Текст книги "Прощай, Саша"

3

Странная штука – летнее утро. Зимой все понятно – темень страшная, в окне качается фонарь под порывами ветра со снегом и противно пищит будильник, а ты идешь на холодную кухню, включаешь свет и радио на стене, чтобы немного проснуться, понимая, что солнце взойдет еще нескоро. Летом все иначе. Во сколько не проснись, небо светлое и из окна уже веет теплом, напоминая о том, что денек будет жарким. Даже не знаешь, проспал ты или, наоборот встал слишком рано.

Я долго лежал и смотрел в белый потолок со следами от комаров, которых настигло возмездие. За тонкой стеной еще спали, наверное, мама и Саша. В голову лезли мысли и прошедшем и о предстоящем дне. Я представлял, как выхожу из подъезда и, обняв Сашу за печи, увожу ее от открывшего на полуслове рот Пашки. В мечтах я всегда был решительным и достаточно сильным, иногда даже слишком. Пашка часто страдал от побоев и даже жаловался своем маме, принимавшей, как правило, мою сторону в конфликте. Иногда мне казалось, что такие люди как Пашка – как камень в ботинке, бесполезные и только мешающие. Избавься от такого, и ничего страшного не произойдет, только спасибо другие скажут. Казалось бы, ну что мешало им получить квартиру в другом доме или Пашке родиться в другом городе? Или вообще не рождаться. Двор был бы спокойным и тихим, со старушками на лавках и малышней в песочнице.

Я поднялся хмурым, пошел на кухню, где шумела вода.

Саша мыла чашку в раковине, кивнула сне и села за стол. Мамы не было, но на тарелке лежали два бутерброда с маслом.

– Не знаешь, чего тетя Юля плакала ночью?

Я пожал плечами. Масла не хотелось, но ничего другого в холодильнике не было.

– Она с кем-то еще утром ругалась по телефону. Говорила что-то вроде: «Мне что теперь, на рынок идти?» и «Помогла, спасибо!».

– Голос повышала? – спросил я.

– Да, вроде.

– Значит с бабушкой.

Мама всегда была очень спокойным человеком. Даже когда я показывал свой характер, который у меня был только дома, она поджимала губы и вздыхала, но не ругалась. Казалось, что копит крики и злость для случая, когда в трубке послышится бабушкин голос.

– Куда пойдем сегодня?

Я промолчал, тихо злясь про себя. Почему нельзя просто посидеть дома? Посмотреть телевизор, почитать накопившиеся книги, порисовать и заняться тысячей других дел, на которые не хватает времени, пока ты вынужден ходить в школу.

Саша рассматривала на дне чашки остатки сахара. Видимо ждала ответа.

– Давай позже.

– Конечно, не прямо сейчас. Я в ванну собиралась.

Она поставила чашку в раковину и убежала в зал.

– Если придет Лешка, не давай ему подглядывать. И сам не смей.

Ага, слышала все-таки. Стало неловко. Хотя, не я же это сказал. У всех свои причуды. Вон кто-то моется каждый день и ничего, нормальным это считает. Я зло покосился на стенку ванной, за которой шумела вода. Да еще мама исчезла, даже записку не оставила.

Настроение вернулось, едва мы вышли из подъезда. Путой двор, даже детей на площадке под пыльными коврами нет. Зато ковры на своем месте – на турниках. Уже второй день висят, словно турники для них сделаны. Лавку нагрело солнце. Из акации вылетел шмель, покружил над нами и полез в шиповник, показав нам желтую мохнатую попу. На ветке беспричинно каркала ворона, словно осуждая нас, испортивших идиллию пустого двора. Еще выше в просвете высоких деревьев плыли огромные белые облака.

Саша упала на скамейку и протянула ножки, любуясь своими сандалиями. От нее пахло свежестью и моим шампунем, а солнце касалось еще влажных волос и из гладких и тяжелых они становились пушистыми и легкими. Я заметил, что у нее проколоты уши, хотя сережек она не носила.

Сесть рядом я не решился, стоял и ковырял асфальт пяткой, постоянно озираясь.

– Давай «Колу» поищем, – предложила Саша. – Ты колу любишь? Тут рынок есть где-нибудь?

Колу я любил, но покупали мы ее только по случаю большого праздника вроде дня рождения или нового года. И вкус, который никогда не забудешь – непохожий ни на что, сладковато-острый с пузырьками, бьющими в нос. Ради этого вкуса, я и ждал какой-нибудь праздник. Ну, и из-за подарков тоже, конечно. Но столько денег мне мама никогда не оставляла. Иногда удавалось накопить на желтый «Turtles» с жесткой жвачкой, наклейкой и копией настоящей зарубежной денежки внутри. Жвачка была не очень, а из купюр постоянно попадались итальянские лиры, но я все равно их покупал.

– Рынка нет, – соврал я. – Можно в магазине лимонад купить.

Тропинка до магазина была залита солнцем. Жарко. Тень облаков падала на наш дом, на соседний двор и школу, даже на магазин, но нас нещадно пекло солнце. У магазина Саша остановилась и показала на вывеску.

– А что значит «Нан»?

– Вроде бы «Хлеб» переводится. Тут написано.

Я никогда не обращал внимания, что рядом с названиями магазинов и ларьков стоят какие-то еще.

– Забавно, – Саша обернулась, прикрывая рукой глаза от солнца. Позади нас чернели на фоне синего неба недостроенные дома. – Давай туда сходим.

Наверное, мне следовало отказаться. Придумать какую-нибудь правдивую отговорку или даже «вспомнить», что неподалеку все-таки есть рынок. Но Сашино «мы жили в таком» все еще звучало в ушах. Скорее всего в чужом городе и мне захотелось бы побывать в доме, похожем на мой родной, в копии своей квартиры. Представить, какой она была или будет без меня. Без нас.

Дом забросили, когда уже был готов последний этаж. Но потом все стало с ног на голову. По телевизору показывали какие-то танки вместо мультфильмов, с нас в школе сняли красные галстуки, а ветер принес пыль с далеких степей и устелил ее ровным ковром по бетонным плитам этажей и перекрытий. На первых этажах появилась трава, потом тонкие прутики молодых деревьев. Наверное, все былы именно так. Когда мы переехали в новую квартиру, черепа недостроенных домов уже стояли изувеченные временем, собаками и непогодой, а вокруг торчали голые ветки кустарников из огромных серых сугробов.

Саша тащила меня за собой невидимой нитью. Казалось, что вот она, в шаге от тебя. Можно остановиться, убедить ее не ходить дальше. Но Саша легко перепрыгивала глубокие рытвины в земле и кучи мусора, свозимые сюда зачем-то из соседних домов, и скрывалась из виду. Я шел за ней, полный уверенности в том, что ничего хорошего из прогулки не выйдет.

– А вот парадная как наша. Только без дверей.

Она шагнула в проем подъезда, за которым виднелись ребристые плиты лестниц без перил.

– Ты хочешь наверх?

– Почему нет?

И правда. Наверху не так грязно, нет битого стекла и мусора. И куски арматуры не торчат из земли. Саша скрылась прежде, чем я успел ответить. Нехотя я поднимался за ней, стараясь держаться подальше от края лестницы. Мои шаги гулко отдавались в кирпичных стенах, казалось, что за мной идет целая толпа.

– Эй, – тихо позвал я.

Саша стояла у окна. Смотрела вниз, уперевшись руками в бетонный подоконник. На мгновение показалось, что она падает, и мне стало страшно.

– Саша, ты чего?

– Двор совсем не такой, – сказала она.

– Так не достроено еще, – виновато сказал я.

– Совсем не такой.

Она повернулась ко мне и вдруг взяла меня за руку. Ее пальцы были холодными и крепкими, в ладонь впились острые ногти.

– Идем.

Не получилось не заплутать. Когда поднимаешься наверх, смотришь на свет из окон, но идя обратно, не сразу понимаешь, где лестница. Все закутки – будущие ванные, туалеты и кладовки, казались тупиками из огромного лабиринта. Да, по сути, ими и были. Мне вспомнился фильм «Лабиринт», который мы однажды смотрели по видику у Лешки. Особенно та жуткая сцена, когда король гоблинов преследует девочку, идя по обратной стороне плиты и вдруг оказывается у нее перед носом. Хотел поделиться этим с Сашей, но она шла молча, держа мою руку и поджав губы. Мне казалось, что она злая. Наверное, будь я старше, я подобрал бы правильную эмоцию из целого спектра, но, когда тебе почти четырнадцать, ты знаешь только веселых, злых и грустных людей.

Уже на первом этаже она остановилась, прислушалась.

– Это там. Слышишь?

Я слышал. Какие-то разговоры, далекий смех и все это доносилось из соседнего заброшенного дома.

– Что там?

– Какая-нибудь шпана, – тихо сказал я. – Пойдем отсюда.

Убежать хотелось как можно скорее.

– Да нет же. Другое.

Она заспешила к пятиэтажке с плоской крышей, отпустив мою руку.

– Стой! – крикнул я громче, чем хотел.

К счастью, она остановилась, дойдя до угла строительного вагончика, осевшего на одно колесо. За ним лежала площадка с беспорядочно сваленными бетонными плитами. Четверо сидели на краю плиты, поставив под ноги бутылки из-под «Кока-колы». Кислый запах разливного пива доходил и до нас, смешиваясь с запахом сырости и плесени, которым тянуло из вагончика.

Шагах в двадцати на земле бился привязанный крепкой ниткой голубь. Вихрастый парень в джинсах с сигаретой в зубах подхватил мелкий камень и запустил в птицу. Тот отскочил от стены и улетел в кусты. Остальные заржали.

– Я те, очки дедовские принесу.

Вихрастый подхватил камень покрупнее.

– Если не попаду, я этой курице хвост вырву. Отвечаю!

Камень отскочил от крыла. Птица забилась, пытаясь оторвать веревку, привязанную к лапе, забила одним крылом. Второе безвольно висело и волочилось по земле.

– Десять очков!

Вихрастый поднял короткий воротник и затянулся, выпуская дым через ноздри.

– Огня дай, – попросил другой коротко подстриженный с выцветшей, явно не своей, гимнастерке.

– Ща, обожди, вернусь. Вихрастый поднялся и косолапя засеменил к пустому подъезду, по пути возясь с пуговицами на ширинке.

– Сука. Диман, дай огня.

Голубь, неловко топчась, забился в угол между краем плиты и старой деревянной катушкой.

Саша смотрела, широко открыв глаза. Ее била мелкая дрожь. Потом она посмотрела на меня, наклонив голову. Ожидала чего-то. Наверное, уже поздно говорить ей, что нужно тихонько уйти, пока нас не заметили. Сейчас это даже сложно сделать. Пока голубь не кричит, каждый шорох в этом дворе как раскат грома.

– Че забился, гад?

Я думал, что это мне. Вздрогнул. Лысый в гимнастерке набрал в ладонь камней и по одному запускал их в птицу, впившись зубами в нижнюю губу. Глаза. Таких не было даже у Пашки. Пустые и блеклые, не заполненные ничем, словно пустые проемы окон над его головой. Глаза мертвой рыбы. Я представил его на столе, вяло бьющим ступнями и кистями рук, молча открывающим и закрывающим рот. И эти глаза не давали ошибиться – подыхающая рыба, которой нужно скорее вспороть живот, прежде чем она перестанет шевелиться.

– Слава! – Саша тряхнула меня за плечи.

Мне казалось, что все уже закончилось. Что мы давно дома, а те минуты на заброшенном дворе остались далеко позади. Голубь улетел, шпана разошлась. Мы говорим с о книгах, и я держу Сашу за руку.

– Слава! Надо помочь ему.

В ее глазах стояли слезы. Это еще продолжается. Ничего не закончено.

– Они же убьют нас.

– Они и его убьют.

Саша отпустила мои плечи.

– Вытащи его.

Двор, четверо, пьющие пиво из пузатых бутылок. Втрое больше и года на четыре старше меня. Я едва ли успею подойти к птице. Да я и не буду этого делать. Нас пока еще не заметили, есть возможность и время уйти. Позади удобная тропинка, дальше кусты, а за ними выход. Если быстро бежать, нас даже не догонят. Да и не будут догонять. Нужны мы им. Главное сейчас не шуметь.

– Слава…

У Саши глава карие и большие. Когда в них стоят слезы, они кажутся еще больше. Но вот слезинка срывается и катится по лицу. Я думал, что они всегда текут вдоль носа. А нет, крупная капля из уголка глаза сорвалась и скользнула по щеке. Она снова встряхнула меня.

– Ладно. Пошли.

Голос тоже может быть мертвым. И пустым как те рыбьи глаза. Как вода живая и мертвая из сказки, которую мне когда-то читали. Вроде просто слово, но убивающее, выжигающее что-то внутри, оставляющее горечь и мерзкий кусок слизи на том месте, где, как ты считал, находится твоя совесть.

Выбежал ли я из укрытия, бросился ли к птице, встал ли грудью на ее защиту? Это вряд ли. И грудь моя немногим шире птичьей. Я вышел как неумеха актер на сцену в переполненном зале. Вышел и замер, опустив руки. Теперь уже ничего не сделаешь, не убежишь. На меня смотрели хищные, но все же ошарашенные глаза. Меня не должно было быть там. Пустые бутылки в конце дня, холодный пернатый трупик и мухи – да. Но не я.

Ноги ватные. Я шел, тратя огромные усилия, чтобы просто переставлять их.

– Эй, слыш.

Пальцы впились в веревку. Голубь испуганно забился. Под ним красные капли и кусок кирпича. Трясущимися руками я пытался развязать ставший каменным узел. Нет, тут без ножа никак.

– Ты что делаешь, ушлепок?

Лысый легко спрыгнул за землю и направился ко мне. Я не отпустил узел, когда рука сграбастала меня за воротник и развернула к себе. Пинком тяжелого ботинка птица отлетела в угол.

– Арнольд, что ли, я не понял? – пальцы лысого впились в мое плечо. Казалось, кость вот-вот хрустнет. Я поднял руки чтобы оттолкнуть его, но ладони просто скользнули по расстегнутой гимнастерке.

– Пацаны, давайте этого привяжем. Пусть попрыгает, – он засмеялся. Остальные заржали тоже, но особого интереса ко мне не проявляли. Я поискал глазами Сашу. Надеялся, что она не видит меня, успела убежать. Я тоже смогу, если повезет.

Я резко толкнул лысого, подавшись вперед. Он должен был упасть на бетон, напороться затылком на арматуру. Его пустые глаза должны были растечься по земле как гнилая слива, на которую кто-то наступил ботинком. Он много чего должен был, но только слегка качнулся. В рыбьих глазах сверкнула нехорошая искра.

– Ты че…

Кулак вонзился в ребра резко и без предупреждения. Просто ударил по ним, выбивая остатки храбрости. Дыхание перехватило. Я пытался втянуть в себя воздух. Никак, словно сожжено все внутри и легких больше нет. Второй удар брызнул яркими белыми искрами. Прямо в лицо. Обидная тупая боль, которая потом разольется жгучим синяком. Нет, все это не может происходить по-настоящему.

Пальцы все еще ввинчивались в мое плечо, а перед глазами завис занесенный кулак со сбитыми шершавыми костяшками. Нет, не сомневается, просто выжидает.

– Слыш, хорош с него!

Знакомый голос. Пашка возился с джинсами и неспешно шел от подъезда к арене, на которой все было не так уж зрелищно. Лысый смахнул с плеча его руку.

– Хорош говорю. Мусорам ляпнет еще.

Лысый нехотя опустил кулак, затем мою руку, скрюченную как птичье крыло. Пашка с размаха влепил мне подзатыльник, от чего отбитая половина лица отозвалась тупой болью и похлопал лысого по спине. Тот с сожалением глядел в угол, где затихла птица.

Голоса позади меня, но их впервые можно не бояться. Даже если я снова покажусь на глаза. Они отпустили меня, сами. Осталось найти путь домой. Но подъезды одинаковые и не в каждом открыт пожарный выход с другой стороны. Можно зайти в каждый. Меня никто не тронет ни там, ни тут. В каждый!

За вагончиком Саши не было. Она сидела на бетонном блоке и ждала меня. Наверное, я выглядел жалко. Герои – они совсем другие. Пусть в крови, но с победой. А я даже без крови – только жалкий позорный синяк, который пока даже еще не растекся по щеке лиловым пятном. Саша молча взяла меня за руку, сжала мои пальцы в своей ладони.

– Идем.

И мимо подъезда я могу смело идти. Я даже могу усесться на эту несчастную лавочку.

Меня отпускало. Потихоньку возвращались и страх, и боль. Я потрогал онемевшую скулу рукой, увидел, как трясется ладонь.

– Доставай ключи.

Мы были у двери дома. Приятная прохлада ворвалась в душный подъезд, скользнула по голым ногам. Я скинул сандалии и направился в комнату. Нужно было отмыть лицо и руки, приложить что-то холодное к щеке, выпить залпом стакан воды, чтобы успокоиться и не дать растечься по лицу наворачивающимся слезам. Но я просто лег на подушку и долго лежал, неподвижно смотря перед собой.

На меня удивленно таращились разноцветные корешки книг. В них не было такого. Нет, ну бывало, конечно, но все заканчивалось не подушкой и не забитой куда-то внутрь злобой и горечью. Побитый градом, я лежал среди влажных лесов возле перевернутой машины времени и смотрел в глаза бронзового сфинкса. Сфинксов было даже два. Им стоило приоткрыть глаза и испепеляющие лучи поджаривали тебя на месте. Атрейю не прошел, а я смогу. Главное не бояться. Они огромны, их бронзовые головы теряются в вышине, а я – маленький мальчик в короткой куртке с ножом в руке, иду среди занесенных песком костей.

Прохладные пальцы коснулись моей щеки, я вздрогнул и очнулся.

– Как ты?

– Я уснул?

– Наверное. Идем, нужно закончить кое-что.

Я нехотя встал, поплелся за Сашей в коридор. Там на чистом носовом платке лежала мертвая птица. С ее лапы свисал обрывок веревки.

– Помоги развязать.

– Ей все равно уже.

– Помоги.

Я распутал тугой узел, кинул веревку под ноги. Саша аккуратно завернула голубя в платок и кивнула в сторону двери.

– Ты что, возвращалась за ним?

Она не ответила.

Выкопать ямку оказалось сложнее, чем я думал. Особенно обломком палки среди корней старого карагача. Сухая земля норовила осыпаться, а под тонким пыльным слоем всегда оказывалась сбитая в камень дождями и временем глина. Но много ли птице надо? Саша опустила платок на дно ямки и начала руками сгребать сухую глину. Надо было примять холмик, иначе раскопают и утащат собаки, но я не решился. Некоторое время мы стояли молча, разглядывая свежий след на сухой глине.

– Надо бы сказать что-нибудь, – предложил я.

Саша покачала головой.

– Не надо.

Мы присели на теплые трубы, из обмотки которых тут и там торчали клочья стекловаты. Покопавшись в траве, Саша извлекла бутылку еще прохладного «Тархуна».

– Хочешь?

Я отковырнул тугую крышку ключом и протянул ей.

– Приложи к щеке, пока прохладная.

– Да поздно уже.

– А тете Юле что скажем?

– Она не заметит.

Такие вещи мама не замечала. Или старалась не замечать, зная, что ничем помочь мне не сможет. Не мамина это забота – учить справлять с хулиганами, показывать, как отражать удар, объяснять какие слова говорить и куда правильно бить. Совсем не мамина. Невнятное объяснение вроде «упал» ее вполне устроит. Еще и добавит, что осторожнее бы надо и поцелует.

– Моя бы тоже не заметила, – Саша сделала маленький глоток и протянула шипящую бутылку мне. – Знаешь, я просто не хотела идти туда одна. Этот дом, квартира – совсем как наши. И друзья на площадке и школа. У тебя же есть друзья? Ну, кроме Лешки.

Я кивнул.

– Мама хотела открыть свой бизнес, после того как выгнала папу. Взяла деньги, но не у тех людей, как она часто говорит. Ждать, пока наладятся дела, они не захотели. Тебе повезло, что тетя Юля не такая, как моя мама. Пусть лучше не замечает синяки.

Я подумал о том, что совсем не хотел бы уехать в чужой город, бросив Лешку, Валерку, остальных. Уйти в другую школу, где все такое же, но пугающе совсем чуть-чуть отличается.

– Моя мама хочет, чтобы я в эту школу перешел, – я кивнул за низкий кустарник, где маячили покосившиеся ребристые плиты школьного забора. – А я лучше на автобусе каждый день ездить буду. Мне не сложно и не так уж дорого это. Я даже пешком ходить готов.

– Друзья? – предположила Саша.

– Не только. Понимаешь, там такая же школа, как здесь. Квадратная с внутренним двориком, три этажа и теплица. Но чуть-чуть другая.

Я бродил там как-то вечером, заглядывал в окна. Все на своих местах: кабинеты труда, столовая, даже продленка на первом этаже. И в окнах торчали одни и те же станки из мастерских. Я пригляделся, прижался к стеклу. Там стояли стулья ножками вверх, а над ними плакат на стене. Но не синий, как у нас в школе, а красный. Мне почему-то стало жутко. Как в страшном сне, когда понимаешь, что что-то не так, не можешь сообразить, что именно пугает.

Саша кивнула. Не знаю, поняла ли. Тархун шипел в моей руке, и я протянул его Саше.

– А где ты жил раньше? – вдруг спросила она.

Я осмотрелся и махнул рукой в сторону школы.

– За переездом магазин, а за ним мост… В общем на улице возле депо.

Локомотивное депо, и правда, было совсем близко к нашей улице, но раньше я никогда не задумывался об этом. Только слышал, как гудят маневровые тепловозы и маячат за высокими деревьями высокие цистерны.

– Хочешь, сходим туда? Лешку повидаем, я тебя с остальными познакомлю.

– Только не сегодня, – Саша улыбнулась.

– Нет. Нет, конечно.

Я снова обернулся на забор. Поверх белой штукатурки кто-то написал, что Цой жив. Под покосившейся плитой копошились муравьи, ревниво оберегая свой пыльный муравейник.

– Интересно, зачем пишут, что он жив, если он умер, – сказал я.

Саша обернулась на забор. Улыбнулась.

– Ну… Это сложно. Я дам тебе послушать.

– У тебя есть плеер? – удивился я. В нашем доме не водилось даже магнитофона. Только погнутые пластинки, которые я приносил с железнодорожной свалки.

– И кассеты. Немного, правда.

Мы шли обратно тропинкой вдоль школьного забора. Бледно-зеленая сухая трава щекотала ноги. На ней сплетались тугими узлами тонкие стебельки желтой травы-паразита. Над нами клубилось небо.

Отсюда хорошо было видно двор. Пустую лавку, малышей, ковыряющих лопатками каменистый, загаженный собаками песок, наш балкон. Дверь на нем открыта, значит мама уже вернулась.

На скамейке с одной доской сидел «похититель мертвецов» в свитере и разглядывал песочницу. Мы торопливо прошли у него за спиной.

– Чего он тут сидит?

Саша пожала плечами.

– Может бич какой-нибудь.

– Или Лешка прав?

Она усмехнулась и покачала головой.

Перед дверью квартиры Саша долго смотрела на железную лестницу, утыкающуюся в люк.

– Крыша? – спросила она.

Я кивнул.

– А ты забирался туда?

– Нет.

Кроме дохлых голубей, пыли и непросохших луж я ничего примечательного себе на крыше не представлял.

– У мамы был вроде ключ. Однажды приходили тут ремонтники, когда у нас вода после дождя из люстры текла, пожали плечами и разошлись. А ключ в замке забыли. Мама его забрала.

– Наверное красиво там, – сказала Саша.

Мама была дома. Она поприветствовала нас кивком головы, шепнула, что ужин на кухне и вернулась к раскрытым тетрадкам на столе. Сколько раз я видел ее, склонившуюся над столом в этой позе над тонкими зелеными тетрадками и синими книгами в темных корешках с пожелтевшей шершавой бумагой. Какие-то контрольные. Видимо за них платили деньги, потому-то мама часто просила не мешать ей работать. Корешки я знал наизусть. Политэкономия. Товароведение непродовольственных товаров. Картинок в них не было. Только в одной, где я подолгу замирал над цветными рисунками с драгоценными камнями и полудрагоценными. Кроме знакомого янтаря, там сверкали неизвестный опал, изумруд и аметист.

Синяк мама не заметила. Да его толком и не было еще. Почернеет он завтра, а послезавтра нальется фиолетово-синим.