать и уже не раз, спасаясь от них, уходил из горницы на волю, бродил по острову, но не терял из памяти облик своей чаровницы.

Уйдя сегодня на берег, все же дал волю воображению, вспоминал, как еще весной в лесном монастыре облик боярыни чудился ему в тенях лунной ночи под соловьиное пение, он помнил, как в Москве в неведомой молодице видел ее черты. И чем больше он сторонился хозяйки, тем власть ее облика становилась сильней.

Андрей не сомневался, что боярыня знает о своей власти над ним. Недаром она иной раз будто невзначай касалась его плеча и улыбалась, видя, как он вздрагивает от ее прикосновения.

Суздальский изограф Зосима, наблюдая за беспокойством парня, видя неполадки в работе, отвлекая его от раздумий, начинал рассказывать о тяжком житье Руси под порабощением, о том, как черный люд копит ненависть к кочевникам да и к тем, перед кем надобно спину сгибать дугой. Слушая Зосиму, Андрей сопоставлял его рассказы со всем, что сам перевидал и пережил. Он ощущал единение со всеми людьми, единение с их ненавистью, но даже эти рассказы лишь на время отвлекали его от мыслей о хозяйке.

Андрею было особенно тяжко от осознания, что все его мечты, все желанные помыслы о боярыне – просто пустое навождение, ибо он был уверен, что никогда не посмеет прикоснуться к ней. Но, несмотря на это, мысли о боярыне жили, и у него не хватало сил оборонить себя от их власти. Даже ветер со стороны Студеного моря, как и осенняя охладность, не освобождал Андрея от мыслей о той, которую любит, хотя и страшится себе в этом признаться.

Андрей остановился, не увидев, а только почувствовав за спиной присутствие боярыни. Она не спеша спускалась по тропинке, приближаясь с каждым шагом. Он шагнул ей навстречу, но сделал только один шаг и растерялся от своей смелости. Она подошла к нему вплотную, смотря на него с суровым прищуром. Заговорила, не оживив на лице улыбки:

– А мне по первости и в голову не пришло, что сюда убрался. Аль не студено от воды? Гляди, какая она не ласковая. Пошто не дождался меня?

– Голову усталость обнесла. Да и продрог.

– Врешь!

– Господь свидетель.

– Говорю, врешь! От меня ушел. А я вот опять возле тебя. Вижу, не чуешь, что нужен мне для душевной радости. Может, еще понятней сказать? Нужен, чтобы смогла спасти себя от безладицы души и разума. А ты ушел, не сказав Зосиме куда. Но сам видишь, – я учуяла. Неужли прошла охота на меня глядеть? Поначалу ты вроде бы глаз от меня не отводил?

– Боязно глядеть на тебя.

– Чем пугаю?

– Молчанием.

– Так это от того, что не знаю, как радость свою высказать. Скажи лучше, что смелости нет правду мне высказать, что глаз бы с меня не сводил. Аль не то говорю? Молчишь? А я скажу, что мне на тебя глядеть радостно. Глянь на меня. Да не бойся! Погляди, сделай милость. Увидишь, сколько радости в моих очах для тебя припасено. А ты боишься ее.

Андрей, склонив голову, слушал боярыню растерянно. Пошевелил плечами от озноба, а с них сполз полушубок, но боярыня успела его подхватить, не дав упасть на землю.

– Студено от воды, оболокись.

Андрей, взяв полушубок из рук хозяйки, надевать его не спешил.

– Оболокись, неслух!

– Не неволь, боярыня.

– Спросить тебя пришла.

– Про что?

– Сейчас спрошу. Любишь, что ль?

От вопроса Андрей, отшатнувшись, прошептал:

– Не замай!

Радость горела в глазах боярыни, омытая набежавшими слезами.

– Не замай!

Была мольба в его просьбе, заставившая и боярыню шепотом повторить напугавший Андрея вопрос:

– Любишь, что ль?

– Боярыня!

– Молчи! Ариша я для тебя. Молчи, а то скажешь вовсе не надобное.

Обняв Андрея, боярыня, прижавшись к нему, крепко его поцеловала, а разжав объятия, пошла прочь, шурша опавшей листвой. Обернувшись, она перекрестилась и, ускорив шаги, побежала, потерявшись среди белостволых берез.

Андрей стоял неподвижно, пока боярыня не скрылась из виду, а потом громко сказал:

– Господи, пошто допустил ее одарить меня чудом ласки? Ариша! – позвал он боярыню и шагнул за ней, но ноги вдруг подломились, и Андрей упал на землю, ухватившись руками за густые патлы ковыля, и, держась за них, шептал:

– Господи, вразуми на житейское счастье!

Земля была холодной, она охлаждала жар в крови Андрея.

Полымя заката погасло. Вода в Тайном озере отливала сизостью…

По Великой Руси осенняя студеность изо дня в день набирала силу, оттого и богатой стала утренняя седина росы, на которой уже заметен даже след от поскока воробья.

В Московском княжестве с утра стоял солнечный день, но с полудня небо стало хмуриться, полил дождь, разводя зеркала луж и утихомиривая шуршание опавшей листвы. Одичалые порывы ветра тормошили низко нависавшие тучи, вырывая из них вихрастые клочья, похожие на дым, и тогда тотчас усиливался дождь, сшибая с деревьев желтую листву, мокретью приминая траву. Серым пологом стелились тучи над радонежскими чащобами, пеленая в туман Троицкий монастырь.

Клюет по-птичьи землю косой дождь, но от его поклевов в радонежских лесах хвоя не осыпалась, капли нанизывались на зеленые иглы, ветви тяжелели, обвисали будто от усталости…

Поздним вечером в новой, только минувшим летом срубленной просторной трапезной монастыря устойчивая смолистая духовитость смешивается с запахами постной пищи. Заставлена палата лавками, тяжелыми столами со столешницами, с лепешками стылого воска. С потолка свисают самодельные, кованные из железа паникадила, только в среднем из них горят четыре свечи, да перед образами перемигиваются огненные зрачки в глиняных лампадах.

Полумрак в трапезной. Лампады на бревнах все же высветляют потеки янтарной смолы.

У игумена Сергия высокий гость.

В сумерки с охоты заехал московский князь Дмитрий Иванович. О приезде гостя монастырская братья рассудила: мол, ненастье понудило князя не ночевать дома. И только сам князь знал, что давно собирался повстречаться с отцом Сергием, но, чтоб избежать лишних толков в среде бояр и духовенства, все откладывал, а тут ловко приурочил исполнение желания к охоте в радонежских лесных угодьях.

День был постный, потому князя угостили пшенной кашей с луком, зажарили для гостя карасей с подливом, сдобренным мятным и смородиновым листом.

Беседа князя с игуменом началась после трапезы. Разговаривая, князь ходил, а игумен слушал его, сидя на лавке. На стене – неподвижная и ползающая тени. Ползает тень от князя, то опережая, то отставая от него. Князь ходит босой, решив дать ногам отдых. С отроческих лет любит босоножье. Приятно ему, когда под усталыми ступнями холодок половиц. Рукав синего княжеского кафтана порван на охоте. Под кафтаном рубаха сурового холста, обшитая по вороту и подолу тесьмой серебристой парчи. Игумен в домашнем подряснике. Сергий недужил, лежал, когда приехал гость, и, поспешив ему навстречу, не переоделся. Осенней порой донимала его ломота в костях. Сергий настороженно и внимательно наблюдал за князем, шагавшим по трапезной с наклоненной головой. Сегодня он редко взглядывал на монаха, будто опасался, чтобы тот не увидел в его глазах то, что князю хочется утаить. Сергий уже привык к скрытности князя. Ему известно, что Дмитрию не по душе народная знаемость игумена. Князь ревнив к чужой славе. Кроме того, ему немало нашептывают об игумене небылиц о его горделивости. Главные шептуны – бояре-богомольцы, недовольные тем, что Сергий относится к ним без привычного для них подобострастного уважения. Обижаются, что он не стелет перед ними в монастыре половики лести, но больше всего их выводит из себя то, что игумен ласковей и душевней в обращении с черными людьми.

Сергий терпеливо ждет начала разговора, из-за которого навестил его князь, но тот медлит, не начинает. Привык князь не договаривать. Не по сердцу игумену княжеская хитринка, потайность в разговоре. Любит к ядру разговора подходить не сразу. Не по нраву Сергию, когда хитрят перед ним, сразу распознает неискренность в человеке. Вот и сейчас, глядя на собеседника, монах чувствует волнение князя, рожденное тем, что не знает он, как начать важный для него разговор. Сергию ведомо, что Дмитрий недоверчив к людям, ибо нелегко ему править Москвой. Боярские, купеческие, поповские сплетки паучьими тенетами опутывают его разум всякими подозрениями. Князю ли не знать, что не всем на Руси нравится его крутость. В глаза князь слышит медовые покорные речи, а за спиной – шепотки со злобливостью. Вот и не любит князь показывать выражение своих глаз, не всегда отличая правду от лживости, а все оттого, что митрополит Алексий тяжко недужит и все реже стоит возле князя, который привык к его мудрости.

Для Сергия не тайна, что князь его издавна сторонится. А причина в том, что не может, а вернее, не хочет сам распознать Сергия, не слушая о нем правдивые и выдуманные наговоры. Вначале такое отношение князя обижало Сергия. Ему хотелось чувствовать искренность доверия, ведь о Руси их мысли одинаковы. Сергий успокоился, когда уверился, что князю мешала его надменность, не позволявшая быть на равных с монахом, хотя и почитаемым всей Русью за ее молитвенника. Сергию нужна была искренность князя, потому что замыслил свой монастырь Святой Троицы укоренить крепостью на пути к Москве от любых вражеских нашествий. Однако Сергий знает и про то, что князь боится монастырей, потому что и от них хлебнул всякого лиха – не все они преданные ему помощники в деле правления Московским княжеством.

Разговор с игуменом Дмитрий начал со слов об удаче на охоте. После обменялись догадками о лютости будущей зимы. Зашел разговор о дровах. Игумен поведал довольно, что монастырь заготовил их с большим излишком, а князь тотчас посетовал, что прошедшей зимой Москва зябла из-за нехватки дров. Сергий заверил его, что весь излишек запасенных дров доставит в Кремль для утепления княжеских и митрополичьих покоев. Беседовали о делах житейских, а Дмитрий все время думал, как приступить к тому, о чем по настойчивому наказу митрополита Алексия должен он говорить с Сергием. Медлил князь, хотя чувствовал, что монах догадывается, что гость заехал не из-за непогоды.

– Намедни, отче, рядил я суд над шестью боярами.

– За какую неполадность, сотворенную ими?

– Два табуна коней схитили.

– Чьими кони оказались?

– Моими. Запасался ими для новых дружин.

– Неужли осмелились на такое злодейство?

– Самого озноб прошиб от лихого вероломства. Голова воровству – тверской князь. Он подбил на крамольность супротив меня.

– С конями чего сотворили?

– В Литву угнали.

– Наказал виновников?

– По-крепкому.

– Нельзя таким татям жить на Руси.

– Жизни их не лишил. Больно родовитыми оказались.

Услышанное взволновало Сергия, он стал покашливать, а отпив из сулеи кваса, сухо спросил:

– Велишь понять, что родовитость конокрадов до того тебя перепугала, что ты эдак неразумно проявил милосердие, столь пагубное в сем деле?

– Пришлось, отче! Заступники татей несусветный галдеж на Москве подняли. Нельзя, чтобы боярские вопли татарских ушей достигли. Не время, отче, мне с родовитым боярством распри зачинать.

– Тебе виднее, как, правя Москвой, с боярскими татями обходиться. Только памятуй и о том, что иной раз пугаешь Русь своим непонятным милосердием. Нельзя боярам, пусть и родовитым, прощать самую малую худость для Руси. Зело ты доверчив к боярам. Плохо хоронишь от их ушей свою сокровенную потайность. А ведь ведаешь, что от них татары узнают о всех твоих замыслах для блага Руси.

– Сурово судишь. Нельзя всех бояр одним гребнем чесать. Среди московских бояр много истовой верности мне и всея Руси.

– Только больно легко свою верность на конокрадство выменивают.

Последние слова остановили князя. Он сурово посмотрел на Сергия, но, встретившись с такой же суровостью в глазах монаха, заговорил примирительно:

– Коней сворованных жалко. Арина Хмельная растила табуны. Добрые кони.

– Чую, по-прежнему мыслишь, княже, о том, что надобно копить конскую ратную силу. Помню, сказывал тебе свое грешное разумение, что сила Руси в пешей ратности. Конская сила в набегах хороша, но для обороны не сноровиста, да и не стойкая. Наскочит, сокрушит, помнет, а пыл ее сгорит, как солома. Так мыслю, что на Руси в пешем строю всякий человек – несокрушимый воин. Русь должна только на свою пешую силу надеяться. Потому всякого из нас земля крепко на себе держит. На земле наша стойкость боевой силы. Помнишь, поди, как и сей монастырь татары пробовали зубами куснуть, да, обломав их, ушли от него несолоно хлебавши. А ведь мы только монахи, но и в нас имеется для бережения Руси сила. Помни, княже, Русь в лесной чащобности, а здесь пешему воину сподручнее врага бить, пусть даже кулаком наотмашь.

Князь задумался. В трапезной ожило молчание. Отец Сергий на миг пожалел, что решил поучать князя в воинском деле.

Слышно в трапезной подвывание ветра. На улице чей-то конь тревожно заржал.

– Никак, мой конь подал голос? – проговорил князь.

Тягостно князю молчание, и наконец, осмелев, он начал нужный разговор:

– Догадываешься, пошто навестил тебя?

– Словом своим укрепи мою догадливость.

– По заказу митрополита с тобой свиделся. Сызнова благословил меня на просьбу к тебе, отче.

– Позабыли, что неизменно мое несогласие?

– Уразумей, отче! Свечой догорает житье святителя Алексия. Того и гляди, может Русь осиротеть без него. А тогда что?

Князь надеялся на ответ, но Сергий молчал, гладя ладонью столешницу.

– Осиротеет Церковь Руси без Алексия. Обуяет черных людей страх. Боярство спесивостью нальется. Князья в уделах зашевелятся с тайными замыслами. У каждого из них водится монах, достойный стать митрополитом. А мне нужен митрополитом только ты, отче. Сам знаешь, как начнет дышать монашество и духовенство без твердой длани Алексия. Вот чего страшусь. Крестом осеняя себя, заверяю тебя, что сего не случится, ежели, пересилив несогласие свое, пообещаешь быть митрополитом. Ждет Русь твоего согласия. А ты упрямишься.

Сергий нетерпеливо выкрикнул:

– Да не упрямлюсь! Не упрямлюсь!

Выкрикнул и задохнулся от кашля, а оправившись от волнения, заговорил, четко выговаривая слова:

– Не упрямлюсь. Не достоин стать князем Церкви, ибо не смогу сызнова воскресить жесткость разума, кою сумел усмирить молитвами и смирением. Дабы править Церковью на Руси, надобна жесткость разума. Нет сего у меня, не могу божеское венчать с мирским.

– Но не может Русь пребывать без митрополита, замыслив вызволить себя из порабощения.

– Будет митрополит!

– Дашь согласие?

– Нет!

Сергий, встав и ожесточив холодом голос, спросил:

– Княже, пошто просишь моего согласия, когда у тебя есть достойный быть митрополитом?

Вопрос Сергия испугал князя своей категоричностью. Он понял, что не сможет опровергнуть спрошенного. Князь, вздохнув, сел на скамью и, опершись локтями в столешницу, зажал голову в ладонях. Сергий говорил почти шепотом:

– Ведаю о твоем, о рабе Божьем Митяе. Господь простит меня грешного – не верю я, что сможет Митяй быть князем Церкви на Руси. Есть ли у него надобная жесткость? Удержит ли он в покорности спесивость духовенства и монашества? Не падет ли смиренно на колени не перед Господом, а перед князьями и боярами? Не принудят ли они его быть покорным, одобряющим пагубные для Руси помыслы о дружбе с ворогами?

– Опять бояр винишь? Про черных людей пошто напоминаешь? Аль не знаешь, что из-за них на Руси немало тревог?

– Сужу, как сподобил Господь. Как сам уразумел, перешагивая канавы прожитых лет. Неужли, княже, инако судишь о черных людях, кои во всех твоих замыслах даруют тебе помощь трудом и кровью ратных подвигов?

Ответа от Дмитрия Сергий не услышал. Князь, встав, зашагал по трапезной, заложив руки за спину, заговорил недовольно:

– И у бояр на тебя обида водится. Не дозволяешь им радеть вкладами, укрепляя богатство обители. Аль не нужна тебе их тороватость? Разумею, нужна. Обитель должна быть крепостью.

– Несокрушимость обители нашей сильна крепостью стен, в том нам помощь и от лесов Радонежа. От сытости бояре докучают тебе всяким нытьем, да норовят выставить меня перед тобой как их недруга, позабывая ради склочности, что и я из боярства ушел служить Богу. Злобятся они, что не дозволяю им братию приучать к стяжательству. Не бери, княже, на веру боярскую слезливость. Прими верность моей клятвы, чту себя верным твоим помощником до последнего вздоха. Обещаю тебе доглядывать, чтобы никто не мешал народу копить силу для изгнания поработителей, а взамен от тебя прошу и ожидаю чистого взгляда и душевную искренность.

Над Тайным озером шатром раскинулась серая ночь. Над черными стенами заозерных лесов светится потускневшим золотом обломок ущербной луны, а отражение от нее парчовой рогожкой выстелилось по воде к берегу острова. Колышется рогожка, оттого что напористый ветерок шершавит водную гладь легким волнением.

Время к полуночи.

Небо в мерцающих блестках ярких осенних звезд.

На гульбище, запахнувшись в телогрейку на лисьем меху, бродит Ирина Лукияновна. Вышла из духоты опочивальни, окунулась в ночную прохладу. Уже мяла перину постели, ворочаясь с боку на бок, приминая сон, но он упрямо не шел. Не могла заснуть. Сон гнали прочь мысли, да и сверчки докучали скрипом в печурках. Мысли назойливые изо дня в день об одном. Об Андрее-иконописце. Неделя прошла, как по своей воле поцеловала его на ковыльном берегу. После случившегося перепугалась, ночь не сомкнула глаз и чуть свет подалась в удельный город, надеясь среди всякой шелухи пустяковых бесед с боярскими женами-подружками забыть этот свой озорной поцелуй. Днем среди суеты чужих домов будто и впрямь забывала про Андрея, но приходила ночь, и боярыня, гостившая в чужом доме, вновь в полусонном забытьи запутывалась в тенетах мыслей.

Три дня гостила в городе, но так и не смогла ничего забыть. С Андреем не встречалась, но из окна видела, как уходил он утром в храм и возвращался домой в сумерки. Седмица прошла после поцелуйного вечера. Весь день боярыня пробыла в выпасах, осматривая конские табуны, а вернувшись усталая в хоромы, нехотя утолила голод и, уходя из трапезной в опочивальню, прихватила ендову с крепким медом. Обрядить себя на ночь Вивее не дозволила.

Оставшись в одиночестве, боярыня долго расчесывала волосы, но в косу их не заплела. Потом вышагивала по горнице, то улыбаясь, то нахмуриваясь. Раздевалась не торопясь. Чувствовала, как грудь то и дело обжигает жар, как будто брызгами кипятка. Открыла сундук, долго рылась в тонких ночных рубахах, ибо не могла решить, какую из них по цвету надеть. Выбрала ту, что когда-то покойный муж привез в подарок из Новгорода, а она ее так ни разу и не надевала. Рубаха обтянула упругое тело, и боярыня поняла, что раздобрела.

Подошла к киоту, снова ее разум обожгла мысль об Андрее. Встав на колени, всматриваясь в лики святых, она крестилась, но молитв не шептала, лишь однажды со вздохом произнесла: «Прости, Господи, твою грешную рабу». Поднимая голову после земных поклонов, заметила, что одна лампада чадит. Встала с колен, погасила ее и вздрогнула, услышав под полом кашель Андрея. Прислушалась, подумала, не простыл ли он; про погашенную лампаду разом позабыла.

Подойдя к постели, снова услышала кашель под полом, быстро легла, натянув под самый подбородок беличье одеяло. Лежала, глядя на лампадные огоньки. Весело скрипели сверчки. Все мысли боярыни были о нем, об Андрее.

Она снова винила себя в греховности, в том, что не смогла осилить влечение к юноше и что первая, позабыв о бабьей гордости, поцеловала Андрея. При мысли об этом ее тотчас окатила испарина, и стало трудно дышать. Скинула с себя одеяло, торопливо встала с постели, прикрыв руками лицо, постояла в раздумии, чувствуя, как бьется сердце. Накинула на плечи душегрею и, растворив дверь, вышла на гульбище.

Порыв ветра охолодил ее. Упершись руками в резные перила, она смотрела на обломок ущербной луны, на ее трепетное отражение в озере, на безлистые ветви берез. На острове лаяли собаки.

Все мысли боярыни были об Андрее. Она вспомнила и о том, какими горячими были его сухие губы, и об испуге в его глазах. Боярыня винила себя за то, что, поцеловав Андрея, отняла у себя душевный покой, но находила своему поступку оправдание – ведь она любила Андрея и была уверена в его любви. Правда, не услышала она ответа на свой вопрос «любишь, что ль», и все потому, что не позволила ему ответить, боясь, что скажет не то, что ей хотелось бы услышать.

Ирина Лукияновна созналась себе, что у нее уже нет больше воли хранить телесный покой вдовства, и уверяла себя, что должна дать волю чувству, волю порыву тела к ласке, которой лишала себя долгие годы. Сильная разумом, она не позволяла сознанию потакать телу греховностью. От всего этого еще недавно боярыня заслонялась хозяйскими заботами и верой в то, что должна жить без мужской ласки, не утешая тело теплом чужой плоти.

Ирина Лукияновна чувствовала, как после прихода Андрея в ней постепенно, но настойчиво оживает чувство любви, похожее на жившее некогда в ее девичьем сердце чувство к Хрисанфу Строганову. В чувстве Андрея она не сомневалась и не могла себе объяснить, почему сдерживается и не отдается во власть Андрея. Весь его облик уверял ее, что он любит ее, но не смеет себе в этом сознаться. Сомнения боярыни в его ответном чувстве разом исчезли в тот момент, когда она увидела написанную Андреем икону Богоматери и поняла, что юноша, полюбив ее, не побоялся Божьего гнева, изобразив на иконе глаза грешной рабы Божьей. Так почему же она должна бояться Божьей кары, спрашивала себя боярыня, замыслив утвердить свое счастье возле Андрея.

Ветер донес волчий вой. Вторя ему, на острове завыла собака. Тоскливый собачий вой заставил Ирину Лукияновну ощутить ночной холод, и она, зябко передернув плечами, вернулась в опочивальню, плотно притворив дверь на гульбище. Оглядев горницу, увидела потухшую лампаду и торопливо оживила в лампаде огонек, остановив взгляд на глазах Христа, смотревших на нее с иконы, написанной кистью Андрея. Подойдя к постели, боярыня услышала кашель и не легла, а прошлась по горнице, кутаясь в телогрейку, и остановилась у стола. Взяв в руку ендову, она сделала несколько жадных глотков. Выпив крепкого медового питья, облизала губы и, поставив ендову, походила по горнице и резко свернула к двери. Подойдя к ней, остановилась, постояв миг-другой, задумчиво наклонив голову и упершись руками в косяки, она, решительно пнув ногой дверь, вышла в темноту сеней. Сердце боярыни стучало, а в голове была лишь одна мысль, решительная и неоспоримая, – идти к Андрею.

К лестнице она шла медленно, отяжелевшие ноги с трудом отрывала от пола. Еще медленнее спустилась по ступеням, одна из которых скрипнула. Сойдя с лестницы, остановилась, успокаивая волнение и глотая горькую слюну. Рукой шаря по стене, нащупала дверь в горницу Андрея. Открыла ее.

В горнице на столе две горящие восковые свечи вырывают из мутной темноты Андрея, сидящего спиной к двери. Склонившись над залевкашенной доской, он старательно наносит контуры будущей иконы. Затаив дыхание, боярыня вошла в горницу. Встала за спиной Андрея, а когда он закашлялся, положила руки на его плечи. Тотчас доска выпала из его рук. Обернувшись, он вскочил на ноги, растерянно глядя на пришедшую, шевелил губами, но сказать ничего не смог.

Шагнув к Андрею, боярыня встревоженно спросила:

– Никак, застудился?

Боясь услышать ответ, прикрыла его рот ладонью.

– Застудился, а молчал. Разве можно так?

Андрей нежно взял в ладони ее руку и, прикрыв глаза, стал целовать ее. Он видел, как с плеч боярыни сползла душегрея, но не помешал ей упасть на пол. Следом заскользила тонкая рубаха, боярыня застыла перед ним с обнаженной грудью, и Андрей припал к ней губами. От поцелуя женщина вздрогнула и разом обмякла, почувствовав крепкие мужские объятия.

На столе горели две восковые свечи. В темноте горницы жила тишина…