Текст книги "Выписка из журнала маневренных карточек (За период с 04.07.1977 по 17.11.1998)"

Лёгость

Швартовка – момент обострения всех чувств, момент расширения запаса командных слов, момент истины в корабельной жизни. Можно сколько угодно бороздить полигоны, применять оружие, сдавать курсовые задачи на отлично и хорошо, можно привести с моря благодарность Полюса и/или Звезды, но всё это будет смазано одним корявым подходом к причалу на глазах оперативной службы, друзей-командиров и всяких зевак, которых именно в этот момент хоть отбавляй…

И никому не докажешь, что на этом восьмом причале вечно течения закручивают так, что ни в один атлас схему этих течений не примут, или что механик опоздал с реверсом, а рулевой-дятел воронежский переложил руля, в результате чего сила набрасываемой струи…

Или штурман, замечтавшийся о карьере ВМАТ, прохлопал поворотный пеленг, и пришлось выкручиваться, как муха на стекле, разве что не жужжа. Или рогатые на юте бросательный конец подать не смогли – силёнок не хватило добросить, ветер-то отжимной, нужно же было постараться…

Так вот, подают бросательный с помощью небольшого мешочка на конце.

Именно он делает бросательный бросательным. В мешочках разные компоненты бывают – подходящие по размеру булыжнички, как правило. В хорошей морской практике (поговаривали ветераны, сам видел редко) – свинцовая дробь в парусиновом кисете, или песок.

Этот увесистый предмет русские моряки нежно именуют лёгостью. Лёгость, а не лёгкость, как пытались втолковать нашему боцману мичману Фрипте некоторые выходцы из небольших городков Нечерноземья. Выходцы имели на плечах лейтенантские погоны, и Фрипту сатанел, смешно топорщил нафабренные усы, краснел, явственно чуя в этих растолковываниях пошлые намёки на его молдаванское происхождение и личные сложные отношения с великим и могучим.

Конечно, лёгость. Но весит она граммов под 300-400, и забросить её со скользкой палубы метров хотя бы на 20-25 не так уж легко. А когда тебе в лицо ветер, мокрый снег, то и подавно. Несколько безуспешных попыток подать бросательный срывают предохранительные клапана у командиров, и целясь кормой в торец причала с расчётом вывернуть в нужный момент и на инерции закатить корабль параллельно причалу, они наваливают его бортом на кранцы, а на хорошем ходу – и на сам причал, срывая название, навсегда оставляя на борту продольные вмятины.

При взгляде на них у командиров портится настроения и последствия этих смотрин долго ощущают на себе боцман, старпом, командиры ютовых и баковых швартовных групп…

Так вот, неоднократно испытавши на себе командирский гнев по поводу низкой морской выучки боцманов и прочих «лопат и сапогов» из ютовой швартовой команды, в очередной раз лажанувшихся на подаче швартовов, Фрипту решил отработать заброс лёгостей до автоматизма.

Во вторник – святой день занятий по специальности, святее только понедельник, – на арагубском плацу на расстоянии метров 12-15 друг от друга выстроились две шеренги матросов. В ногах одной из них лежали бросательные, снабжённые лёгостями. Фрипту провёл краткий инструктаж, продемонстрировал приём бросания предмета – а её бросают не гранатой, из-за плеча, а почти как лассо, раскручивая конец на руке, – и дал команду приступить.

Как и всякий боцман, Фрипту был изрядно прижимист, и на тренировку он принёс не штатные бросательные с красивыми сплетёнными лёгостями, а некие верёвочки, к которым его любимец Заурбек подвязал мешочки из разодранной простыни. В мешочках был не свинец, а булыжники с осушки – Фрипту довольно верно рассудил, что собирать рассыпавшуюся дробь с плаца будет затруднительно, а камней ещё наберём.

И именно эта здравая мысль и скупердяйство стали причинами его длительной покладки в госпиталь с черепно-мозговой травмой: раскрутившаяся лёгость оторвалась от верёвочки и прилетела Фрипте прямо в лоб, освободившись по пути от оболочки из простыни.

Хирург, чинивший череп боцмана в видяевском госпитале, узнав обстоятельства, долго не мог поверить, что слово лёгость имеет место быть в русском языке, а по поводу травмы заметил, что «жадность фраера сгубила – от свинцовой дроби было бы только сотрясение мозга, то есть, фактически, ничего бы не было».

Такие дела.

О матросской любви

Скр-16 поставили в док. Внеплановый – текли стаканы вибраторов эхолота, хитро ввареные в яйцо, морская вода обводняла масло, налитое в эти стаканы – эхолот показывал восьмёрки и рисовал широкую полосу на ленте… Выяснил я всё это, едва приняв дела после училища, но прислушались к моим тревожным докладам только после окончания курса БП, боевой службы на линии буев, выставленных на рубеже «Нордкап-Медвежий», и потери якоря в губе Большая Волоковая.

С лейтенанта взятки гладки, тем более Вова Никишев, наш механик, поддержал меня, пошептав командиру насчёт сальника на линии вала гребного винта и прочей донно-забортной арматуры.

В общем, поставили нас в ПД-50 – прямо под Кировым. Соседство с флагманом Северного флота несколько осложняло течение ремонтного распорядка – режим, наблюдатели, группы беспорядочно мечущихся старших офицеров, вахта с автоматом у трапа на стапель-палубу дока. Тем не менее, ремонт двигался – чистилась подводная часть борта, появились сварщики под яйцом, вооружили палатку и, не торопясь приступили к вырезанию титановых пятаков, на которые изнутри яйца были приварены собственно стаканы… Не торопясь, очень не торопясь, переваливаясь, словно вши на гребешке – док Кирова обещал затянуться.

Недели через две на корабле стали регулярно появляться весело щебечущие девчушки-малярши, к которым из низов выползали наши арагубские мареманы в лихо заломленных на затылки бескозырках. Парочки елозили по стапель-палубе, уединяясь в лабиринтах, образованных неиспользуемыми кильблоками, вызывая ярость командиров и начальников. Но командир «шестнадцатого» Федя Стратевич относился к развивающимся отношениям с пониманием, используя увольнения застоявшихся моряков как стимул к работе без перерывов, с огоньком, так сказать…

Но всему приходит конец – возбуждённые операторы прорвались на доклад к НШ флота, демонстрируя ему графики Кирова, которые явственно демонстрировали приближающийся срыв плана боевых служб. НШ сверкнул очами, выхватил шашку, и всё заверте…

Док перешёл на работу в три смены, работяги носились пятаки под стаканы приварили к разделанным дыркам за день, но дефектоскопию провести не смогли – обстановка всеобщей покраски не позволила.

Всплытие предполагалось дня через два-три, дефектоскописты заявились на корабль с раннего утра и приступили к нанесению своих пенетрантов и проявителей. Какая вонища, подумал я, и отправился уговаривать сварщиков-аргонщиков приварить мне ножки-удлинители на циркуль. Но далеко не ушёл: взмыленный рассыльный передал команду срочно явится на корабль. Вернее, под корабль – уже издалека я увидел живописную группу в составе строителя, командира, механика и яростно жестикулирующего очкарика, который тыкал пальцем в яйцо под днищем скр-16. Очкарик оказался начальником участка капиллярной дефектоскопии: «Да я такое первый раз в жизни вижу, – орал он, – понятно, титан, но чтоб по всей плоскости трещины, понимаете, вы – по всей плоскости трещины!» Командир с надеждой глядел на механика, тот, всматриваясь в «туманну даль», нёс что-то металлургическое про незученные свойства титановых сплавов и неумение рукожопых сварных… Тут взбеленился строитель: «Что?! У кого рукожопые? Что вы вообще понимаете в сварке аргоном?» «Ничего, – спокойно сказал Федя Стратевич, – с гордостью вам говорю – ничего. Но с этим дефектом я из дока не выйду. Переделывайте. Пока мой механик отмашку не даст – знать вас не желаю и ничего подписывать не буду…»

Уже в каюте Вова Никишев вкратце мне объяснил, что обнаружены множественные трещины на вваренных два дня назад пятаках, это жуткий брак, премия горит, выход Кирова из дока срывается, и всем дадут по шапке. К вечеру один из пятаков переварили и отдефектовали, а к обеду следующего дня и второй был смонтирован – дефектоскопия показала хорошие результаты, но бес толкнул меня под ребро: «Слушайте, а давайте и первый посмотрите ещё разок» «Не вижу нужды, – ответствовал очкарик саркастически, – вчера посмотрели, но так уж и быть,» – и он кивнул дефектоскопистам.

Через пять минут лицо его покрылось пятнами – даже мне было очевидно: трещины! Опять трещины по всей поверхности, а не в пришовной зоне. Я бросил через плечо любимое слово военно-морских начальников: «Ну, занимайтесь…» и отправился докладывать командиру о кое-какерах-сварщиках и несусветных дефектоскопистах.

…

Быстро не получалось. Очередная переварка затянулась на пару дней – под руководством главного сварщика 82 СРЗ разделывали кромки, вооружили палатку, тепловую пушку, термометр: технология соблюдалась безукоризненно, но она требовала времени, поэтому дефектоскопию вновь переваренных пятаков решили перенести на утро.

А ночью офицерский отсек был разбужен жуткими воплями строителя – он держал за шиворот рабочего платья тщедушного матросика-электрика штурманского, прослужившего едва год. «Рукожопые, товарищ командир? Рукожопые, говорите? А вот это кто? Кто, я вас спрашиваю? Это враг народа, я его сейчас со стапель-палубы в залив сброшу с кнехтом на шее!» Матросик был мой и я начал потихоньку высвобождать его из цепкой хватки строителя. «Уйди, штурман,» – завопил тот, но командир ловко выволок вредителя и задвинул его к себе за спину. «Сволочи, – сказал строитель тихо, – сволочи, сейчас чекистов вызову,» – и ушёл, не отзываясь на просьбы объяснить, присесть за стол и под тушёнку с шилом решить все вопросы… Начались расспросы матросика. «Не знаю, тащ, вылажу из гиропоста, а он как накинулся на меня, как схватил, как начал орать…»

…

С приходом местных чекистов всё прояснилось довольно быстро. Оказывается, строитель, обуреваемый какими-то смутными сомнениями, решил подежурить ночью возле злополучного яйца и периодически дефилировал по стапель-палубе под нашим днищем. В один из таких проходов он услышал глухие удары из средней части – аккурат в районе пятаков. В три прыжка поднявшись по приставному трапу на борт он успел к люку тамбура гиропоста как раз к моменту выполза электрика оттуда. Особисты в моём сопровождении залезли в яйцо, и в выгородке вибраторов мы нашли хлебную, килограмма на два, кувалдочку, замотанную в ветошь. Именно ей и лупил боец по пятакам, титан-то хрупкий, микротрещины, хорошо обнаруживаемые капилляркой, распозались по всей поверхности, что и было подтверждено очкариком. С гордостью, сознанием собственной правоты и благородным негодованием, густо замешанным на злорадстве – ну, кто теперь несусветный?!

Боец раскололся быстро – любовь виновата. Очень не хотелось выходить из дока – дело шло к тому, что малярная девушка вот-вот поддастся на уговоры альбатроса морей и одинокого скитальца полярных просторов, а тут всплытие… Вот и решил подзатянуть момент. Подзатянул – поехал на сафоновскую губу для начала на трое суток, всплывали без него, трое суток превратились в пятеро, плюс двое штрафных…

Ну, в принципе, этим дело и закончилось – никого не сняли, званиев не лишили, даже ругали не особо, с юмором…

Только Федино представление на майора в очередной раз вернули.

Пеший переход

«Ну что, товарищ штурман, – командир скр-16 капитан-лейтенант Стратевич называл меня так только в минуту нравственного подъема: вечером им планировалось боевое траление по увеселительным заведениям Мурманска, – добро вам убыть вечерней лошадью в губу Ара за получением финансового довольствия экипажу.» Мое предложение убыть первой утренней лошадью было отметено с негодованием.

В коридоре офицерского отсека уже маячил командир БЧ-2 Вова Василевский с ПМ-ом и портупеей. «А это зачем!» – возопил я, но напоролся на командирский инструктаж о необходимости личного оружия при получении изрядной суммы, так как Мурманск – портовый криминальный город, полон воров и проституток (Федя заухмылялся, предвкушая результаты вечерней боевой работы), а таких, как вы, сам Бог велел обводить вокруг пальца…

Через пару часов я уже мерз в кубрике рейдового катера, перевозившего меня на Абрам-мыс поперек южного колена Кольского залива. Билетов на видяевский автобус уже не было, стоячих в Мурманске не брали, а вот на тракте можно было голоснуть – обычно подбирали. От Абрам-мыса до Печенгского шоссе минут тридцать пешком, но морозец градусов в 10, усугубляемый снежными зарядами, перевели мой шаг в иноходь, а там уж и в галоп…

…..

Поспав стоя в автобусе (счастливая способность, утраченная с возрастом!), я выбрался на площадь ДОФа в Видяеве. Глубокий вечер, ветер и снег зарядами – никого из по-настоящему близких мне людей, к которым бы я мог напроситься на постой, в поселке не было. Молодость решительна и быстра – я бодренько отправился пешком в семикилометровый путь до Ара-губы. Но судьба благосклонно подкинула мне уазик, на котором какие-то подводницкие начальники торопились к выходу единички в море, так что у трапа ПКЗ-206 «Атрек» я оказался, аккурат, к отбою.

Оперативный бригады, отвлекшись от телевизора, который показывал только первую программу ЦТ, определил меня в каюту, главными постояльцами которой ночью были крысы.

….

Невыспавшийся и злой (в голове звучал крысиный писк – всю ночь я метал в них различные предметы) я предстал перед начальником штаба Соколовым. «Ну что, лейтенант, как там Федор Андреич,» – за шутливой интонацией явно слышалось беспокойство, Федя был неиссякаемым источником переживаний для командования бригады и дивизии. «Красив в строю, силен в бою» – буркнул я в ответ и тут же удостоился лекции о нынешнем лейтенанте, который специальностью не владеет, не закусывает, но при этом членист и нахален, а некоторые просто наглецы.

«Что вы здесь вообще делаете, лейтенант, в отрыве от воинской части? – За деньгами приехал, товарищ капитан 3 ранга. – За деньгами? За какими деньгами? Ах, за зарплатой? Это на заводе заработная плата, товарищ лейтенант, на заводе, а вам здесь деньги Родина платит за систематический перевод квадратного хлеба в круглое сами знаете что… Кладете ежемесячно правой рукой в левый карман получку секретаря обкома, еще и хамите старшему офицеру…» Буря проходила стороной, он был незлой мужик, Александр Львович, отходчивый… «А пистолет-то есть у вас, лейтенант?» Вопросец был с подвохом – если есть, то как я с ним здесь оказался, на общественном транспорте что ли? Если нет – какие могут быть деньги без пистолета…

«Разрешите к флагманскому штурману зайти,» – ничего толковее я придумать не смог в ответ. «А зачем заходить, сейчас мы его вызовем», – дав команду оперативному, НШ выставил меня в коридор и уткнулся в бумаги.

Изрядно помятому после вчерашнего флажку свет был не мил: «Паша, от тебя одни проблемы, что случилось?» Услышав причину вызова, Иванов взъерошился: «Ну ты даешь, я тебе что – няня Арина Родионовна,» – и без стука вошел в каюту НШ.

…

«Заходи,» – раскрасневшийся и подобревший Ф-1 выглянул в коридор и двумя выдохами наполнил его атмосферу характерным запахом КВСа. «Эх, Паша-Паша, красный диплом у тебя, оказывается, флагштурман тебя хвалит, мы на тебя рассчитываем, такие офицеры нам нужны… – судя по этой пурге они полграфина спирта точно выпили за те 20 минут, что я томился в коридоре, – … ну иди, Паша, к Павлюку, я команду дал, сейчас он тебе деньги выдаст, да пистолет из портфеля вытащи, портупею под китель, пистолет в кобуру, все – иди, глаза б мои вас тут всех не видели…»

Команда до Павлюка дошла к вечеру, деньги – несколько тысяч советских полновесных рублей – я получил около 17 часов. Последний автобус на Мурманск отходил в 18.50, наш рейсовый кунг, работавший на маршруте «Ара-Видяево», сломался, и я быстрым шагом двинулся по обледеневшему большаку – перспектива провести еще одну ночь в этом крысином заповеднике меня не вдохновляла…

Не повезло – ни одна попутная машина за семь километров пути меня не подхватила и на автобус я опоздал. Потершись возле ДОФа, я с тупой решительностью двинулся к пограничному КПП – иногда там удавалось с помощью погранцов пристроиться на какую-нибудь машину.

…От холода, заползавшего под шинель и брюки, было одно спасение – скорость. Шел я четким шагом, размахивая свободной рукой, глаза привыкли к темноте, снег словно бы светился каким-то призрачным слабым светом. В голову лезли разные дурные мысли – куда поперся, дурень, сейчас вот замерзнешь, или дадут по башке урагубские рыбачки, отнимут портфель, надо было на «Атреке» ночевать, подумаешь – крысы, ерунда какая, а завтра на 126-ом дошел бы до Североморска и на 105 автобусе в Росту…

Вдруг я четко услышал шаги за спиной – с обеих сторон дороги высились сопки, цокот каблуков слышался совершенно явственно. Я прибавил ходу, ритм догоняющих шагов тоже убыстрился, расстояние между мной и догоняющим явно сокращалось. По позвоночнику побежали мурашки, под ложечкой засосало, и вдруг: «Пистолет! Идиот, у тебя пистолет!»

Кобура к этому времени находилась у меня точно на пятой точке – расстегнув нижние пуговицы шинели, я рывком ремня передвинул ее на живот, открыл и достал теплый Макаров.

Звук шагов за спиной раздавался все ближе, я приготовился для удара наотмашь пистолетом в лицо…

«Товарищ лейтенант, – юный тонкий голос зазвучал у меня прямо за правым плечом, – товарищ лейтенант, разрешите я с вами пойду, а то у меня денег с собой целый портфель, получку на экипаж получил, страшно одному»

Молоденький худенький замерзший мичман умоляюще глядел на меня. Я спрятал пистолет в карман шинели и, сдерживая дрожь в голосе, сказал покровительственно: «Ну ладно, мичман, давай пристраивайся»

Такие дела…

О добром слове

На скр-16 пошли на Нордкап-Медвежий. По меридиану 20 градусов восточной долготы выставили 8 буев МГ-407 и начали слежение за барьером курсами 0-180. Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… С редкими «уколами» поиском «по вызову» на подозрительные пеленга и возвращениями на линию дозора.

Но недолго – с юго-запада подтянулся циклон и на остатках силы, набранной над Гольфстримом, ударил штормом по боевой единице. Голова-ноги, «Корабль к плаванию в штормовых условиях приготовить», звон-гром, хлопки незадраеных дверей, затопленные коридоры и тамбуры, визг сельсинов, просадки напряжения, гаснущие и снова разгорающиеся экраны рлс.

Лёжа на диване в штурманской (точнее – ёрзая вдоль в него в такт качке), я вдруг заметил, что ящики с ЗИПом, закреплённые под подволоком, которые колыхались где-то в ногах, уже нависают над головой. Что за чёрт!? – я вскочил с дивана и бросился проверять крепления. А качка-то была совсем другая, я и не заметил, как достаточно неглубокая амплитуда бортовой качки перешла в долгие затяжные махи – уходы совсем близко к воде. И с каждым таким махом корабль всё неохотнее вставал на ровный киль, чтобы через мгновения уклониться на противоположный борт.

Выскочив на ходовой, я столкнулся с командиром. Федор Андреич Стратевич в застегнутом на все пуговицы тулупе, перетянутом ремнём, в фуражке с опущенным и затянутом ремешком выглядел колоритно – мокрые усы, красная от ветра небритая физиономия. «Ну что, штурман, – заорал он, – к ногам привязали его колосник!? Иди вниз, сдует!» Несший вахту Юра Ананьев помахал рукой и снова вцепился в стойку за рулевым.

В штурманской толпились лейтенанты – два месяца назад мы дружною толпою вчетвером пришли на скр-16 и до сих пор жались друг к другу как щенята. Разумеется, начались росказни о том, кто когда и где качался, иногда внезапно побледневшее лицо выдавало приступ морской болезни – затосковавший срывался с места и мчался вниз, где у рубки дежурного была приоткрыта дверь на верхнюю палубу.

Травля сменилась рассуждениями об остойчивости – эту науку мы проходили на первом курсе, и теперь она казалась нам одной из самых важных. Прозвучало от кого-то – «угол заката у нас около 70 градусов», и все дружно начали пялиться на креномер, висевший прямо над столом автопрокладчика. Стрелка прибора в момент нижнего маха показывала от 40 до 50 градусов, разговоры затихли, а четыре пары лейтенантских глаз следили за её движением…

В штурманскую вошёл Вова Никишев – наш механик, озабоченный: «Где мы, штурман? – Всё там же, Вова – А сколько до берега? – Миль сорок – Ага-а-а…» «Вова, а вот угол заката… – Что «угол заката»?»: – Вова оглядел нашу команду и всё понял.

«Собрались здесь, б…дь, а ну, марш по командным пунктам, карасня, сидите здесь, панику разводите, угол заката, вы ещё матросам напойте, паникёры, пошли отсюда нах…й! Штурман, ещё раз соберёшь здесь этот клуб благородных девиц – п…ц тебе! Пошли-пошли нах…й отсюда, идите делом занимайтесь, кубрики проверяйте, посты свои, пассажиры ёб…е…» – таким мы нашего механика ещё не видели и даже предположить не могли, что он так орать умеет!

Лейтенанты быстро рассосались в указанных направлениях. Оцепенение прошло. И больше не приходило – а качка продолжалась ещё несколько дней, постепенно затихая, мы за это время и ход потеряли на несколько часов, и гирокомпас у меня вышел из строя… Было, чем заняться. Не до «угла заката».

Много позже я прочёл в воспоминаниях о «генерал-лейтенанте по флоту» Крылове, как однажды его пригласили на мероприятие, суть которого сводилась к празднованию процесса установки пролёта одного из денинградских мостов.

Пролёт несли два плавкрана, которых, в свою очередь, по Неве тащили буксиры. Весь профессорско-пролетарский питерский бомонд во главе с Кировым собрался на набережной понаблюдать за процессом. И вот на одном из буксиров замешкались – кран стало проносить течением мимо опоры, все ахнули, немая сцена, и только Крылов не растерялся. Подбежав к краю набережной, он сложил руки рупором и заорал, заглушая по словам мемуариста, и крики чаек, и гудки буксиров: «Эй, на «Портовом», ох…ли что-ли, машинами работайте!..» И там заработали, и пролёт поставили на место.

После мероприятия Киров с укоризной говорил Крылову: «Ну, Алексей Николаевич, ведь женщины вокруг, а Вы – матом…» А тот, похохатывая в бороду: «Это флот, Сергей Мироныч, флотские без мата и не поймут даже, о чем речь…»

Такие дела.