Текст книги "Есть такой театр…"

Вы не представляете моего удивления и восторга. Я ещё ничего не сделала, а со мной обращаются как с принцессой. Номер гостиницы после подвала, в котором в одной комнате жила наша семья. Это просто царские хоромы. Какой-то невероятный подарок судьбы. Саша – зам директора, – как и обещал, пришёл за мной вечером и с порога сообщил: «Дал телеграмму твоим родителям, что мы тебя встретили, не волнуйся, пошли». Театр был близко. В этом городе всё было близко. Красницкий мне сразу понравился. Простой, симпатичный, шутит… От общения с ним стало спокойно и тепло на душе. Держа в руках мой репертуар, он спросил: «Ты всё это сыграла за 2 года?» – «Да». – «А какая у тебя ставка?» – «75 рублей». – «И что же тебя не устраивало?» – «То, как я играла». – Смеётся: «У нас ты не будешь играть главных ролей». – «Хорошо, я понимаю, мне ещё рано». – Опять смеётся: «Мы будем платить тебе 80 рублей. Пока поживёшь в гостинице». – «Хорошо. Спасибо». Вот так начались 4 года счастья и труда. Самый светлый период моей театральной деятельности.

Евгений Иосифович Красницкий – человек бесконечно яркий и талантливый. Гениальный комедийный актёр. Когда они в паре с Майей Слуцкой играли «Лгунью», мы весь спектакль стояли за кулисами, взирая на это чудо. Зал ревел в голос, мы зажимали рты чем придётся и корчились от смеха. А эти безумные паузы, в которые все присутствующие забывали дышать, после которых любой звук или жест просто взрывал нервы! В общем, этот гений был настолько самобытен и ярок, что не боялся собрать вокруг себя ярких, самобытных и талантливых, и они слетались на его зов как мотыльки на огонь, а он, как волшебник, создавал атмосферу и такие условия, в которых яркими звёздами загорались те, кто был рядом с ним. Он ткал свой Мир – Общину – Семью, тёплую и любимую. Мы не делились на рабочих и актёров. Мы все были равнозначно уважаемыми и значимыми друг для друга. Ведь мы творили совместно этот Чудесный Мир. Здесь я обрела свой второй дом и вторую Родину. Сейчас в это трудно поверить, но старшее поколение взяло под свою опеку всех молодых. Они возились с нами, как со своими детьми. Никто из нас не остался без внимания и заботы. Нас учили гримироваться, делать причёски, танцевать, петь, фехтовать, исправляли дефекты речи, убирали зажимы. Мы не работали – мы жили в театре и театром. Нас пускали на все репетиции. Мы учились у старших и друг у друга. Отдыхали тоже вместе. Какие капустники устраивали! Нас возили на Чегет и Домбай. Управление культуры и театр оплачивали нам проживание в этих дивных местах.

Город Грозный… Иду на свою первую репетицию и вглядываюсь в лица прохожих. Где же эти чеченцы и ингуши? Какие они? Вокруг русские и армяне. Армян много и в Ростове. Город очень уютный, всё рядом, расположен в «чаше» – здесь всегда тихо. И Сунжа, хоть и маленькая, а всё же река, прямо в центре города. Сколько песен было спето нами под кронами акаций и каштанов на её набережной.

Я очень не скоро научилась узнавать чеченцев и ингушей. Зато сейчас я опознаю их в любой толпе.

Удивительный народ! Очень эмоциональный и в чём-то по-детски наивный. Со своей уникальной культурой и древней мудростью. Они берегут свою честь и уклад своей жизни. Чтят память предков. Но их, как детей, можно обмануть – они быстро и остро реагируют на сказанное, то есть они действуют, а потом понимают. Два театра в городе почти рядом – чеченский и русский. Мы бегали к ним на спектакли, а они к нам. Мы вместе отмечали наши премьеры и сдачи, их и наши праздники и юбилеи. Их молодые талантливые режиссёры ставили иногда спектакли и в нашем театре, и нам интересно было с ними работать. Ещё бы: Солцаев и Хакишев – так же, как, впрочем, и вся их труппа, – учились у Товстоногова. Солцаев необычайно напористый, страстный и стремительный, при этом умел быть сдержанным, мудрым и глубоким. Только в чеченском театре можно было воплотить на сцене пьесу гениального испанского поэта и драматурга Федерико Гарсиа Лорки «Кровавая свадьба». Это спектакль, где песня и танец слились воедино, где пластика движений превращалась в музыку и вся постановка была похожа на танец Огня в исполнении Эсамбаева – я видела этого великого мастера (иногда по торжественным праздникам мы работали на концертах на одной сцене). Через их творчество мы постигали и впитывали дух и душу народа. Как бриллиант сверкает всеми цветами радуги, так и они, не давая передохнуть зрителю, ввергали его в чувства, и ощущения, и мысли, в каскад незабываемых впечатлений – и всё это на одном дыхании. И 3 часа казались тремя минутами, и этого хотелось ещё и ещё. Мы опылялись их страстями, и яркостью, и открытостью, и сдержанностью их проявлений. Как можно было их не любить?! Я любила их всех сразу и каждого в отдельности. Мималт Солцаев – чеченец, Руслан Хакишев – ингуш. Это не мешало им дружить. Помню нелепый надуманный бунт в 72-м году. На площади собрались спокойные пожилые мужчины. Они жгли костёр и держали в руках плакаты с декретом о земле. Зима была холодная, и они приходили греться в наш подъезд, тогда я уже жила в актёрском общежитии, и из моего окна площадь была как на ладони. Мы приглашали их в коридор и поили чаем. Дня через два ночью подъехали автобусы, они сели в них и уехали. Чья это была затея? Кто это тогда всё организовал?

На репетициях Солцаева я была. Я видела, как он работает. Когда видишь, как работает настоящий художник, ты невольно проникаешь в его суть, и я, прикоснувшись к его сокровенному нутру, прониклась глубоким уважением к этому человеку. С Хакишевым я работала. Играла Красную Шапочку в его спектакле. Я и понятия не имела, что можно вытащить из этого примитива. Его – наш – спектакль с восторгом смотрели и взрослые и дети. Волка играл Володя Белоглазов – актёр от Бога. Что мы с ним вытворяли! Это было похоже на игру в теннис, с ним было так легко на сцене. Хакишев оставил нам место для импровизаций. Работа началась с этюдов на тему «я и лес». Он дал мне полную свободу – выпустил на простор мою душу. Невозможно творить совместно, не прикоснувшись к сокровенной сути друг друга. Поэтому я и обнаружила за мужеством и твёрдостью его внешней формы нежного и чуткого романтика, влюблённого в жизнь ребёнка, который вопреки всему верил в Чудо и творил его для других. В этом смысле мы с ним были похожи, как брат с сестрой. Белоглазов вносил азарт и юмор, работать с ним в паре было просто наслаждением. Я была влюблена в него, наверное, так, как влюбляются поклонницы в своих кумиров. Как мужчина он меня не привлекал вовсе. Но я его отчаянно любила и бегала смотреть его спектакли, особенно когда он играл Паганини. Белоглазов был гением перевоплощения. Он умел перерождаться даже физически, я уже не говорю о голосе. Он ещё и пел прекрасно, и играл на гитаре. Ну, об этом лучше старыми стихами.

Май 1971 года

 
Не говори мне ничего,
Я знаю всё, что ты мне скажешь,
Ведь ты не сможешь мне помочь,
Ведь ты меня ничем не свяжешь.
О Боже! Как я Вас люблю —
Светло и безнадежно.
Поцеловать я Вас хочу
И трепетно и нежно.
За Вами следовать хочу
Во всём, везде, всегда, повсюду,
Отдать Вам жизнь свою хочу —
О, я любить Вас вечно буду!
Я взор поймаю – и немею,
Услышу речь – и без ума.
Я ни о чём не пожалею,
Когда останусь одна.
Потухнет рампа в нашем театре,
И Вы вмиг станете, как все,
Неинтересным, даже скучным,
Снимая грим свой в тишине.
Мне безразлично Ваше имя,
Как тысячи иных имён,
Мне ничего от Вас не нужно,
Ведь в Вас прекрасен только Он.
И что с того, что я однажды
Понравлюсь Вам совсем в иной
Она уснёт во мне, лишь рампа
Погаснет тихо предо мной.
Не жди же от меня признаний,
Тебе мне нечего сказать.
Я в зал на тайное свиданье
Готова вечером бежать.
 

Пожалуй, я боготворила в нём мастера. Я наблюдала за ним, училась у него. Искусство перевоплощения небезопасно. Можно потеряться в Образе. Однажды у меня получилось, но об этом немного позже.

Город, театр, время – начало 70-х… Для меня это мир в мире – я росла и развивалась, как дитя в утробе матери, в чаше-городе, под защитой взрослых, в кругу друзей, вскормленная их любовью.

Вся интеллигенция города держалась вместе и функционировала как единый организм. Министерство культуры, институт, два театра, филармония, библиотека. Вскоре из гостиницы я переехала в актёрское общежитие. Небольшая отдельная комната в огромной коммуналке на втором этаже аракиловского магазина, стоящего на главной площади, напротив нашего театра. Длиннющий коридор, по обе стороны которого двери, возле каждой двери газовая плита, а в самом конце коридора душевые и туалет, как в пионерских лагерях, мужской и женский. В нашем общежитии жили музыканты и актёры двух театров. Двери на ключ никогда не закрывались, только изнутри, на крючок. Когда уезжали в отпуск или на гастроли, то запирали двери, а ключ оставляли под ковриком на пороге. Все молодые актёры нашего театра жили в этом общежитии, что было очень удобно, мы скидывались с получки по 30 рублей на питание. Не занятые в репетициях шли на рынок и готовили еду на всех, если не хватало, скидывались ещё. Так я научилась готовить не только борщ и котлеты. Ходили в гости к старшим, которые жили в городе в отдельных квартирах. Это были семейные пары, у которых были дети. Чаще всего ходили к Душиным – Лене и Толе, – у них был маленький сын. Двери их дома всегда были открыты для всех. Толик коллекционировал старые вещи, от газет до золотых монет: граммофоны, веретена, деревянная посуда – чего только у него не было! Как-то из-под газеты «Искра» он достал «Мастера и Маргариту» (если бы тогда это у него нашли…) – так я прочитала этот шедевр. Толик виртуозно варил кофе. Приходили человек 10–15. Я до сих пор не могу понять, как все эти вещи и люди помещались в комнате Душиных. Кофе варился каждому отдельно, и его вкус тоже был разным – для каждого свой. О своих экспонатах Душины могли рассказывать вдохновенно и увлекательно, как будто они сами жили в то время и пользовались этими предметами. Рядом с ними на лестничной площадке жила старая учительница литературы и русского языка, ей было лет 90. Она преподавала ещё в женской гимназии. Мы её просто обожали и всегда приглашали посидеть с нами, и она всегда приходила. Маленькая, худенькая, она скорее напоминала девочку-подростка. Я никогда не видела её больной, она никогда не жаловалась на здоровье, с ней было интересно и легко. Поняла, что старости как таковой нет – есть состояние души и духа. Об этом периоде своей жизни я могу говорить бесконечно. Помню, как провалила сдачу «Аленького цветочка». Играя Алёнушку в шахтинском драмтеатре, я делала, что хочу. Молодой театральный художник сделал кружевные декорации. Спектакль был нежным, акварельным. Пожалуй, это была одна из лучших моих ролей, сыгранных в Шахтах. В Грозном он был решён в стиле лубка (не могу даже вспомнить, кто его ставил). Меня всё напрягало. Старый образ ещё жил во мне. Я села между двумя стульями, но не сразу это поняла. Это был полный провал. Меня просто не было слышно в зале. Завтра премьера, а главной героини нет. Красницкий сказал мне, что я не получу ни одной роли, пока он не услышит меня с последнего ряда. Я была в отчаянии, жить не хотелось. Стою у окна, смотрю на площадь и даже плакать не могу – внутри пусто. Стук в дверь. На пороге Коля Мальцев и Люда Лысова – она старше нас, играет в «Аленьком» мою старшую сестру. Люда ставит на стол кастрюлю с котлетами. «Ешь! Сама готовила, специально для тебя!» – «Да не могу я, прости». – «Ешь! Нам с тобою всю ночь работать! После спектакля пойдём в театр. Дежурный впустит – я договорилась. Я сяду в зале, а ты будешь работать, пока я тебя не услышу».

Поели, дождались 11 часов, всё это время они вовлекали меня в разговор, не давая погрузиться в себя. Потом Коля ушёл, а мы с Людой отправились в театр. Она спрашивает: «Почему тебя не слышно только в этой роли?» – «Мне всё мешает». – «Что тебе мешает?» – «Декорации, костюмы, грим». – «А ты не обращай на всё это внимания и вопреки всему вытащи то, что живёт у тебя внутри. Начинай!» Вот такие люди жили и работали рядом со мной. Ведь до этого случая мы с Людой почти не общались, она жила в городе с мамой.

Спектакль был сыгран, и я сбежала домой. Стыдно было отмечать премьеру. На следующий день все ждали распределения ролей на новую молодёжную пьесу, которую собирался ставить Красницкий. Я так хотела работать с ним! Теперь я не могла рассчитывать даже на участие в массовке! По дороге купила карту Советского Союза – надо уезжать. Пришла домой. Стучат, открываю. Передо мной директор театра и Красницкий. Я опешила. «Меня уже уволили!» – мелькнуло в голове. Они вошли. Красницкий, глядя на разложенную карту, спрашивает: «Ты что, в школе географию плохо учила? А мы тебе новую пьесу принесли. Лучше её почитай. Завтра у тебя репетиция. Будешь играть Валентину». Я от состояния шока даже слова сказать не могу. Молчу как дура. Они развернулись и ушли. На карте лежала пьеса.

Вы понимаете, какие невероятные отношения были к людям и между людьми?! Кем был для меня Красницкий – учителем, наставником, отцом. Володя Рожнов играл Валентина. Я познакомилась с ним на первой репетиции. Я дружила с Соней, его женой, мы жили рядом и тесно общались, я знала, как она его любит и ждёт из армии, поженились они ещё в училище, она приехала в Грозный, а он – в армию.

Спектакль начинался с моей истерики. Держа друг друга за руки, мы шли с Володей из глубины сцены на зрителей к рампе. Сумерки, зима, идёт снег. Свет от фонарей освещал только наши лица, и как только мы попадали в свет, у меня начинали катиться слёзы, и, сдерживая рыдания, я шептала так, что слышно было во всём театре: «Не могу! Валечка, я больше не могу так!» Как мы это сделали и чего это нам троим стоило, пожалуй, расскажу. Гении многогранны, и не все их грани – доброта. И в этом смысле Красницкий не был исключением. Пока мы сидели за столом, всё шло хорошо. Но вот вышли на площадку, и тут-то всё и началось! Он истязал нас две недели, не давая передохнуть. Он попросил нас обняться. Мы обнялись, и я начала говорить текст. Он останавливает. И началось. Вы что, импотенты? И далее: то Володя меня похабно лапает, то он бесчувственный чурбан, то я к нему неприлично прилипаю. В общем, всё из рук вон плохо. Говорил, что мы срываем работу всего коллектива и нас надо просто снимать с ролей. И каждый раз, через час – полтора, не дав мне произнести первой фразы, Красницкий отправлял нас домой. По сути получалось, что мы срывали репетиции. В этот период он репетировал только с нами. Напряжение росло. Мы приходили с его репетиций измученные и злые. Соня мне в который раз показывала, как надо обнимать любимого человека. У Рожнова это первая роль в жизни. Чего мы только не делали! Но Красницкому всё было не так. Я чувствовала – Володя вот-вот взорвётся, и, чтобы Красницкий не заметил, старалась его успокоить, и я ощущала Володину поддержку, когда Красик нападал на меня. Так постепенно мы проникали друг в друга, объединяясь против нашего деспота. Поймите, полмесяца невероятного напряжения – мои нервы не выдержали, я уткнулась Володьке в плечо, и разрыдалась, и тут услышала: «Молодцы, умница! Текст! Говори! Ну!» А я не могу, зубы сводит, в горле ком, и через это всё не своим голосом – шепотом – криком ору Красницкому в лицо: «Не могу!» А он мне: «Фиксируй, запоминай это состояние! Дальше! Текст!» А у меня ноги подкашиваются, и я повисаю на Володьке. Он подхватывает меня и начинает целовать в глаза, щеки, лоб.

Вот так возникло начало этого спектакля. Дальше было уже легче, но каждая сцена рождалась всеми её участниками. Эта роль вывернула меня наизнанку. Спектакль снился мне многие годы после того, как мы перестали его играть. Эта роль оставила шрамы на моём сердце, сконцентрировав в себе боль, любовь и радость, глубоко врезавшиеся в память. Вот так я узнала, что такое перевоплощение. Так я стала актрисой. Грозненский театр – мы жили вместе, мы были одной семьёй, мы любили, уважали друг друга и прощали друг другу. Не верить можно – но забыть нельзя. Город Грозный, мне никогда не забыть тебя. Ты до сих пор мне снишься. Красницкий собирался уезжать в Москву. В это было трудно поверить, но мы знали: он работает последний сезон. Это всё равно как вынуть сердце из живого человека и надеяться, что он всё-таки будет жить. Ребята стали разъезжаться. Соня с Володькой уехали во Владивосток. Душины – в Липецк. Я вышла замуж и забеременела. И как снег на голову комиссия из Москвы едет смотреть «Валентина и Валентину». В начале сезона в театр приехала молодая пара. Я на 6-м месяце. Даже не помню, как звали ребят. Парня назначают на Валентина, его жену на Дину, её играла Соня. Красик дорабатывает последний сезон. Мне нужно было помочь ввести на роль Валентина этого парня и сыграть свой последний спектакль.

Грозный. 1974 год.

 
Вот всё прошло – осталась только роль —
Листки замызганной и выцветшей бумаги,
И в глубине осталась моя боль,
Осталась память, и осталось пламя,
Которое не тлеет, а горит
И догорать не думает, наверно,
Которое, как совесть, бередит
И оживляет прошлое из пепла.
И вот сейчас, зажав тисками воли боль,
Стараюсь объяснить кому-то роль.
Кому-то, незнакомому, чужому
Я отдаю всё, что дарила я родному,
И зал опять заполнится людьми.
Как рассказать им о моей печали?
Как скрыть её? О, Театр, помоги!
Оставь за рампой тайну с нами,
И пусть не догадается никто,
Люблю я этого или того,
И знаю только я: я не играю —
Я заново любовь переживаю.
А по ночам, уткнувшись с головой
В разгорячённую и мокрую подушку,
Я буду спорить до утра с тобой,
Мой милый, мой единственный – не мой.
 

Последний спектакль сыгран. Я уезжаю в Ростов к маме. На этом можно бы и закончить. Но пути Господни неисповедимы.

После рождения сына ещё два года работаю с мужем в ростовской драме. Холодно, пусто, одиноко. Переезжаем в Ставрополь – и там тоска. Продолжается моя ностальгия по Грозному. И, наконец, в 77-м моего мужа – он театральный художник – Хакишев зовёт в Чеченский театр. Я еду в Грозный – директор прежний, и меня, конечно, берут. Солцаев теперь главный режиссёр в русской драме. Он ещё в отпуске. В театре новый очередной сезон – со своей группой актёров Лурье приехали из Прибалтики. Иду на репетицию к ним – та же атмосфера – я дома. Наконец! Приезжает Солцаев. Приглашает меня в кабинет. И как ушат холодной воды обрушиваются на меня его слова: «Пока я здесь главный, ты на эту сцену не выйдешь! Можешь жить, сколько хочешь, зарплату будешь получать, как надо. Работать не будешь!» Моему удивлению не было предела: «Но..?» – «Это не обсуждается, иди!»

8 месяцев я ждала, что он поменяет своё решение. Я не понимала, не могла поверить, что такое возможно. Я не могла злиться на него. Я знала, что он не самодур. Я ходила на все репетиции и спектакли. Я уезжала в Ставрополь и приезжала опять. Если бы это по-другому было, я бы никогда не уехала из Грозного. Потом в Чечне началась война. Сказать, что я была в шоке, – ничего не сказать. И что бы об этом ни говорили и ни писали, я знала, я понимала только одно. Невинного ребёнка изнасиловали и растлили, и это мой родной ребёнок, моя Чечено-Ингушетия. Мой Грозный, мой дом разорён. Мне постоянно снился Грозный, я бродила по его изуродованным улицам, я заходила в дома, я говорила с людьми. Войны могло бы и не быть, дай людям возможность работать и кормить свои семьи. Но в это время прежний мир рушился у всего человечества. Распался Советский Союз. Живую плоть человечества рвали на части. Нет плохих людей и национальностей – есть помутнение сознания, вирус зла. За всеми смутами и войнами стоят не люди. И когда люди осознают это и поймут, на планете воцарится мир. Одни и те же события и факты каждый из участников происходящего изложит по-своему. Человек – это целая вселенная в этом мире. Это – моя правда, моё восприятие этого мира.

 
Сегодня приходит, чтоб с нами проститься,
Мгновенья уходят в века.
И высохнут слёзы на длинных ресницах,
И в лёд превратится вода.
Мгновенья прекрасны и неповторимы,
Окрашены в радость иль боль —
Неважно…
Всё это судьбы самоцветы,
Нанизанные на Любовь.
Сегодня приходит, чтоб с нами проститься,
Отпразднуем Миг Бытия,
Чтоб в нём навсегда, навсегда раствориться,
И заново в следующем миге родиться,
И плыть по Вселенной всегда!
 

Юрий ЖУК

 
Для друзей мои двери открыты всегда,
Да друзей-то почти не осталось.
Подточили болезни, прибрали года,
По Земле кто куда растерялись.
 

С Грозным у меня случилась любовь с первого взгляда, а через неделю я был влюблен в него по уши. Компактный, уютный, с центром сталинской постройки, он завораживал своим южным колоритом, какой-то особенной атмосферой и теплотой. И театр, стоявший в самом центре, – старое здание, выстроенное чуть ли не в начале прошлого века, основательно и надолго, – тоже казался очень симпатичным. Теперь его уже нет, впрочем, как и самого города тоже.

Поселили нас с женой в «Бухенвальде», так в народе звали общежитие над аракеловским гастрономом, бывшими номерами, где в тесных комнатенках ютились актёры нашего театра и театра им. Хампаши Нурадилова, филармонии и ансамбля «Вайнах» – в общем, почти вся богема Чечено-Ингушетии. А через несколько дней театр открыл гастрольный сезон в Кизляре, где мы с женой включились в репетиции спектаклей будущего репертуара.

Красницкий, наш главный, ставил «Три минуты Мартина Гроу» Г. Боровика – эпохальное полотно о загнивающей Америке и её волчьих нравах. Надо сказать, что всё, что касалось эпохальных полотен, – это к Красницкому, а всё остальное – ко всем остальным.

«Ах, Женечка Красницкий, Женечка Красницкий! Какой был мальчик! – Гелена Иосифовна Высоцкая, жена тогдашнего главного Саратовской драмы, прикрывает рукой подозрительно повлажневшие глаза. – Мы уже взяли билеты, чтобы лететь в Киев, знакомить его с моим папой, и вдруг он объявляет, что улетает в Грозный. Оказывается, он увидел в аэропорту какую-то женщину, всё бросил и улетел за ней. С тех пор мы с ним не виделись. – Гелена Иосифовна как ни в чём не бывало опускает руку глубоко в декольте и через секунду достает приличной величины флакон французских духов. Кроме него она там хранит пудреницу, носовой платок и кошелёк, представляете «украиньску природу…», открытой пробкой от флакона легко проводит за ушами. – Я на него зла не держу. Столько лет прошло. Но всё равно немножко грустно». Этот разговор состоялся лет через пять после моего отъезда из Грозного.

Но эту же историю я слышал и от самого Евгения Иосифовича ещё в Грозном. Как-то он рассказал мне её по дороге, когда мы шли после репетиции по ночному городу и он разоткровенничался.

«Я в пять минут потерял голову. Не увлекся или даже влюбился, а просто потерял голову, как только увидел её. (Жену, с которой он прожил все эти годы.) Ну вот забыл обо всём, купил билет и прилетел за ней в Грозный. Потом ещё полгода добивался благосклонности. Но я её дожал. Взял эту крепость». Надо сказать, что в жизни у него бывали и другие крепости, а что вы хотите – творческая натура, но жена – это всегда святое. И в этом был весь Красницкий. Страстный, темпераментный, влюбчивый. Когда он начинал репетировать, забывал обо всём. Для него не существовало времени.

– Ну всё, перерыв. Бегите за пирожками. Потом быстренько прогоним ещё разок.

– Какие пирожки, Евгений Иосифович? Ночь на дворе. Время около двенадцати, – не выдерживала Галка Афанасьева, любимица Красницкого. Она могла позволить себе такую реплику, мы же все, я имею в виду молодежь, и думать об этом не смели.

– Да-а-а?! – искренне удивлялся он. – Как время бежит. А может, всё-таки быстренько пройдём ещё разок? – и тут же сам себя обрывал: – Ну, ладно, ладно. Закончили – значит закончили, – и с сожалением прекращал репетицию.

А что он вытворял на сцене!.. Спектакль «Лгунья». Комедия положений. В главных ролях: Красницкий, Георгий Андреевич Гладких, весь народный-разнародный, и Майя Аркадьевна Слуцкая. Красницкий любил и умел импровизировать. Причём делал это строго в рамках роли. Блестящий комедийный актёр, он каждый раз проигрывал свою роль иначе, чем в прошлом спектакле, выдумывая новые и новые приспособления, чем выводил из себя Георгия Андреевича и Слуцкую. Это был фонтан комедийных находок, родившихся сию минуту, тут же, на сцене, по ходу спектакля. Для него за счастье было рассмешить партнёра на сцене, и Гладких не выдерживал и кололся. Правда, это было видно только нам – актёрам. Зритель не замечал.

«Евгений Иосифович, – просила его Майя Аркадьевна в антракте. – Ну сжальтесь же над нами. Дайте доиграть спектакль». А вот когда кололся сам Красницкий – правда рассмешить его было очень трудно, почти невозможно, – тут уж видно было всем. Он старался сдержать вырывавшийся смешок, и это приводило к ещё более плачевным последствиям. Смешок превращался в хохот, хохот в рыданья, по лицу текли слёзы… И можно было спокойно закрывать занавеску.

А тогда в Кизляре Терентьев, очередной режиссёр, приступил к репетициям «Укрощенного укротителя» Флетчера, где начал «пахать» и я.

Поселили нас в единственной гостинице Кизляра – мальчики налево, девочки направо, человек по десять – двенадцать в комнате. Не могу не рассказать одного случая. В то время в труппе работал, правда очень недолго, Каранат Павлович – эдакий Актёр Актёрыч, довольно преклонных лет, как мне тогда казалось, хотя было ему немного за сорок. Так вот, после каждой репетиции он брал из номера пустой казенный графин и уходил на рынок, благо тот был рядом, в «пьяный» ряд, где торговали вином со всего Кавказа. Настоящая улица длиной метров 50–70, а по сторонам бочки, бочки, бочки дагестанских, азербайджанских, грузинских, чеченских, казаки из станиц Наурского и Шелковского районов исстари славились своими сухими винами, и ещё много всяких других вин.

– Папробуй, дарагой! – тут же предлагали ему вина, щедро плеснув в стакан граммов 100–150. Ну как же! Человек с графином идет – покупатель:

– Кисловато, – говорил Каранат. Однако выпивал весь стакан до дна.

– Иди сюда. У меня отведай!

– Горьковато, – отвечал Каранат, опустошая очередной стакан и тут же брал следующий, протянутый щедрой рукой.

– Слабовато.

И так до конца ряда. Графин оставался пустым, а Каранат с трудом добирался до гостиницы. И, что характерно, его в пьяном ряду все очень быстро узнали, понимали, что он никогда и ничего не купит, и все-таки каждый день с удовольствием угощали.

Однако гастроли….

«Ну что вы, Юра. Разве это работа сегодня? Мечешься по 25 часов в сутки, а толку чуть. Видели бы вы, как я работал раньше, когда возил Махмуда, а потом Муслимчика». Дядя Изя Розин тасует колоду карт. Наш театр на гастролях в Херсоне, и после спектакля мы сидим в его номере: мы – это он, Чипа-Младшая (сокращенно от фамилии Чипиженко; в театре работала и Чипа-Старшая – её мама) и я, и дуемся в преферанс. Лет через пять, стоя в очереди в ресторан ВТО, что в Москве на улице Горького, я услышу знакомый, весьма специфического тембра Чипин голос, окликну её. Мы обрадуемся встрече безмерно. Она куда-то спешила, потолкуем на ходу. Оказывается, через год после нашего отъезда из Грозного они перебрались в Москву. Третья Чипа, дочка младшей, подросла и решила продолжить семейную династию, поступив в театральный, но не прошла по конкурсу. И затерялись наши Чипы где-то на театральных задворках столицы. Несколько раз мелькала Ира в каком-то мыле по телику, и все, а жаль… Дядя Изя сдает колоду и продолжает: «Я снимал телефонную трубку, звонил в Ростов, в филармонию и говорил: “Абрам, мне нужно 10 дней в твоем городе для Муслима”. И больше ничего. И я знал, что у меня будут эти 10 дней и минимум 20 аншлагов. И это был не тот Муслим, которого вы все знаете. Он только начинал от Бакинской филармонии. И со мной никто не торговался. Вот так мы все тогда работали. А теперь, чтобы сделать гастроли в этом достойном городе, я поднимаю на ноги весь БОРЗ города Херсона. Так они ещё и думают, работать ли им под два процента. Испортился народ». Дядя Изя отхлебывает чай, заедая его инжировым вареньем. Инжир из его сада: «Дядя Изя, приедем в Грозный, угостите вашим вареньем?» – «Ах, Юра, о чем вы говорите? Разве мне жалко этого добра? Возьмите майонезную баночку, приходите и накладывайте, сколько хотите. Пробуйте Ира, пробуйте, не стесняйтесь». Чипа не стесняется. Она знает, что нравится дяде Изе, как может нравиться молодая и красивая женщина, да к тому же и хорошая актриса, старому театральному администратору. Они обе классные актрисы – что старшая, что младшая. Обе с местными званиями. Но старшая уже «народная», а Ирина ещё «заслуженная».

Дядя Изя продулся, как всегда. Выиграла Чипа, как всегда. Я – при своих. Из правого кармана необъятных штанов, обнимающих дяди Изин необъятный живот, перечеркнутый наискось старым шрамом – «Проклятые фашисты меня осколком хотели убить. Ха! Не нашлось у них такого осколка, – дядя Изя извлекает такой же необъятный, туго набитый гомонок с застежкой «поцелуйчик», кидает его на стол: «Ира, возьмите, сколько надо». Ггусар, да и только. Играем по копейке, много не проиграешь и не выиграешь, естественно, тоже. Но сам жест каков!.. Надо сказать, что в другом кармане тех же штанов у него лежит точно такой же гомонок, но с какой-то мелочью. И, когда к нему подходят артисты, а к кому ещё подходить на гастролях с такой просьбой, если не к администратору: «Дядя Изя, одолжите до получки ну там 10 или 20 рублей», он вынимал этот, пустой, демонстративно открывал его: «Ты видишь? И это всё. Хочешь – возьми. Но что будет кушать на ужин старый еврей?» Ну у кого же хватит совести оставить голодным старого еврея?

В театре в те времена их было двое – «народных РСФСР»: Гладких Георгий Андреевич и Оглоблин Виктор Наркисович. Но какие же они были разные. У каждого из них было по своей звездной роли. У Гладких – Гамлет, у Оглоблина – Ленин. Отсюда и разница, но с одинаковым финалом – получением звания «народного». Гладких – сухой, подвижный, несмотря на все свои регалии, простецкий в быту и за кулисами, на равных с молодежью театра:

– Слушай, дай сигаретку, а лучше, Юр, дай твою папироску, она покрепче. – (Я в те годы курил «Беломор».)

– Георгий Андреевич, Галина Михайловна (это жена его) меня убьет: («Смотрите, – говорила она, – не давайте моему сигарет. Врачи категорически запретили курить», – сама же смолила одну за одной.)

– Я ж не сигарету прошу, а папиросу. – Георгий Андреевич ловко выдергивал из пачки папироску. – А про папиросы врачи ничего не говорили. Не бздите, всё в порядке, – прикуривал он от зажженного бычка, жадно затягивался раз, другой, третий, потом тушил окурок:: – Ну вот, дурочка, а ты боялась, а оказывается, совсем и не страшно. Я побежал. Галке ни слова. – И убегал, чтобы снова появиться в самый неподходящий момент. Это когда мы, сообразив на троих или четверых, спускались в оркестровку, в закутке открывали бутылку, только собирались наполнить единственный стакан, как тут же тихонечко отворялась дверца, и бочком протискивался Гладких: