Текст книги "Андрей Рублев"

Глава восьмая

На Великую Русь зима 1378 года пришла с трескучими морозами.

Седая мудрость старцев еще в пору безлистой осени, по хрусту льдинок на лужах, предрекала зиме безрадостность для житейского уклада. Народ дивился их суждениям, но старики стояли на своем и не ошиблись.

С первых январских дней свет Божий стали застилать буранные снегопады. Бесноватость снежной стихии взяла силу после крещенского водосвятия. На этот раз воду в реке Москве не святил крест митрополита Алексия. Отсутствие главы Церкви на водосвятии незамедлило лечь в людской разум самым худым знамением. И это знамение лишь подтвердила явившаяся на небе Синяя звезда, которая ярко горела после полуночи. Весть об окровавленной звезде молвой разнеслась по уделам и переполошила все людские сословия. Народ со страхом ждал новой, еще неведомой напасти с обильной кровью. Татар зимой не опасались, но не позабывали, что есть кроме зимы и весна и лето. Думали-гадали по избытку света в разуме. Но никто не додумался до негаданного несчастья, а оно нежданно обернулось нашествием волков.

Сугробные, окаменелые от стужи снега выгнали голодное зверье на проезжие санные пути и к теплу людского жилья. Волки, осмелев, резали насмерть клыками людей и скотину. Звериное нашествие становилось бедствием – и для одоления его, по наказу князей и воевод, выходили воинские дружины. Но волчья напасть была стойкой. Ошеломленный страхом народ, ища спасения от волков, ставил перед ликами святых восковые свечи, вымаливая заступничество от лихой напасти. В церквах попы правили молебны, заслоняясь иконами и хоругвями от ненасытного зверья, выводили крестные ходы на перекрестки, где люди уже столкнулись с лихим волчьим разбоем. Дороги на уделы стали непроезжими. Волчьи стаи нападали даже на обозы. На папертях юродивые под вызвоны вериг вещали о скором конце света. Грозились огненной геенной Страшного суда, и под их истошные, мрачные пророчества для молившейся Руси в храмах не хватало места. Очередная напасть терзала Русь страхом.

На все голоса гнусаво выли буранные метели. Но народ, приученный ко всяким напастям, продолжал нести тяжесть жизни ради будущего вечного существования Великой Руси с непоколебимой уверенностью в то, что сможет осилить, изжить и пережить все уготованные судьбой испытания.

А в Московском Кремле в лампаде жизни митрополита Алексия все слабее и слабее судорожно помигивал лепесток огонька, терявший золотистость света…

Заметает вытливая метель вотчину боярыни Ирины Хмельной. Зги не видать в снежном тумане. Ветер слепит снегом глаза. Как песок скребется метельный снег в слюду оконниц, будто шерсткой горностая опушенных иглистым инеем.

В горнице Андрея Рублева от печки с голубыми византийскими изразцами струится жаркое тепло. Душно от его сухости в горнице.

На постели под медвежьим тулупом бьется в потливом жару жилец горницы. Голова и руки его в холщовых повязках. Пятые сутки раны от волчьих зубов и остудная хворость туманят разум иконописца. Временами сознание его проясняется, а потом вновь впадает он в глухую пустоту беспамятства.

В горнице силен запах мяты. Мятой пахнет и грушевый квас, и всякие варева для примочек. Кажется, что в горнице мятой и ароматами лечебных трав пропахли даже бревенчатые стены. Темно в горнице. Только в переднем углу перед иконой Премудрой Матери Божьей горит лампадка, огоньку которой трудно гореть в духоте.

Натуго завернув плечи в пуховую шаль, Ирина Лукияновна неторопливо ходит от постели больного к переднему углу и обратно, внимательно прислушиваясь к прерывистому дыханию Андрея, к его бредовым выкрикам, к стонам, к частым и настойчивым просьбам о питье.

От бессонных ночей, проведенных возле больного, боярыня осунулась, возле глаз штрихи новых морщинок. Они от страха за жизнь Андрея – у нее все еще нет уверенности, что молодое тело любимого осилит простуду и в его глазах вновь оживут искорки прежней житейской пытливости ко всему окружающему. Напугана боярыня несчастьем, случившимся с Андреем, до того перепугана, что за прошедшие дни в волосах запутались новые сединки.

Она винит в несчастье себя – сама послала Андрея с конским табуном в соседнее удельное княжество. Изза волчьей напасти беспокоилась за табун, засомневалась в том, что тиун с конюхами в исправности доставят коней в назначенное место. Беспокоилась о конях, позабыв об опасности для людей. На острове страх перед волками всех поставил на ноги, как только лед сковал просторы озера, и Андрей принимал самое деятельное участие в охране хозяйства от нападения лютых зверей.

Ходит боярыня по горнице, и встают перед ее глазами месяцы, прожитые с Андреем в любовном чаду. С каждым днем все неизживней становилось ее влечение к ласковой душе Андрея. Всякий миг был для нее счастьем, если рядом дышал любимый. А какая радость окатывала ее тогда, когда смотрела на иконы, написанные им в алтарной преграде. Любила его беззаветно, чувствуя и его ответную любовь, которая так и не лишила его скромности, хотя теперь он мог сознавать себя хозяином ее сердца, души и разума, хозяином всего, что принадлежало ей самой.

Андрей трогательно оберегал тайну их чувства и не покидал свою горницу – это она приходила к нему коротать ночи с любимым, до удивления скупым на ласковые слова.

Ирина Лукияновна приняла твердое решение – соединить свою жизнь с Андреем, встав с ним под венец. Намеревалась сказать ему об этом решении, когда он возвратится, сдав коней удельному князю.

Невзирая на волков, лютовавших на дорогах, Андрей возвратился, сохранив коней. Она помнила, как вошел он в изодранной одежде, залитой кровью в схватке со стаей.

Со слов тиуна боярыня знала все подробности происшествия на лесной дороге. Благодарный за доставку коней удельный князь в обратный путь отпустил Андрея, тиуна и пятерых конюхов, дав им в охрану своих конников, приказав проводить гостей до границы своего удела. Обратный путь поначалу выдался на редкость спокойным. Ратники простились с гостями на последнем постое на границе удела, проводили бы и дальше, но помнили, что их князь не в ладах с князем, в уделе которого была вотчина боярыни.

Прокинув тепло последнего постоя, Андрей со спутниками по совету тиуна выехали ранним рассветом, тревожа утренний сон сторожевых псов. Андрей любовался тем, как в студеной мглистости желтились светом оконца, затянутые бычьими пузырями. Путь держали ходко, торопились – боярыня наказала не прохлаждаться в дороге.

Снега под солнцем искрились красновато-золотистыми блестками на гребнях сугробов и синими блестками – в теневых полосках. Зверья не было, но лошади под ступниками прядали ушами. На закате тиун для сокращения дороги уговорил Андрея ехать глухой дорогой. Андрей согласился, так как всеми мыслями уже был возле любимой.

Дорога изворачивалась в лесной глухомани. Малоезженая, она была в сугробных буграх. Кони скоро начали увязать в них по колено. С пригорка дорога скатилась на простор реки, впадавшей в Тайное озеро. На льду дорога также была переметена.

Андрей первым увидел стаю волков. Крикнув спутникам, предупредив их об опасности, погнал лошадь. Путники мчались, гнали коней к высокому противоположному берегу и, едва въехав на косогор, были настигнуты огромной стаей, которая с воем мчалась за всадниками. Андрей в окружении конюхов гнал своего коня за тиуном и видел, как четыре матерых волка, перерезав ему дорогу, повисли на его коне. Лошадь тиуна грохнулась на сугроб, подмяв под себя седока. Андрей с конюхами ринулся на выручку, но его лошадь, зарывшись в сугробе, также упала с визгливым ржанием, а на Андрее повисли два хищника. Конюхи, давя зверей конями, отбили товарищей от волков, искусанных, и, усадив тиуна и Андрея на своих коней, пустились прочь, воспользовавшись тем, что голодные хищники занялись конскими тушами двух погибших коней.

Особенно тяжелыми оказались раны от волчьих зубов на ногах Андрея. Когда он упал с лошади в сугроб, его валенки увязли в глубоком снегу и соскочили с ног. Он сильно застудился.

Растерявшись от неожиданного несчастья, боярыня приказала привести в вотчину из соседнего боярского займища престарелого знахаря и была довольна, что его примочки помогали заживлению ран Андрея. Но волновалась, так как ни наговоры знахаря, ни отвары из трав не уменьшили жар в теле простуженного. Хворость, как временами казалось боярыне, берет власть над жизнью Андрея, и тогда Ирина опускалась на колени и молилась. Бывало, что внезапно больной начинал метаться в бреду, выкрикивая ее имя, и тогда она не отходила от постели, покрывая поцелуями его влажное лицо, произнося без устали самые ласковые слова.

Скрипнув, отворилась дверь в горницу, и вошел седой сгорбленный старик. Знахарь семенящими шажками подошел к больному и уставился на задремавшего Андрея.

В руке знахаря плошка с зерном ржи, замоченным в квасу. Переступая с ноги на ногу, будто пританцовывая, старик, обмакивая пальцы в квасе, брызгал его каплями лежащего Андрея, причмокивая и нашептывая едва слышимые слова.

– Уберись, хворость, за мшистую лесину, схоронись в рыжей хвое. Отойди, хворость, из груди, в коей водится житье сердца. Уберись как приблудная кошка, кыш, кыш, кыш!

Покропив квасом больного, знахарь с выкриком упал на колени, вынув из-за пазухи хомяка, и, подержав его в ладони, посадил зверька на грудь больного. Хомяк сразу деловито забегал по больному, обнюхивая его рот и прикрытые глаза. Когда хомяк улегся возле шеи Андрея, свернувшись в комочек, старик, истово крестясь, заговорил радостным шепотом:

– Радуйся, матушка боярыня. Не покинет землю болящий. Подаю тебе сию добрую весть. Потечет жизнь его говорливым ручейком тебе на радость. Сердцем чую, что надобна тебе теплота его жизни на земле.

Слушала боярыня шепот старика, не отводя глаз со спящего Андрея. Старик осторожно взял хомяка и положил себе за пазуху. Засеменив, знахарь направился к двери, но, задержавшись на пороге, сказал внятно:

– До самого утречка, матушка, не тревожь болезного. Верь моей старости: ежели он выжил в звериных зубах, то не помрет от застуды.

Воет метель, всхлипывая возле боярских хором. Скребутся сухие зернышки метельного снега в слюду оконниц. Топчет ногами половицы боярыня Ирина, улыбается от радостных мыслей, поверив знахарю, что Андрей будет жив и она обретет с ним семейное счастье.

Услышав тяжелый вздох больного, похолодела боярыня до озноба. Метнулась к постели. Наклонившись, слушала дыхание Андрея – дышит он ровно, а лицо его мокро от пота, будто облито водой.

Прикрыв лицо руками, боярыня опустилась возле постели на пол.

– Благодарю тебя, Матерь Божья, за спасение моего грешного счастья, – обливаясь слезами, выговаривала она. Но разом поднялась, услышав шепот Андрея:

– Испить воды хочу.

Боярыня поднесла серебряный ковшичек с грушевым квасом, пахнущим мятой, к сухим губам Андрея. Капли падали на его грудь, он пил жадными глотками. Напившись, широко открыл глаза, разглядев перед собой боярыню, тихо, но ясно сказал:

– Благодарствую за заботу о моем житье, Аринушка…

Москву студит февраль. И хорошо, что только студит, а не переметает сугробами да поземками, как забавлялся буранными метелями напролет весь январь.

Висит над Москвой позолоченным серпом молодой месяц. Света от него нет, но людям от погляда на этот серп радостно – знают, что скоро темнота отступит и не страшно будет ходить по кривушам-улицам, натыкаясь в темени на заборы да углы изб, вылезших из положенного порядка на середину и без того узеньких переулков и тупиков.

В тревоге людская Москва. Который день бродят по ней безрадостные вести, и, услышав их, собираются монахи и духовенство из окрестных монастырей.

Худые вести про то, что недужный митрополит Алексий может в любой миг проститься с жизнью.

Сходятся в Москву чернецы, но не все они в глубокой печали оттого, что осиротеет Церковь без святителя. Некоторые как воронье – поспешили монахи из соседних уделов с наказами от местных епископов вовремя показать свои постные лики в Кремле.

Однако московский князь Дмитрий путает замыслы удельных чернецов и попов. Только со своими монахами приказывает обходиться милостиво. Из-за милостей к ним в народе ропот, мол, по княжескому желанию наложен запрет на доступ народа в Кремль. У кремлевских ворот, а особливо у Боровицких, расставлены кметы в воинской справе и кольчугах. Они пропускают только монахов из московских монастырей, а те стекаются густо. Ропщет народ оттого, что монахам и попам от князя такая поблажка. Будто митрополит Алексий не за весь народ Руси молитвенник.

Который день в церквах правят молебны о ниспослании здравия недужному святителю. С полудня сегодня поднялась баламуть от слуха о неизбежной кончине митрополита, а потому к закату у кремлевских стен – огромные толпы, и над ними дымкой клубится на морозе людское дыхание. Мерзнут люди и озлобленно галдят. Перекидываются с монахами, попами и кметами обидными вопросами со всякими подковырами. Но кметам приказано молчать и от обиды не вступать в пререкания. Слушать и молчать, будто не к ним людские вопросы. Монахам и попам в Кремль вступать можно, а людям путь заказан. А почему так князь решил, кметам думать не хочется, им на морозе тоже холодно…

Все ниже нависает над Москвой молодой месяц, скоро зароется в шерсти ближних лесов.

В Чудовом монастыре во владычных покоях преют в шубах бояре, епископы и игумены. На просторах Кремля чернота от монашества, ибо не вхожи во владычный двор…

По пустому коридору, ведущему в опочивальню митрополита, размашистой походкой ходит князь Дмитрий. Дойдя до двери в опочивальню, он иной раз задерживается у нее, прислушивается, но ничего, кроме монотонного чтения монахом Деяний апостолов, не слышит.

Дмитрий Иванович ходит, нахмурившись и наклонив голову. Одолевают князя воспоминания о митрополите-наставнике. Почитает его, ибо от него услышал слово житейской мудрости, а не от отца с матерью. С малолетства митрополит возле его жизни. Суровый, скупой на слова наставник, не терпевший любого несогласия. Нередко хозяину Москвы, юному княжичу, перепадали щелчки наставника за упрямство и своевольничанье. Это Алексий учил бояться бояр, особливо тех, что в заморской цветастой парче, а когда князь обзавелся своей бородой, наказ митрополита помог научиться по глазам бояр угадывать их тайные замыслы.

С утра князь сегодня шагает по коридору. Знает, что в любой миг может не стать живого наставника. Князь сознает, что смерть митрополита всколыхнет Церковь. Найдутся такие ее ревнители, что мечтают прибрать ее к своим рукам. Начнут именем Бога смущать людям разум, чтобы поколебать власть Дмитрия не только в Московском княжестве, а и во всей Руси. Зная об этом, Дмитрий по совету наставника предпринял свои меры. Митяй по его слову принял монашество, князь намерен его объявить митрополитом и получить на то благословение византийского вселенского патриарха Нила.

Меры приняты, но Дмитрия тревожит, что последние два дня Алексий допускает к себе только игумена, отца Сергия Радонежского. Москва судачит о том, как ночью Сергий явился в Кремль с горящим смоляным факелом, и дивится, что волчьи стаи на дорогах не посягнули на жизнь игумена и его спутников. Слышал об этом князь от воевод и бояр и догадывался, что эта молва идет оттого, что люди ищут чуда, преклоняясь перед праведностью игумена.

Князя заботила не молва, а реальность бесед с глазу на глаз митрополита и игумена. Князя беспокоило, что Сергий мог согласиться-таки заступить место митрополита. Это для Руси было бы чудом, но князь был почти уверен, что Сергий даже теперь не сделает уступку воле умирающего. Московскому князю нужна покорная его воле Церковь, а будет ли она покорна княжеской воле при митрополите Сергии? Князю необходим во главе Церкви свой послушный митрополит, без прозорливости и мудрости, коими награжден игумен Сергий.

Отворилась дверь опочивальни, приковав к себе внимание князя, вышел из нее монах, а следом за ним появился Сергий и поманил князя рукой. Дмитрий Иванович поспешно подошел к нему, а Сергий сказал:

– Живет волей Всевышнего! Кличет тебя, княже!

В опочивальне полумрак. Пахнет уксусом и теплым воском. Посередине горницы лежанка с больным. Перед иконой Нерукотворного Спаса горят две лампады, а свет от них желтится на бледном лице митрополита, похожем на сухую бересту, исцарапанном морщинами. Дмитрий подошел к лежанке. Глаза митрополита прикрыты, и на лице шевелятся только губы, и кажется, что они не могут выпустить слова, хотя те упорно просятся.

Больной дернулся, будто испугался чего-то, открыв глаза, увидел Дмитрия. Скользнула по его лицу слабая улыбка, из шевелящихся губ наконец вырвались слова:

– Княже! Митенька, родимый!

Дмитрий рухнул на колени, схватив протянутую руку больного, несколько раз прижался к ней губами. Старец шептал, голос его прерывал свист в горле:

– Смилостивился Господь. Дозволяет мне, грешному рабу, покинуть житье на земле.

Помолчав, тяжело дыша, митрополит выкрикнул:

– Сергий, брате!

– Возле тебя я, – ответил игумен.

– Встань под мой взгляд. Оба в ряд встаньте. Береги князя, Сергий. Пособляй ему накапливать силу для одоления степного супостата. Вместях единым помыслом бороните Русь. Не позабывайте мое внушение. Завет мой помните. Уготована Руси житейская мудрость для всех иных народов. Русь вечна! Верьте, что вороги во веки веков не погубят ее грядущую неодолимость!

Губы митрополита продолжали шевелиться, но князь и Сергий слов не слышали. Митрополит опять вскрикнул и попытался приподнять голову:

– Слушайте меня! Княже! Митенька, живи своим умом, а при любом сомнении решай житейскую потребность сообща с Сергием. Поклянись, Митенька, волей Троицы!

– Клянусь не отступать от твоего завета. Во имя Отца, Сына и Святого Духа!

– Аминь! – шепотом, но твердо сказал больной.

Рука Алексия гладила склоненную голову князя и неожиданно соскользнула по его плечу и беспомощно повисла. Дмитрий зарыдал. Сергий перекрестился. Не торопясь сложил на груди умершего руки. Взяв с аналоя лежавшую на раскрытом Евангелии восковую свечу, оживил ее фитиль огнем от лампады. Вложил свечу в еще теплые руки митрополита.

Князь сквозь слезы видел лицо Алексия. Веки почившего сомкнуты, но из правого глаза по щеке быстро, капля за каплей, скатываются слезинки. Вот веко стало приоткрываться, как будто глаз еще раз хотел взглянуть на Дмитрия и Сергия, но игумен тотчас положил на глаз монетку, повелительно сказал князю:

– Княже, возвести всея Руси, что душа святителя покинула нас, представ на суд Божий.

Дмитрий, не сводя глаз с лица Алексия, не поняв сказанного, с испугом посмотрел на Сергия.

– Господь вразумит тебя, княже, изжить разлуку со святителем! Тебе же велю.

Услышав слово «велю», князь поспешно встал с колен и слушал Сергия, глядя на его суровое лицо.

– Велю тебе, княже, сказать Москве о вечном покое святителя, и только в памяти, только в ней сохрани его последние слова. Да поможет тебе во всем Божья премудрость. Ступай!

Сергий, размашисто начертив в воздухе крест, благословил Дмитрия, а он, содрогаясь от рыданий, медленно пошел к двери. Сергий вслед уходящему вновь настоятельно произнес:

– Только мы с тобой сохраним в памяти последние живые слова покойного…

Когда над Москвой исчез позолоченный серп молодого месяца, колокол Чудова монастыря подал голос. Вскоре над Москвой начал оживать траурный перезвон колоколов всех церквей. Люди, слыша эти стоны, падали на колени, шепча молитвы.

У Руси не стало митрополита Алексия…

Глава девятая

Окрест Золотой Орды дикие степи, травяные моря, изгорбаченные волнами холмов и курганов. Во втором столетии своего существования Орда на крови, слезах и поте Великой Руси продолжала возводить свои города порабощения, украшая их роскошью и зеленым великолепием садов. Сарай среди них самый обширный, ибо в нем логово ханов…

Начинался дождливый рассвет.

В своем пригородном доме в тенистом саду Мамай, всесильный хозяин всех полчищ Орды, просыпался рано под тоскливые крики павлинов, а все оттого, что степи заливало половодье весны.

Многоголоса весна в Сарае.

Весенние ветры певучи шелестом молодой листвы. Тишину утренних зорь буйно нарушают любовные визги верблюдов, икание ослов, блеяние овечьих отар и басистое мычание быков.

Весной все живое в Сарае захлестывает плотское вожделение. Для Мамая весенние ветры и зори тоже беспокойны. Стареющий татарин все еще хранит в своем облике мальчишество, от которого его не могут оторвать прожитые годы. Мамай любит холить себя. Бережет свое тщедушие. Никак не может налюбоваться прищуром глаз, похожим на сонливость сытой крысы. Свои собственные глаза кажутся Мамаю особенными: когда он во власти благодушия, они заливаются обильными слезами и всем, кто видит их в эти моменты, кажутся добрыми. Мамай недоволен своим ростом и сгорбленной спиной, однако тело хана до сих пор упруго и гибко, а хромота его совсем не смущает – она как знак воина. Левое колено ему, еще мальчишке, зашиб подаренный отцом капризный конь из табуна, пригнанного из-под Нижнего Новгорода. Мамай знает, что в прищуре глаз скрыта сила подчинения, необходимая ему для бесед с ханами, завистливыми военачальниками и подневольными князьями и боярами. Глазами Мамай доволен еще и потому, что они помогают ему укрощать гордых женщин и девушек, пленниц, которые от одного его взгляда превращаются в покорных наложниц.

Весной Мамая порабощают дерзкие замыслы, он мечтает о новых походах на Русь. Под зимние перепевы ветров он замыслил поход на Москву и не устает обдумывать, как его осуществить. Он уже решил, что войско поведет не сам – ему нужно остаться в Сарае и не спускать глаз с хана, – орду на Москву поведет верный Мамаю мурза. Кто это будет, он пока не знает, но чаще всего думает об одноглазом Бегиче. В нем злость на Русь так же велика, как у самого Мамая. Бегич хитер, осторожен и беспощаден с побежденными. Эти качества и нужны, чтобы покорить московского князя Дмитрия и наконец-таки поставить Русь на колени перед властью Золотой Орды. Мамай уверен в успехе похода на Москву, последние сомнения пропали после того, как февральские ветры донесли до его слуха вести о смерти митрополита Алексия, который осмелился взрастить в московском князе Дмитрии гордость и самоуправство, забыв о том, что князь не кто иной, как данник, подвластный Орде, благодаря милости хана сидящий в Московском улусе.

Весной из-за мечты о походах Мамай забывал о женских ласках. Всякую ночь возле него оказывалась молодая женщина, готовая выполнить любые его любовные помыслы, но если в иное время он наслаждался женскими ласками, то весной они просто мешали Мамаю мечтать о покорении Москвы и всей Руси.

Этой весной он возненавидел женщин, так как две его жены родили девчонок, а не сыновей, о которых он мечтал. Постепенно он успокоился, вспомнив, что ордынские женщины во время походов при надобности садились на коней, создавая видимость неисчислимости татарских полчищ.

В это утро Мамай, проснувшись, долго не открывал глаз, прислушивался к голосам и звукам начавшегося утра. Наконец Мамай скинул с себя покрывало из тигровой шкуры на зеленом шелке, раскидал подушки и, почесывая ладони, натертые алой хной, оглядел полумрак покоя. Он не увидел, а только почувствовал дыхание спавшей на ложе невольницы персианки и пнул ее ногой в бок. Девушка испуганно вскрикнула и села на ложе, не спуская глаз с повелителя.

Мамай протянул руку к низенькому столику, взял с блюда ломоть туранской дыни, источавшей аромат распускающейся розы. Обливаясь соком дыни, Мамай откусил несколько кусков от ломтя, кинул объедок рабыне и, вскочив, сбежал с ложа. Пройдя по ковру, цветом похожему на кровь, он вышел на террасу с мраморными плитами пола, укрытыми влажной от прошедшего дождя голубой кошмой.

Мамай огляделся по сторонам. Любимый им сад еще в мареве утреннего тумана. Легкий ветерок шевелит молодую и еще клейкую листву и доносит со всех сторон запахи дыма и пищи. В Сарае и в юртах, и в домах жарили в казанах баранину с разными восточными пряностями.

Утренняя свежесть заставила Мамая зябко поежиться и запахнуть полы халата из самаркандского шелка.

В Сарае Мамай уже давно не обитал в юрте. Он соорудил в живописном пригороде каменный дом, такой же, как у самого здравствующего хана. Пусть Мамай пока только темник, но он способен своей властью над полчищами Орды сажать на золотой трон только ему угодных ханов из числа тех, кто по закону Чингисхана имеет на это наследственное право. В руках Мамая сосредоточена воинская сила Золотой Орды, безропотно покорная его приказам, а это дает ему право дарить Орде очередных ханов, которых по слову Мамая, при их первом неповиновении, лишают жизни. Уже два десятилетия Мамай меняет ханов. Сейчас на троне хан, из-за интриг которого Орда ненавидит Мамая. Эта ненависть вызвана тем, что, задумывая походы, темник умирать в них посылает других, прекрасно зная, что даже порабощенная Русь жестоко защищается. В походах гибнут тысячи степняков, но Мамая это не огорчает. Орда ненавидит Мамая, но не смеет не покоряться его приказам. Мамай знает о ненависти к себе, но не отказывается от мыслей о новых походах против неугодных ему русских удельных князей, продолжает менять ханов и заставляет всех в Орде помнить о причинах их внезапной смерти. Мамай болезненно тщеславен, и ему бывает нестерпимо тоскливо от сознания, что вряд ли удастся до конца жизни избавиться от всех тех, кому он по наследственным канонам вынужден уступать путь к золотому трону. Мамаю нужна слава, слава победителя, именно она даст ему возможность стать ханом. Он уверен, что эту славу принесет ему задуманный поход на Москву. Только слава завоевателя Руси и приведение ее к полной покорности – вот что ему нужно. По замыслу Мамая Русь должна стать безропотной и молчаливой, не должно быть удельных князей. На Руси должна перестать звучать русская речь, жители должны носить татарскую одежду, голубоглазые, белотелые, светловолосые женщины должны рожать только от татар, ведь ему нужны воины-богатыри. Все эти замыслы Мамай осуществит, вот только ордынская конница отъестся на свежей траве, идя через степи на Русь, и потом все сокрушающей силой двинется на Москву, чтобы конскими копытами затаптывать всех, кто смеет ей оказывать сопротивление. Мамай знает, что Руси нельзя позволять жить спокойно. Русь надо жечь, резать ее людей, отбирать непокорную силу. Даже истощенная многими и частыми ордынскими набегами, даже несмотря на внутренние распри удельных князей, Русь продолжает жить и верить в жизнеспособность своего народа.

Мамай должен увидеть Русь на коленях и уверен, что увидит ее покорность. Сейчас Орда торгует с Русью, нещадно обворовывая ее. Едва ли не даром покупает у Руси драгоценные меха, а шелковые ткани, парчу, сафьян продает за золото. Орда со всего получает барыши, ибо стоит на путях торговли Руси с Китаем, Туркестаном, Ираном, Крымом и Византией. Мамай мечтает, чтобы покоренная Русь все свои драгоценности и товары отдавала бы Орде даром, а Орда от этого богатела и богатела.

Совсем недавно с Руси к хану прибыл удельный князь со свитой бояр и с доносом на московского князя Дмитрия. Хан хотел скрыть от Мамая приезд доносчика. Но разве мог хан осуществить свое намерение, когда у Мамая по всей Золотой Орде есть верные слуги, которых он лично душит за малейшие оплошности.

Плаксивые крики павлинов в саду надоели Мамаю, и он вернулся в свои покои. Не увидев на ложе персианки, похлопал в ладоши, и тотчас в узкую дверь вошел молодой слуга с весенним кумысом в серебряной пиале. Взяв от слуги пиалу, Мамай понюхал кумыс и от удовольствия плотно прикрыл веки, а в мыслях опять представил, как непобедимая ордынская конница растопчет непокорную Русь, уже именующую себя Великой. Мамай пил кумыс большими жадными глотками, плотно сомкнув веки.