Текст книги "Афон по четырем координатам"

Современный пешеходец

Не доходя до монастыря Святого Павла, мы видим синий шланг, протянутый куда-то наверх через лес. Через такую чащобу и пройти нелегко, а какие-то работяги протянули шланг для забора воды. Настолько дефицитна здесь вода, что пришлось пойти на такие труды и протягивать через лес синий шланг для сбора талой и дождевой воды. А, какие это труды, мы скоро понимаем буквально на своей шкуре: карабкаться вверх по скале через непроходимую чащобу, когда тебе буквально на каждом шагу в кожу впивается живая колючая проволока – неизвестное мне растение с длинными и острыми шипами. Зачем мы туда пошли? Еще в Москве наш общий друг Антон, бывший какое-то время послушником в монастыре Павла, рассказывал, как чуть ли не ежедневно поднимался почти к вершине Святой горы. Для тех, кто не знает Антона, это может показаться болтовней. Есть такой характерный подвижный тип людей: если я перед тем, как сделать шаг, не семь раз, а семижды семь обдумаю не только конечную точку пути и расстояние до нее, но и все опасности, которые меня ждут на расстоянии одного шага, то он обычно начинает думать о маршруте, когда уже сорвался с места. А о трудностях и препятствиях не думает вообще. Надо отметить, что он любит ходить пешком и из всех средств передвижения предпочитает одно: которое нельзя приобрести ни за какие деньги, самое надежное и полезное. Потому, что он, как ни странно, человек вполне рациональный – программист. Как вы уже поняли, это средство – собственные ноги. Может, не очень быстрое, но надежное. Что касается его специальности, то другой мой знакомый не мог скрыть своего восхищения, когда узнал, что учился с ним в одном институте, только этот знакомый учился на рядовом факультете, а Антон – на каком-то самом-самом, выпускники которого по уму и статусу вообще пешком ходить не должны были. Хорошее образование и продвинутый ум позволяли Антону еще в советское время по три месяца подряд бродить по просторам бескрайней тогда нашей Родины. Каким образом? Ведь за тунеядство тогда полагалась статья. Но Антон и не думал быть тунеядцем. Все решал его резкий ум, перемещаемый с помощью биотранспорта. И ум подсказывал ему каждый май увольняться с работы и каждый сентябрь устраиваться вновь. И так как его две ноги таскали, не что иное, как ум, то его прекрасно после долгого похода вновь принимали на работу. О непрерывном стаже и прочей глупости он справедливо не заботился, как будто знал, что грянет в одно ненастное утро кислотный дождь перестройки, который разъест все и вся и, тем более, документы.

Но кислота прошла, многое смыла, и открылось много нового. В первую очередь она уничтожила марксизм-ленинизм и последствия Октябрьской революции, «о необходимости которой неоднократно говорили большевики». На самих большевиков кислоты не хватило, и они тут же после помывки преобразовались в рьяных демократов, сторонников свободы, любителей денег и покупателей церковных свечек. Но кроме этих покупателей стал шириться круг (который все равно оставался узок) верующих людей. Антон при своем рациональном и категорическом уме попал в этот круг и заметил, что в географическом смысле он необыкновенно широк и интересен. Ноги заработали еще быстрее, и он заткнул за пояс даже великого землепроходца монаха Афанасия, известного своими «Чемоданами» и прошедшего от Владивостока до Москвы, потом до Антиохии, где ел овсяную кашу с епископом Никандром Звенигородским, затем сгинувшим, посетил Святую Землю и поселился в пещере на Афоне, из которой был впоследствии извлечен и определен в греческий монастырь, где и осел.

Куда только Антона не заносили эти ноги. У каких заброшенных святынь только он не бывал. В какие переделки не попадал: плутал в дебрях Абхазии, когда рядом бродили грузинские диверсанты, убивавшие всех встречных, забредал в Косово в самый разгар антисербского гонения, был в Румынии и Сербии, Греции и Болгарии. И все это на своем по преимуществу транспорте. Он и сейчас бродит. Говорят, где-то на Ближнем Востоке.

Но мне вспоминается другой эпизод начала его пешеходческой карьеры и вовсе не из косовского анабазиса. Не знаю уж как, но любовь к странствиям привела его с товарищем в одно из отделений милиции на территории нашей страны. Суть этого визита я не знаю, но когда странствуешь, очевидно, что когда-нибудь туда забредешь. И менты, видимо, мучимые скукой, развлечения ради, не закрыли дверь в камеру. Друг его, не понимая этой игры, решил задать стрекоча. Антон говорил позже: «Понимаю, что этого делать нельзя, – еще и пристрелить могут, и все равно следую этой глупости, выскакиваю вслед за товарищем и тут же оказываюсь схваченным». Потом неинтересное продолжение: довольные менты связывают мне руки и ноги воедино и привешивают меня к ручке двери». Вероятно, чтобы не лежать на холодном полу и не простужаться, и чтоб не бегать. «Поболтался я, поболтался. Чувствую, сил больше нет. И представил, что как будто меня в теле нет. И оно самостоятельно болтается на ручке. Не знаю уж точно, какая это практика восточная или православная, но помогло мне это упражнение выдержать наказание».

Но не о практике хотелось бы здесь поговорить, а том чувстве солидарности, которое заставляет делать даже глупости.

Мне кажется, что и ныне оно многих из нас заставляет следовать навстречу неприятности или даже погибели за такими вот дураками или провокаторами. Меньше бы у нас его было, слушали бы ум, носимый ногами и освященный у православных святынь, а не внимали каким-то оболтусам, может, и процветало бы наше Отечество, и крепла бы вера православная.

Вообще надо отметить, что существует особый класс путешественников и землепроходцев. Нельзя сказать, что их путешествия бессмысленны, но рациональное зерно нащупать трудно. Общая черта всех этих путешественников, что путешествия их сопряжены с опасностью, чаще всего вызывают гнев сильных мира сего и совершаются абсолютно бескорыстно. Для них ценен сам опыт путешествия: не только познание, но и впечатления, которые бывают весьма интересны как для современников, так и для потомков. Возьмем и Афанасия Никитина, и Василия Григоровича-Барского, и о. Парфения (Аггева), оставивших ценнейшие для историков заметки. И характерно, что путешественникам не собираются верить до конца те, кто практически не встает с дивана и не отрывается от экрана монитора. А именно такие люди сегодня формируют и литературу, и историю. Но самим путешественникам это безразлично. Безразлично это и Антону.

Ты, Антон, броди, броди. У каждого свой путь. У тебя он, очевидно, длинный. И может, когда-то мы прочтем записки пешеходца Антона Косовского или Афонского. Затем Антон, на некоторое время осел в монастыре Святого Павла и все его знакомые думали, что он дошел до конечного пункта. Там я его и посещал и он многое мне рассказывал о монастыре, о его игумене Парфении, о котором среди русских паломников сложилось впечатление как об очень духовном человеке; о некоторых особенностях монастырской жизни.

Дары волхвов, на мой взгляд, представляют главную святыню монастыря, и это мы имели возможность видеть в храме. По традиции святыни выносятся в храме после повечерия. Всегда в обители есть нечто, что никогда не попадет на страницы путеводителей. Антон, будучи человеком умным, подсчитал, что в монастыре подвизается примерно треть монахов, о трети этого не скажешь, а треть находится в расслаблении. И вероятно, это можно сказать о любом монастыре. Когда мы прошли во внутренние помещения, то меня поразил лифт – приспособление вроде не очень привычное для монастыря. Лифты до этого я видел в Ватопеде и Григориате. Вероятно, они нужны, чтобы отвозить на службы каких-то немощных старцев или поднимать тяжелые грузы. Но если вспомнить, что в зилотском монастыре Эсфигмен вообще нет электричества, а в Пантелеймоновом монастыре оно подается вечером на очень короткое время (наверное, чтобы суметь прочитать правило), то невольно задумаешься, какое же лучше отношение к современным техническим средствам: полное отрицание или безоговорочное применение любой технической новинки. Интернетом на Афоне пользоваться запрещено (только для особых целей в Протате, наверно, и в канцелярии монастырей). Так, по крайней мере, было в недавнем прошлом. Но, Антон, бывший программист высокого уровня, рассказывал, что часто во время отдыха слышал в монастыре характерную музыку модема у кого-то в келлии. И невольно задумаешься, как относиться к технике, все разрешать и все запрещать – одинаково не метод. На лифте мы поднимались с первого на второй этаж, и Антон меня подвел к своеобразной аппликации-иконе преподобного Серафима, висевшей на стене в коридоре монастыря. Сделана она была, очевидно, русскими руками. В конце девятнадцатого века у монастыря с Руссиком сложились особые отношения. Руссик поддержал монастырь Святого Павла в непростой ситуации, когда святопавловский игумен Герасим похитил ценные бумаги, уехал в Константинополь, где стал делать долги монастырю, одновременно вводя в заблуждение патриархию. После долгого разбирательства, приезда на Афон патриархийной комиссии, справедливость восторжествовала, но русский монастырь приобрел немало противников на афонской почве. Многим запомнилось и обращение монастыря к русскому послу Игнатьеву с просьбой отменить для монастыря Святого Павла своего рода санкции того времени: афонские монастырям была приостановлена выплата доходов с бессарабских владений.

Интересно, что в то время я как раз собирал материал о почитании преподобного Серафима на Афоне. Я знал, что многие греки почитают этого святого отца, но ни икон, ни каких-то параклисов на Афоне обнаружено не было. И даже самый праздник преподобного был без какого-либо особенного знака в афонском Типиконе. Это, разумеется, исключая русские обители. Да еще в монастыре Григориат был устроен параклис святому. На стене коридора монастыря агиа Павла Антон показал мне удивительную икону, вероятно, даже не икону, а картину преподобного. Собственно, это была своего рода аппликация, удивительное изображение.

Заканчивая об Антоне, хочу сказать, что он так и не удержался в монастыре Святого Павла. Проблемы с визой вынудили его уехать.

Короче, данные о подъеме Антона оказались ложными, и это едва не закончилось для нас трагически. И зачем лазить по чащобам на Святой Горе, когда там стоит двадцать благоустроенных монастырей с весьма современными архондариками, а приехать в каждый монастырь теперь можно не только на пароме, но и вызвав специальное афонское такси из Кареи. Некоторые даже летают на вертолетах. Правда, не для всех это хорошо кончается. Так, в 2004 году монахи Пантелеймонова монастыря видели, как рухнул в море вертолет с Александрийским патриархом.

Я же всегда был мнения, что лучшее передвижение по Афону на своих ногах, по-антоновски. Только так, меряя афонскую землю шагами, получаешь благодать. Чтобы ее стяжать недостаточно прибегать только к молитве. Афонские монахи понимали значение трудов, во время которых проливается много потов, и воспринимали их как своеобразную жертву, доступную почти каждому. У афонских монахов разный подход к проблеме труда.

Во времена так называемого Пантелеймонова процесса греческие монахи делали акцент на молитве и считали, что монахи не должны заниматься трудом – только молитвой. А русские монахи считали, что одним из важнейшим компонентов иноческой жизни является труд. К сожалению, у этих мнений есть крайности: у одного – праздность и сибаритство, у другого – трудовая армия.

Кстати, у Антона есть немало предшественников. И я имею в виду не Василия Григоровича-Барского. Когда еще только начинал заниматься историей Афона, мне попался рассказ некоего Семена Григорьевича Кушина, впоследствии иеродиакона Серапиона московского Знаменского монастыря, который, поднявшись на вершину, увидел вдалеке монастырь святого Павла, куда собирался зайти и решил идти не по традиционной тропе с вершины Афона, а через окружающие его ущелья и пропасти. Добирался он двое суток и дошел все-таки до своей цели… живым. Хотя этот результат во время пути был далеко не очевиден. Ему приходилось плести канаты из своего собственного белья, но это было не самым худшим… Афонские странники знают цену глотка воды. «В 9 часов утра от жажды совершенно изнемог, и просить о помощи больше силы не было. Слюна уничтожилась, во рту высохло, внутренний жар усилился настолько, что все тело как в огне горело… Лежа под камнем, сорвал вблизи несколько зеленых листьев, думая найти в них сколько-нибудь влаги; но листья совершенно во рту связали все так, что после языком не имел свободы шевельнуть». Как все это знакомо: и жар, и листья во рту. Но о. Серапион пострадал от жажды гораздо больше нашего: «Дважды днем свою жажду решился утолять своим излишком: так мне невыносимо было, что и это на вкус довольно хорошо казалось и приятно, при этом хотелось и уснуть, но, от сильной жажды, жары, душевного волнения и неизъяснимой тревоги сон быстро рассеивался, и опять мрачное сверление в душе…» Сверление это я лично испытал сполна. «От убийственного зноя, жажды и отчаяния мысли к вечеру как будто отупели, ослабли…» Насколько ослабевают мысли, я и представить раньше не мог.

Он мог бы спокойно умереть, потеряв сознание от обезвоживания на каком-то очередном афонском карнизе. Но не умер… Бог миловал.

Об истинных старцах и послушании

Помиловал он и нас… Не надо было пользоваться указаниями Антона. Вполне может быть, они пригодились бы для опытных альпинистов или спортсменов, но не для не совсем здоровых московских жителей. Мы свернули в чащобу, питаясь призрачной уверенностью, что в любой момент сможем повернуть обратно. Через чащобу оказалось возможным двигаться, но довольно медленно. Так медленно, что стало ясно – малого запаса воды нам не хватит. Сначала мы двигались по синей трубе. Она нам придавала уверенности. Видимо, то ли от усталости, то ли от какого-то затмения мы считали, что в случае крайней необходимости проделаем в ней дырку, наберем воды, потом тщательно ее заделаем. В головы не приходила простая мысль, что эти трубы ловят талые воды или воды во время редких здесь ливней. В летний период, разумеется, никакой воды в них нет. Мы медленно пробирались сквозь лес, который становился все более редким, по мере того, как мы поднимались выше. Нам попадались и кабаньи семьи, которые бывают не самыми лучшими встречными. Но в этом плане все для нас закончилось неплохо. Наконец, забравшись на какую-то открытую площадку, мы сварили на примусе суп и заснули. Площадкой, впрочем, это было трудно назвать. Мне пришлось спать под уклоном градусов 20 всю ночь, потихоньку сползая вниз. С ровными площадками на Афоне так же плохо, как и с водой.

За свои многочисленные путешествия по Афону я не переставал удивляться, как много помещается на этом небольшом по российским масштабам участке земли. В сравнении, например, с Алтаем – это маленький городской комфортабельный парк. Конечно, у него, в отличие от большинства российских территорий, есть еще третья координата. Благодаря ей на Афоне есть еще неприметные местечки, недосягаемые для обыкновенного паломника. Поэтому даже в воспоминаниях паломников XIX и XX веков попадаются описания встреч с полунагими старцами, давно покинувшими монастыри и живущими как отшельники.

В замечательной книге «Жизнеописания афонских подвижников благочестия» иеросхимонаха Антония (Торпа) рассказывается о старце, жившем в ущелье, подобном одному из тех, мимо которых мы проходим, идя по афонским дорогам или проплывая на корабле. К нему можно было подъехать только с моря. Так и доставлял скудную пищу отшельнику его знакомый капитан, заходя в ушелье на лодке – только так можно было попасть к старцу. Когда же в его хибарку пришел монах за советом, то столетний старец не только не хотел с ним разговаривать, но даже не сказал своего имени. Он ушел от мира. Ушел нелицемерно и не хотел встречаться с ним вновь. Не хотел давать советов жаждущим. Потому что убежден был, что никому его советы не помогут.

Есть рассказы о встречах с мистическими старцами, которые составляют скрытое Богом от глаз людей братство. Про них, например, написано в книге Павла Рака. Про них я читал, затаив дыхание, когда начал знакомство со Святой Горой. Афонское предание сохранило свидетельства о встречах с таинственными, мистическими старцами, составляющими небольшое братство из 7 или 12 человек. И число это всегда остается постоянным. Один умирает, на смену ему приходит другой. Но со временем таинственное все меньше захватывает сердце. Более интересуют вполне обыкновенные в физическом отношении монахи.

Сегодня мне думается, что у Господа достаточно и живых старцев, живущих самым обыкновенным образом. Тот же Павел Рак рассказывал об удивительных старцах: Исидоре и Петре, живших в прежние времена у пещеры святого Петра. Исидор был старцем, а Петр – учеником. Петр с любовью смотрел на Исидора и, присаживаясь на корточки, ловил каждое слово старца.

Сейчас часто монашество сравнивают с армией. Мне кажется, такое сравнение допустимо. Только с какой армией сравнивать иноков: с небесным воинством или с худшими образцами советской армии с ее дедовщиной и бездельем. Сегодня у нас есть монахи, которым нравится второй вариант. У них, к сожалению, постоянная текучка кадров. Любовь не к послушанию, а к дисциплине – трагическая ошибка. Высший образ послушания – послушание Сына Отцу, которое осуществляется по любви. Ученик, любящий старца, верит ему, как Богу, и выполняет все, что он ему скажет, и нет у него сомнения, правильно ли это, воля Божия или нет. Бог восполняет немощь старца, и ученик идет прямым путем ко спасению. Поэтому Афон всегда предоставлял юноше, ищущему монашества, обойти всю Святую Гору и выбрать себе старца или монастырь. Поэтому я уже давно мечтаю встретить настоящего старца, не мистического. Если такие еще остались, значит, жив еще Афон, удел Божией Матери. Значит, человечество борется еще с грехом и имеет право на жизнь.

Рассказы Павле Рака и сербские монахи

После того как я написал эти строки, в интернете натолкнулся на собственный рассказ Павла Рака: «О. Исидор тоже из тех, которые долго время прожили на Афоне. Он из зилотской семьи, поэтому и на Святой Горе был среди зилотов. Но это не значит, что он плохо относился к другим, зилотизм – его семейная традиция. Он имел старую закалку, вел строгую, аскетическую жизнь.

Исидор в миру, кажется, был учителем или что-то в этом роде. Он очень любил читать, в отличие от многих простых монахов (таких среди зилотов много), хорошо знал Святых отцов. У себя в келье держал небольшое их собрание. Жил он вместе с Петром, своим учеником. Петр пришел к Исидору молодым. Он не имел образования, поэтому обычно читал вслух Исидор, а Петр слушал.

В 1991 году я жил на Афоне послушником и тогда еще не знал, что там запрещено купаться. Я прибыл на Святую Гору в феврале. Великий пост – напряженный период: все время в Церкви, да и работы много (меня поставили на послушания в монастырской гостинице и помогать на огороде). Поэтому и думать было нечего куда-то отлучиться. В середине апреля наступила Пасха. Стояла жаркая погода. На второй день Пасхи – работы никакой, и я пошел прогуляться к морю и искупался. После этого меня отправили до святого Нила заказать резной крест, и по дороге я свернул к Исидору. Он спросил, как я живу, а я в восторге рассказываю ему, что хорошо – даже на Пасху пошел и искупался. Он удивленно посмотрел на меня: «Как купался?! Ой, ужас. Ты знаешь, что руки можно открывать вот до сих…», – и показал приблизительно на ладонь выше запястья. Затем подумал-подумал: «…Ну, можно и до локтя. Но выше никак» – «Почему?» – «Телу угождать плохо». И все.

А вот еще история про одного афонского владыку – лаврского монаха. Когда он стал владыкой, то жил в Карее, в Андреевском скиту, в одном корпусе с Афониадой, школой для мальчиков. Кроме того, там постоянно толпились паломники. И в какой-то момент владыка Хризостом воспротивился: «Я пришел сюда, чтобы быть монахом. А тут настоящий «Вавилон»». Он взял келлию на лаврской территории. Это больше часу ходьбы от святого Петра Афонского (а воздушной линией всего километр-полтора). Келья владыки виднелась от святого Петра Афонского, где жил Исидор. Владыка поселился один, без помощников и учеников, в полуразрушенной келье и потихоньку ее чинил. Однажды к нему в гости приехал друг-иеромонах из Греции. И вместе они отправились прогуляться до святого Петра, чтобы навестить соседей. Греки, вы же знаете, одеваются просто, и не отличишь даже послушника от владыки – подрясник, скуфья и все. Пришли. Друг владыки спрашивает Исидора: «Ну как у вас здесь? Хорошо? Никого поблизости нет, тихо, спокойно, молитва…!» А Исидор отвечает: «Да, было тихо. Но некоторое время назад внизу поселился один владыка, и с тех пор «бум-бум, бам-бам». Покой – в прошлом!» Друг владыки рассмеялся. Тогда Исидор понял, что что-то не так, пригляделся и узнал владыку. Упал ему в ноги: «Владыка святой, прости меня, старого дурака. Я семьдесят лет на Афоне, но так и не научился сдерживать язык свой поганый!» Владыка его обнял. Удивительная сцена – святой владыка и Исидор – зилот, его не признающий, но искренне перед ним кающийся…» Лучше и не напишешь и не скажешь. Тут весь Афон с владыками-зилотами и сражающимися с ними зилотами, которые вне канонических и догматических сражений готовы обнять друг и поделиться последним куском хлеба.

К слову сказать, у нас с Павле Раком немало общих знакомых в том числе и зилотов. В первую очередь, о. С. с Карули. Монах глубоко верующий, а как человек, несомненно, способный. Выходец из самой простой сербской семьи, легко пользуется и интернетом, и компьютером. Собрал у себя в келлии немалую библиотеку. При мне он как-то с американцем говорил на английском. Матфеевец, то есть представитель самой радикальной группы зилотов. И в то же время дружит с Павле, который может иногда сказать нечто вовсе либеральное.

Старостильный раскол сравнительно недавнего происхождения, он относится к 20-м годам ХХ века – когда большинство афонских монахов отделилось от печально известного Вселенского патриарха Мелетия IV (Метаксакиса), родоначальника «православного экуменизма» и «нового стиля». Все эти новшества были приняты на «Всеправославном конгрессе» 1923 г.

Этот конгресс никак не мог претендовать на представительство всех Поместных церквей. Россия тогда еще только отходила от революции, а гонения на церковь только начинались. Патриарх Мелетий разослал всем предстоятелям Автокефальных Поместных Церквей две грамоты с декретами «Всеправославного конгресса», как он называл решения созванной им Межправославной комиссии в Константинополе. Прислал он грамоты и Председателю Архиерейского Синода Русской Православной Церкви заграницей митрополиту Антонию. Эти решения породили недоумения среди русских православных людей. Вот какова одна из первых реакций Русской Православной Церкви заграницей, выраженная в статье «Несколько мыслей по поводу нового стиля в Православной Церкви», опубликованной в Церковных Ведомостях №15—16 за 1923 год: «Время, выбранное для обсуждения и решения таких важных вопросов, самый созыв и состав Конференции, принявшей эти решения, вызывают в нас глубокие думы и наводят, нас на разные размышления.

Можно ли обсуждать и тем более решать такие важные церковные вопросы, которые решались на этой Конференции, сейчас, в данное время, когда весь мир кипит в политических страстях, когда нет в мире мира, когда мировая карта еще окончательно не перекроена, когда, наконец, 150-миллионный православный русский народ изнывает и изнемогает в тяжкой борьбе с антихристом за Крест Господень, за Церковь Святую, за веру православную: когда еще не слышно свободного голоса Всероссийской Православной Церкви, когда от нея несется только мучительный вопль отчаяния, вопль о помощи? Время ли в такую страдную пору решать вопросы о времяисчислении, о совершенном изменении календаря, о второбрачии духовенства и т. д. и т. п. Правомочна ли, наконец, Константинопольская Комиссия, почему-то названная Всеправославным конгрессом, решать подобные вопросы и выносить по ним декреты, когда она далеко не представляла собой все Православные Церкви». Большинство вопросов, заданных в этой цитате, риторические и не требуют ответа. Он и так всем ясен. Далее в статье говорится, что Патриарх Александрийский Фотий не отозвался на приглашение приехать на конгресс, Патриархи Иерусалимский и Антиохийский прислали письменные мнения о новом времясчислении. Патриарх Иерусалимский – однозначно отрицательное – Антиохийский написал, что вопрос об этом может быть решен по умиротворении в России и на Востоке. В России обновленческий собор в мае 1923 года постановил перейти на григорианский календарь. Святейший Патриарх Тихон, выйдя из заключения 27 июля, из всех постановлений собора согласился только с этим. Считая реформу календаря допустимой, и будучи введен в заблуждение, что соглашение о реформе было достигнуто всеми православными церквями, испытывая давление гражданских властей, пытавшихся ввести гражданский календарь в церковный обиход, патриарх Тихон издал послание о переходе на новый календарь с 2 октября 1923 года. Однако из-за протестов верующих патриарх уже 8 ноября предложил отложить введение нового стиля.

Да и на конгрессе от самой многочисленной православной поместной церкви – русской – фактически не было никакого представителя. Архиепископ Северо-Американский Александр приехал на Конгресс по личному приглашению. Направленный от РПЦз архиепископ Кишиневский и Хотинский Анастасий, после того как выяснилось, что решения конгресса будут противоположными соборному мнению РПЦз, выраженному в данных ему директивах, перестал участвовать в Соборе.

Греция после поражения в авантюрной войне с Турцией была также в чрезвычайно тяжелом состоянии и решения конгресса застали ее врасплох. Но вскоре организовалось общество из священников и мирян, которые выступили против перехода на новый стиль. Впоследствии оно получило свою иерархию. Движение захватило и Святую Гору, выступивших против нововведений монахов стали называть зилотами. Зилоты были убеждены в том, что архиереи согласились на эту реформу за взятку в миллион драхм каждому, продав, таким образом, Православие, так же, как Иуда продал Христа. В 1924 г. они основали «Синдесмос (священный союз) монахов-зилотов Афона». В его статусах было записано: «В наше время ересь и злославие объединяются вместе с лженаукой, чтобы атаковать и бороться с Православием не лицом к лицу и мужественно, но вероломно, сатанински, привлекая к себе тех, кто был поставлен во главе Православной Церкви… Мы, монахи Св. Горы, приступаем к основанию сего «Священного Синдесмоса», чтобы бороться с любым еретическим нововведением, уже введенным или которое будет введено в Православной Церкви Христовой…» Стремясь вывести своих братьев из еретического заблуждения, зилоты обходили монастыри, скиты и келлии, советуя прекратить поминать Константинопольских патриархов. В результате этой проповеди очень многие присоединились к зилотам, например, в скиту Кавсокаливии – 285 человек, в Русском монастыре св. Пантелеимона – 772. Но начались крайности: ревнующие о чистоте Православия святогорцы отделились от своих собратьев, оставшихся в общении с Константинопольским патриархом. Они избегали общения с “ поминающими», не приветствовали их и не отдавали положенных поклонов при встрече, называя их схизматиками, обманщиками, масонами, франками. Так на Афоне возник раскол между «поминающими» и зилотами.

Через некоторое время многие монастыри вернулись в обычное русло и вновь стали поминать Вселенского патриарха. Но, так или иначе, деление на поминающих и непоминающих сохранилось до сих пор. И хотя официально на Святой Горе есть только один зилотский монастырь – Эсфигмен, его позицию поддерживают также множество келлиотов и зилотов-отшельников.

Бесконечные споры и обвинения друг друга в ереси привели к тому, что старостильные церкви начали дробиться и дробиться, и сейчас трудно сказать, сколько их, но явно более десяти. Впрочем, их можно было подсчитать по схеме, составленной о.С. и размещенной на стене его келлии, которую мой спутник Валера прозвал «гребенкой». И так уж получилось, что в этих пустынных местах можно найти разных представителей этой гребенки. Тут и «матфеевцы», и «флоринеи» и даже те, кого мы не могли отнести ни к одному из зубьев гребенки, в деталях которой разбирался только один человек на Афоне – о. С. Пишу я о гребенке только потому, что писать об Афоне и не упоминуть о календарных разделениях просто невозможно.

Патриарх Мелетий, кстати, был одновременно и ярким представителем греческого монашеского национализма. Еще будучи архимандритом в Иерусалимской патриархии, Мелетий активно боролся с «русским вторжением» в святые места Востока. И даже написал об Афоне книгу… Одним из главных направлений его политики было противодействие русской церкви. Так он был творцом, так называемой Эстонской православной митрополии.

Когда-то давно четыре сербских монаха покинули Хиландарь из-за того, что монастырь нарушил завет святого Саввы и поставил игумена вместо Богородицы, издревле считавшейся игуменьей Хиландаря. Хотя тот же Павле Рак говорит, что монастырь долгое время жил по идиоритмическому уставу, по которому в монастыре не бывает игумена, и поэтому сложилась такая традиция. Четыре монаха – С., Даниил, Фома и Акакий – обошли весь Афон и искали у уважаемых старцев поддержки. В итоге все четыре примкнули к зилотам и поступили в монастырь Эсфигмен. В Эсфигмене остался только Фома, позже постриженный в схиму с именем Симеон. Остальные трое покинули монастырь: Акакий ушел в Сербию, С. и Даниил поселились на Каруле. О. С через некоторое время перешел к матфеевцам, которых считал наиболее последовательными зилотами, а о. Даниил так и остался в некотором экклисиологически необоснованном состоянии. Он весьма аскетически жил в карульской пещере, ночуя на где-то раздобытой двери или чем-то подобном. Весь был в красной охре, которая обильно сыпалась со стен пещеры, окрашивая его подрясник и превращая его в полусказочного жителя горных недр. Надо сказать, что этот человек харизматичен: богатырь, красавец, который в миру был бы искушением для женщин. Одно греческое издание посчитало его бывшим журналистом, пишущим на экономические темы. И действительно, он что-то такое делал в прежние времена в каком-то журнале, хотя и трудно представить его журналистом. В Хиландаре он был, несомненно, лидером и многие говорят, что если бы он там остался, то со временем бы стал игуменом монастыря. Для всех сербов он был непререкаемым авторитетом. Монах, лишенный всякой собственности, готовый поделиться с первым встречным последним куском хлеба, ночи проводящий в молитве. Одним словом, широкая душа. Он в каком-то смысле был противоположностью о.С. – человеку обстоятельному, трезвому и созидательному. Кстати, о. С. мне долго объяснял, что монахи не моются, просто меняют часто одежды. И будто бы мытье, столь необходимое в миру, монаху не нужно. Грязь смывает пот, а пот впитывает подрясник, который следует стирать как можно чаще. Тут я вспомнил о. Исидора. Конечно, худоба о. С. вполне позволяет ему вести такую жизнь. Когда же я собирался пойти к о. Даниилу, о. С, относящийся вне церковной позиции к нему весьма неплохо, осторожно предупредил меня, что сербский монах предложит мне окатиться водой по пояс, что в его глазах для монаха является, если не преступлением, то сумасшествием, и посоветовал не смущаться. Странный, мол, просто человек. Ему, видимо, казалось это лучшим: совместить странное поведение с хорошим отношением к человеку. «Странный, дескать», – и не надо осуждать.