Текст книги "Ярослав Мудрый и Княгиня Ингегерда"

Конечно же убийцей братьев был Святополк, этот окаянный князь, который ради собственного блага готов был продать родную землю чужестранцам; однако чудесные знаки из могил невинно убиенных князей упорно связывались с варягами, а всем ведь было ведомо, что варяги крутились только в службе Ярослава, потому и вознамерился он отправить все их дружины из Киева, а потом позвал пресвитера Иллариона, заменявшего покамест епископа, поскольку Анастас Корсунянин бежал с Болеславом в Польшу да там и умер от старости, и поведал про братьев своих мучеников. Тело Глеба было перенесено со Смядыни и похоронено возле Бориса. Потом Илларион собрал весь клир киевский и всех попов, крестным ходом повел их на Вышгород; Ярослав тоже шел с ними, отказался от коня, весь этот дальний и нелегкий путь он перенес, несмотря на искалеченную ногу, и после молебна над невинно убиенными заложил князь клеть на месте сгоревшей церкви Святого Василия с тем, чтобы соорудить храм в честь Бориса и Глеба.

И в Киеве все строилось после пожара, который свирепствовал здесь при Болеславе и Святополке; Ярослав не успевал восстанавливать церкви – пылал Киев во время нападения печенегов, только успели малость обновить церковь, как снова пришел Болеслав, снова напустил печенегов на стольный город, осквернил каменную церковь Богородицы, ибо уже уверен был в долговечности своего княжения, а Ярослав намерился пойти с женою в Новгород, чтобы там, в соборе Святой Софии, окрестить своего первенца, назвать его в честь отца Владимиром и провозгласить будущим князем Новгородским, потому что род Ярослава должен был теперь укорениться по всем русским землям. Хорошо ведал Ярослав, какой удар наносит он Коснятину. Но что поделать? Тяжкие годы бесконечной борьбы научили его все чаще думать о наследстве, об отчизне, не раз и не два, вспоминая о князе Владимире, Ярослав понимал: нужно делать все, как было. Ничего не нарушать, а если нарушишь – все уйдет из рук. Государство держится устойчивым порядком. Князь Владимир раздавал земли своим сыновьям – раздавай и ты. Чужих не допускай. Сегодня он изрубит твои лодьи, как это сделал Коснятин, а завтра вознамерится и голову твою срубить…

Княгине понравилось намерение Ярослава. Неузнаваемо изменилась она после возвращения от Болеслава. Стала мягкой, ласковой, доброй, влюбленной в князя.

– Ты должна родить детей мне ежегодно, – обрадованно сказал Ярослав, – тебе это к лицу, от этого ты становишься словно бы святой.

– Все едино не народишь сыновей на все русские города, – засмеялась Ирина, – слишком много у тебя городов.

– Будет еще больше, – гордо пообещал Ярослав.

Из-за варягов между ними возникла стычка. Ирина требовала оставить в услужении хотя бы небольшую дружину, Ярослав же твердо решил отправить всех.

– Нужда возникнет – позовем, – сказал он твердо.

Тогда княгиня поставила свои условия. Молчала с момента приезда в Киев, но теперь наконец не стерпела.

– Если же так, – сказала с холодностью, знакомой Ярославу с их первых новгородских дней, – тогда послушай меня.

– Изволь. – Ярослав думал, речь идет о каком-то капризе женском, и готов был сразу же удовлетворить, но она сказала совсем о другом, Ярослав никак этого не ожидал.

– Не хочу больше видеть твоего боярина на княжьем дворе.

– Какого боярина? – удивился князь.

– Этого… мокрого, который всегда отвратительно потеет…

– Ситника?

– Не знаю, как зовется, и ведать не хочу.

– Да чем он тебе?

– Страшный человек.

– Он спас мне жизнь, – сказал князь.

– Не хочу, чтобы он был здесь.

– Но ведь это же – единственный верный мне человек.

– У тебя есть жена.

– Не могу уважить твою волю, – твердо сказал Ярослав, – ты жена моя возлюбленная, но дела державы стоят всего превыше. Не мы делами управляем, а они повелевают нами. Но обещаю: ты не увидишь больше боярина Ситника перед своими очами.

– Это уже лучше, – вздохнула Ирина, – чего не видишь, то для тебя не существует.

Она не изменила холодного тона, и Ярослав впервые, кажется, понял, какой жестокой может быть жена, а еще подумал, что, быть может, и научится жестокости у жены.

Ночью он долго не спал, читал, ходил по горнице, потом велел позвать Ситника, тот пришел сонный, взъерошенный, чесал под сорочкою грудь, удивлялся:

– Что-то стряслось, княже? Неужели проспал?

– Ничего не стряслось. Знай отныне: будешь приходить ко мне только ночью по делам, чтоб тебя на княжьем дворе никто днем не видел. Понял?

– Да, княже.

– Иди спи.

– Какой же теперь сон? Тревога не даст спать. Что-то, видать, случилось, да только ты не говоришь своему рабу, княже.

– Сказано же: ничего. Договориться с тобой хотел. Идем в Новгород. Ты чтобы был возле меня, и чтобы не было тебя. Как дух святой. Понял?

– Ага, так.

– Иди.

Ситник наклонился, поцеловал руку князю, дохнул на Ярослава горячим духом потного тела. Ярослав стерпел. Все должен терпеть во имя дел державных. Не ты ими, а они тобой повелевают.

А потом сияли свечи в новгородском храме Софии, возносился сизый дым из кадил над Ярославом, над его женой и над сыном-первенцем Владимиром, новым князем Новгородским, гремели торжественные слова одетого в золотые ризы Иллариона: «Да продолжит Бог твою жизнь, раздвинет пределы твоей власти, обречет на бесчестие и погибель недругов твоих. Да будет мир твоему владычеству и солнце покоя пусть озаряет подвластные тебе земли, и да будут уничтожены все твои враги, и да подарит тебе непреоборимую силу в руках Всевышнего, ибо ты возлюбил истинное имя его и поднял руку на его врагов».

– Я ли тебе враг, княже? – допытывался Коснятин глубокой ночью, когда уже закончено было пиршество и величание новорожденного князя Новгородского Владимира. Посерел, осунулся, постарел сразу, куда девалась красота, куда девалась удаль. – Разве же не я был тебе первой опорой, первой подмогой во всем?

Ярослав молчал. Утомился за день, знал, что придется объясняться с Коснятином, знал, что придется быть даже жестоким, но что же? Быть властелином мягким – вредная вещь, уже не раз и не два он убеждался в этом. Суровым будь, твердым, непоколебимым, каким был его отец князь Владимир, каким прослыл и польский князь Болеслав, – и тогда и народ забудет о твоей суровости и о жестокости не вспомнит, а возвеличит тебя за высокие дела.

– Родичи мы, – напомнил Коснятин, – должны держать друг друга…

– Не стояли наши зыбки под одной крышей, – хмуро сказал Ярослав, – а держаться должен государства, его повеление выполняю, и выше этого нет для меня ничего. Первый сын – первый князь. Так повелось от отца и деда. Таков закон.

– Разве же мало земель? – Коснятин не утрачивал надежды уговорить Ярослава. Все равно, ведь сын еще мал, младенец, не будет княжить до шестнадцати лет, кто-то же должен сидеть в Новгороде. – Все города вольны. Имеешь только братьев – Мстислава, но он ведь далеко, да Судислава, а этот сидит тихо в своем Пскове.

– Новгородская земля после Киева – первейшая. Отец мой сажал здесь сыновей своих, не отступлю и я.

– Забыл ты, княже, про все, – зловеще молвил Коснятин, – забыл, как отдавал тебе Новгород не только добро свое, но и честь, поддерживая твою сыновнюю дерзость и преступную непокорность супротив отца твоего.

– Твое то было наущенье, – спокойно напомнил ему Ярослав.

Но Коснятин не слушал. У него дрожали губы, он весь дрожал и, если бы мог, изрубил князя мечом, наверное; все в нем содрогалось, все плыло перед глазами, метались сюда и туда огни свечей, не было в них привычной золотистости и тепла – была темная кровь, черный дым, словно бы горели на том огне все надежды Коснятина.

– Забыл ты, княже, – повышая голос, уже гремел Коснятин, – как не спал я ночей, как угождал тебе, как наложниц твоих нянчил, отдавал им земли новгородские извечные…

– Про наложниц не бреши! – повысил голос и Ярослав. – Была одна девушка, честная и чистая, Богу теперь служит, почто врешь!

– Забыл, княже, и про то, как побил варягов и новгородцев, чтобы покрыть злодейство тяжкое братоубийства, а люди ж все равно узнают…

– Про что молвишь? – Ярослав подошел к Коснятину, прихрамывая сильнее, чем обычно, наклонялся чуть ли не к земле, угрожающе, зловеще, говорил тихо, почти шепотом: – Про какое братоубийство?

– Глеба кто убил? – хрипло спросил Коснятин, немного пугаясь своей откровенности, но уже не имея возможности отступать. – Скажешь, не ведал? Не знал? Не догадывался, куда бежали твои варяги, твоя ближайшая охрана?

– Какие варяги? – Вот оно наконец! Восторгался когда-то красавцем этим, этим человеком, который все умел, всегда был весел, потом прошел первый испуг после той ночи, когда он изрубил лодьи на Волхове, но это был лишь испуг неосознанный, когда князь лишь насторожился, первая лишь тень промелькнула между ним и Коснятином, и, выходит, не зря. Страшный это человек. – Что молвишь?

Теперь Ярослав уже дышал прямо в бороду Коснятину. Если бы не княжье достоинство, быть может, вцепился бы ему в горло, чтобы он не смог сказать ни слова, но одновременно и хотел услышать все до конца, испить горькую чашу до дна, ибо все равно ведь некуда деваться, дела сделанные – уже сделаны.

– Глеба убили твои варяги, а ты не воспрепятствовал тому! – крикнул Коснятин.

– Тихо! – зашипел Ярослав. – Что мелешь? Пьян или бесы в тебя вселились? Что бормочешь? Ведаешь ли, на кого напраслину возводишь?

– На тебя, – с ненавистью промолвил Коснятин.

– Не ведал я ничего. Впервые от тебя…

– А ведать и не нужно, догадывался ж все едино…

В самом деле, маловероятным казалось, чтобы Святополк успел наслать убийц на Глеба аж под Смоленск. Но кто, кто же тогда думал об этом? Святополк убил Бориса – все об этом знают, убил Святослава Черниговского, а кто поднял руку на одного и другого брата, тот мог поднять ее на всех. Где Борис, там и Глеб. Все покрыла гибель Святополка окаянного.

– Это ты его убил. – Теперь у Ярослава не было сомнений. – Убил брата моего, чтобы связать меня навеки и опорочить…

– А ежели и так? – процедил злорадно Коснятин. – Слову княжьему верить невозможно. Следует обо всем подумать, все предусмотреть…

– Поверишь моему слову, – думая над чем-то, казалось, совсем другим, медленно промолвил Ярослав. – Еще поверишь.

– Угрожаешь? Покличешь свою гридь, велишь меня связать? – Коснятин выпрямился, стал самим собой, бледность исчезала с его лица и шеи.

– Поверишь, – повторил Ярослав и отвернулся от Коснятина. – Пошел вон! Не желаю видеть тебя здесь!

Коснятин не стал пререкаться. И так наговорил больше, чем нужно. Не сдержался. Но знал: раз князь не вызвал стражу, нужно поскорее уходить отсюда. За княжьим двором опасности не будет. Там Великий Новгород! Там все в его, Коснятина, руках. Еще видно будет! Еще увидим!

Пятясь к двери, неслышно выскользнул из горницы, быстро проскочил через просторные сени, торопливо спускался по ступенькам вниз, ступая на носки, чтобы меньше было шума в ночном тереме.

А Ярослав не спеша хлопнул в ладоши, из внутренних покоев показалась голова Ситника.

– Надобно, чтобы посадник не вышел за ворота, – спокойно молвил князь.

– Ага, так!.. – обрадованно сказал Ситник, потирая руки.

– Почто ж стоишь? Делай, что велят.

– А уже, – весело глянул на него боярин.

– Как это? Кто дозволил?

– Догадался сам.

– Подслушивал?

– Само послышалось.

– Так все знаешь?

Ситник смотрел на князя ясными, собачьими глазами.

– Тогда запомни: трое людей на всей земле знают: я, ты и Коснятин. Коснятина уже не выпустим. Ежели узнает хоть один человек – головы тебе не сносить. Понял?

Ситник смотрел не мигая.

– Куда поденем посадника? – спросил князь.

– А в поруб, – весело промолвил Ситник, – я это знаю вельми хорошо. Был у меня поруб еще в медоварском доме.

– В Новгороде в порубе его не удержишь. Знают все, снюхался со всеми богатыми людьми, его имения вокруг…

– Заберем в Киев.

– Зачем же враг под боком?

– Так в порубе же…

– Не хочу и такого… Надобно спровадить его в землю Ростовскую. Есть там у меня верные люди. А к порубу приставить из мери или чуди, чтобы никто не понял речи узника, чтобы слова его летели по ветру…

– Мудро придумал, княже..

– А отправь его еще сегодня ночью. – Ярослав не смотрел больше на Ситника, говорил размеренно, словно бы вычитывал из книги. – Забить его в колодку, дать надежную и верную стражу, запретить, возбранить молвить хотя бы слово, а ежели – сверх ожиданий – колодник станет изрекать непристойные слова, тогда положить ему в рот кляп и вынимать лишь тогда, когда харч будут давать. Кормить же – хлебом слезным да водою.

– Ага, так! – кивал Ситник, безмерно обрадованный первым державным поручением от князя.

– Иди! – велел Ярослав.

Ситник исчез. В низкой горнице долго еще разило его потом. Казалось, будто целая лужа этого смрада осталась там, где только что стоял боярин; Ярослав даже невольно двинулся, слегка прихрамывая, к тому месту, дабы убедиться, что это не так. Легко Ирине заявлять про свою брезгливость к Ситнику, а как быть ему? Каждый правитель вынужден терпеть холуев. Знаешь, что это подлый человек. Знаешь, что подхалим, любит не тебя – он любит лишь себя, лишь свою шкуру. Знаешь и… ничего не можешь поделать. Ибо нет у тебя по-настоящему близких людей, пугают тебя одиночество и пустота, создаваемая вокруг тебя властью, проклятый круг одиночества окружает правителя, никто не отваживается вступить в этот круг, лишь лакей вползает туда на брюхе. Скользкие животы у холуев, орошены холодным потом вечного страха и жиром подлости.

Был еще пресвитер Илларион. Человек верный, почтительный, мудрый, но слишком уж далекий от дел земных, пытался просветить Священным Писанием, а ведь не все в жизни укладывалось в Писание – Ярослав теперь видел это очень отчетливо. Знал и другое: склонялся к нему сердцем Илларион не за его собственные заслуги и высокие качества, а за то, что опомнился после смерти отца и каждый день выражает почтение князю Владимиру, которого Илларион любил безмерно, потому что покойный князь поднял Иллариона из нижайших низов, снарядил на собственные средства в ромейские земли, обучил всему, поставил в своей дворовой церкви на Берестах – разве же этого мало, чтобы весь век молить Бога за князя Владимира?

Так Ярослав и разделял свои заботы и досуг между делами духа вместе с Илларионом и тайными делами державными, в которые посвящал лишь Ситника. И Ситник оказывал князю неоценимую услугу.

Маленький князь Владимир заболел, Ирина побоялась отправляться с ним в дорогу, в далекий Киев, а поскольку Ярослав торопился туда на освящение вышгородского храма, поставленного в память невинно убиенных Бориса и Глеба, то решено было, что княгиня останется в Новгороде на более длительное время, до тех пор, пока князь приедет за нею вновь. В Новгороде Ситник не говорил ничего, а в Киеве, в одну из ночных своих встреч с князем, сказал:

– Выведал я кое-что про Шуйцу-игуменью.

– Кто просил? – Ярослав не дозволял Ситнику вмешиваться в дела княжьи, семейные и личные, боярин знал это и придерживался запрета, но теперь почему-то вот нарушил. – Что ты там вынюхал?

– Дочь имеет.

– Что?

– Дочь имеет. – Ситник, видно, боялся говорить дальше, но Ярослав и не хотел от него больше ничего слышать.

– Иди с Богом, – сказал неласково.

Ситник выскользнул из горницы, а князь горько улыбнулся: и эта таится от него. Встала между ними держава – и уже нет ни тех ночей, какие были в дождливом лесу, ни темного кипения крови, ни сверкания ее душистого тела. Дочь… Чья? Где? Наверняка же его дочь. Первая. Еще до Владимира. Но почему же промолчала? Ни тогда, ни в этот раз, когда не побоялся и Ирины в Новгороде, ездил в Задалье, якобы осмотреть околицы, а сам тем временем помчался в женский монастырь, к игуменье Марии-Шуйце, и казалось им тогда, что все оживает вновь, все возвращается, они становятся моложе и чище в своей близости, так, будто ничего и не случилось за это время. И, однако ж, промолчала. Ничего не сказала. Даже намека не было. А он торопился, у него не было времени на расспросы, у него нет теперь времени ни на что. Не волен был ни в своем времени, ни в деяниях. Да и кто волен? Даже Бог – всеблагий и всемогущий – может быть одним лишь Богом, и никем другим, – следовательно, и он ограничен в своих действиях, – так что уж тогда говорить про князя?

Пока Ярослав был в Киеве, его племянник Брячислав внезапно вырвался из своего Полоцка, пошел на Новгород, взял его, разграбил, захватив в плен княгиню Ирину с сыном Владимиром, так, словно суждено ей то и дело быть жертвой налетчиков, и поскорее удрал в свое родовое гнездо. Но Ярослав имел теперь под рукой Ситника, а у Ситника были всюду верные люди; он получал вести без промедлений – канули в прошлое те времена, когда князь узнавал обо всем позже всех; Брячислав еще бесчинствовал в Новгороде, а Ярослав, взяв войско, что тысячами считать было нечего, быстрым ходом пошел ему наперерез и догнал коварного племянника на реке Судомир, разбил в коротком бою, вынудил заключить союз, сказал:

– Будь со мной един. Не караю тебя только в память моей матери, а твоей бабушки княгини Рогнеды, но это уже в последний раз. Запомни.

Был в Новгороде, был у Шуйцы, учинил ей допрос, но ничего не узнал о дочери.

– Не слушай вранья, княже, – сказала Шуйца.

– А ежели это такое вранье, что в нем есть и правда?

– Все едино не слушай, ибо далеко заведут тебя наговоры.

Снова уезжал от нее ни с чем, всегда уезжал от нее так, оставалось в ней что-то такое, чего не возьмешь, тянуло его потом к ней снова и снова, какое-то бесовское колдовство было в этой молодой женщине, Господи, Господи…

Старший брат Мстислав до поры до времени спокойно сидел в своей Тмутаракани. Именно тогда, когда между Ярославом и Святополком вспыхнула стычка за киевский стол, Мстислав вместе с ромейским войском пошел на хазар, докучавших и ему и ромеям; императоры константинопольские называли его Твое Великородство, каждый раз посылали дорогие дары: украшенные жемчугами золотые кресты, золотые сундучки со священными мощами, сердоликовые чаши и хрустальные кубки, украшенные дорогой эмалью астропелеки для княжеской одежды, цветистые влаттии и готовые одеяния из царских кладовых. Нрав у Мстислава был забиячливый, веселый, он сам часто ходил на соседей и воев своих посылал к ромейским императорам на службу, – дескать, и вам достанется слава и богатство, и князю кое-что перепадет. Когда в Южной Италии вспыхнуло крупное восстание во главе с богатым купцом Мелесом, на подавление восставших под начало византийскому катепану Василию Аргиросу Мстислав дал несколько сот своих воинов; Мелес был разбит, и уже, наверное, был бы и конец этому восстанию, если бы не новый германский император Генрих да не римский папа, поставленный Генрихом, Бенедикт Восьмой. Вновь возродилась повстанческая армия, пошла на византийские твердыни, захватила большую часть Апулии. Император Василий завершал разгром Болгарского царства, войск у него было в обрез, поэтому снова прибыли послы к Мстиславу, и еще одна его дружина направилась за море и влилась в войско катепана Василия Бойоаннеса. Происходило это именно в тот год, когда Ярослав пошел на Брест, возлагая надежды на свой договор с императором Генрихом. А у Генриха были свои хлопоты: и с Болеславом, и не меньшие – с Италией. Он был убежден, что вся Италия должна принадлежать его короне. Много у него было связано с этой землей. Венчался там в Павии железной короной на императора. Там же, в Павии, напали на него забиячливые итальянцы; спасаясь от них, он выпрыгнул из окна дворца и повредил себе ногу. Его прозывали с тех пор Генрихом Калекой, не возлюбил он Италию, но и отдавать ее никому не собирался. Теперь, считая, что киевский князь послал своих воинов на подкрепление враждебных ему ромеев в Италию, Генрих не только бросил Ярослава одного, но еще и примкнул к Болеславу в его очередном походе на Киев. Не знал император германский, что Ярослав ни в чем перед ним не виновен, что к ромеям посланы воины Мстислава: велика была Русская земля, и трудно было разобраться, что там происходит.

И вот пока Ярослав в трудах и крови добывал престол, Мстислав собирал золото, пировал в неведомой дали, склонный к гневу и любовным развлечениям, самовлюбленный властелин Тмутаракани, до которой, кажется, не дотянулся и сам князь Владимир, а Ярослав покамест и не помышлял покорять старшего брата, точно так же, как и младшего – Судислава, который тише воды и ниже травы сидел в своем Пскове.

Но вот однажды вполз в ночную княжью горницу Ситник, молча подал Ярославу свиток березовой коры, отступил в темноту.

– Что сие? – спросил Ярослав, приближая свиток к свету свечи.

– Грамотка от Коснятина.

– Что-о? Как это – от Коснятина?

– Не знаю. Перехватил по пути.

– Где?

– На Волге.

– Длинные руки имеешь. Кому грамотка?

– Князю Мстиславу.

– Читал?

– Разобрал, хотя и с трудом.

– Никак не научишься?

– Тяжело.

– Что написано?

– Прочти, княже.

Ярослав развернул бересту. Узнал твердую руку Коснятина. Сидение в порубе на хлебе и воде еще не забрало, вишь, сил. Буквы были круглые, крупные, складывались в безжалостные слова: «Расправился Ярослав с братией. Доберется и до тебя. Чего сидишь, княже?»

Не стал дочитывать, посмотрел на Ситника:

– Что посоветуешь?

Тот молча переступал с ноги на ногу.

– Говори.

– Княже, – почти жалобно промолвил Ситник, – зачем спрашиваешь, ежели всегда делаешь по-своему?

– Разве? – удивился князь. – А мне казалось, что ты подсказываешь.

– Только Илларион способен на такое. Его слушаешь.

– Не Иллариона – Бога, – сурово промолвил Ярослав, – ну а Коснятин пускай попробует опровергнуть содеянное чудотворением…

– Каким же? – быстро спросил Ситник.

– Не знаю. Тебе знать.

– Раскаленным железом? – так же быстро спросил боярин.

– Не знаю.

– Коснятин богатый человек, – вздохнул Ситник, – подкупил, видно, всех в Ростове. Кому верить?

– Хвалился же своими людьми!

– Кто устоит перед пенязем? – снова вздохнул Ситник.

– Переведи его куда-нибудь еще, – сказал князь, – подальше. В Муром.

– Ага, так.

Страшное это было дело: княжение над всей землей. Сколько разбил он врагов, сколько построил городов и церквей, сколько раз отворял житницы княжьи для голодающих, обучал темных, водил праведные суды, карал сдирщиков, но никто этого не замечал, о нем не пели песен, как про князя Владимира, не получались у него такие пышные пиры, как у отца-покойника, должен был бы еще что-нибудь сделать великое и дивное, но не знал что, мучился от мысли, от бессонницы, чувствовал, как стареет не по годам, а по дням, еще чувствовал, будто не мудреет, а постепенно словно бы глупеет; как стал княжить, так и начал бороться с собственной глупостью, которая, чувствовал это очень отчетливо, наползала на него, будто черная ночь на слепнущего или вода на того, кто не умеет плавать. Вот так стоишь и расталкиваешь руками две водяные стены. Сойдутся воедино – и ты погиб. Не дашь им сомкнуться над собой – останешься человеком мудрым.

На подставке у Ярослава постоянно лежала подаренная ему Коснятином в день свадьбы греческая книга Святого Письма с дорогими эмалевыми закладками; развернул книгу князь уже значительно позднее, тогда, когда уже впервые сел на киевском столе, развернул и немало удивился тому, что закладки сделаны были Коснятином на тех местах «Книги царств», где речь шла про царя Соломона, – умышленно сделал это Коснятин или же вышло случайно, поскольку посадник, сдается, не умел читать по-гречески. Множество раз Ярослав перечитывал тогда полюбившиеся ему слова: «Даруй же рабу твоему сердце разумное, чтобы судить народ твой и различать, что добро и что зло; ибо кто может управлять этим многочисленным народом твоим?»

Но с течением времени он все точнее находил соответствующие слова к событиям, которые происходили вокруг него, происходили с ним самим и его княжением, и все это в местах, отмеченных закладками Коснятина, так, будто это сделал и не он, а высшая воля указала, куда положить украшенные эмалью пластинки.

Про Анастаса Корсунянина, епископа киевского, который отдал все богатства церкви Богородицы Болеславу, приветствовал приход польского властелина в Киев, бежал потом с ним, когда же попросился назад, Ярослав нe пустил его в Киев и тот умер на чужбине:

«А священнику Авиафару царь сказал: ступай в Анафоф на твое поле; ты достоин смерти, но в настоящее время я не умерщвлю тебя, ибо ты носил ковчег владыки Господа пред Давидом, отцом моим, и терпел все, что терпел отец мой».

Поставить на место Авиафара Анастаса, а на место царя Давида – князя Владимира – и все совпадает.

Про Святополка:

«Царь сказал ему: сделай, как он сказал, и умертви его, и похорони его, и сними невинную кровь, пролитую Иоавом, с меня и с дома отца моего. Да обратит Господь кровь его на голову его за то, что он убил двух мужей невинных и лучших его…»

Иоав – это Святополк, а двое невинно убитых – Борис и Глеб. Совпадает.

Про Брячислава:

«И знай, что в тот день, в который ты выйдешь и перейдешь поток Кедрон, непременно умрешь; кровь твоя будет на голове твоей».

На Судомире так и сказано было Брячиславу. Совпадает.

Про самого Коснятина:

«Ныне же, – жив Господь, укрепивший меня и посадивший меня на престоле Давида, отца моего, и устроивший мне дом, как говорил он, – ныне же Адония должен умереть. И послал царь Соломон Ванею, сына Иодаева, который поразил его, и он умер».

Адония – Коснятин. Ванея же – боярин Ситник. Совпадает.

И еще множество раз, как и у Соломона: «И послал царь Ванею, который поразил его, и он умер».

Откуда взялся Ситник? И зачем он? Не лучше ли было прислушаться к словам княгини в ее брезгливости к потливому боярину?

Сказано князю, что из Древлянской земли вышел старый волхв. Был на нем кусок берестяной коры, прикрывавший срам, да на плечах волчья шкура для подстилки; питался подаяниями, имел при себе тоболы, полные берестяных свитков, в которых записаны слова великие и ужасающие. Гибнет все старинное, сжигается, топчется, исходит кадильным дымом под облака, а на земле не остается ничего, земля стоит голая и ободранная, погибли древние боги, а которые и остались, то подкапывают их в пущах дики, хлещут дожди. Пересказать все сказанное святым было невозможно. Нужно было слышать от него самого. Он шел вдоль рек из диких пущ, направлялся на Чернигов, обходил Киев издалека, словно бы ловил его в петлю своих наговоров, люди отовсюду собирались послушать святого. Земля Древлянская испокон веков насылала из своих таинственных лесов всякие чудеса, но это было едва ли не самое большое чудо.

Среди людей пошел слух, что волхв – святой. Обуздывал лютых зверей так, что хвосты у них закручивались собачьим бубликом, они становились ласковыми, как женщины. Имел при себе отрока вельми мудрого, который подтверждал все слова старого волхва.

Лето стояло знойное, горели леса, травы, вспыхивали села и города. Появились знамения на небе. Надвигалась, судя по всему, беда.

Ситник долго крутился, пока отважился доложить князю про святого человека.

– Святой? – Князь даже не удивился. – Как это?

Но Ситник был перепуган не на шутку.

– Смотри на меня, княже, взгляни мне в глаза. Молвлю правду. Все говорят: святой.

– А ты?

– Не знаю. Впервые в жизни не знаю.

– Святому не место среди людей, – спокойно сказал Ярослав, – зачем его к нам пускать?

– Ага, так. – Ситник умирал от духоты. – Так что же?

– Сказано тебе.

– Ага, так…

– Иди…

Тот исчез, а князь пошел молиться. В порубе – непостижимость. Все дело в том, что уже не можешь остановиться, если посадишь хотя бы одного человека. Оказывается: это совсем просто и легко, ты не видишь его, он не видит тебя, и ты живешь, будто ничего и не случилось, и княгиня тебя целует с прежним жаром, и подданные предупредительно заглядывают в глаза, и Бог тебя не карает. Тогда пробуешь посадить еще одного и еще (а причину всегда легко найти, причина всегда одна и та же: ради государственного блага!) – и снова все идет по заведенному порядку, все хорошо, потому что государство всегда требует жертв и нужно его удовлетворять.

Кроме того, когда ты отнимаешь волю у других, тебе кажется, что прибавляешь ее себе. Тогда появляется дикая жажда лишить воли как можно большее количество людей, не разбираясь, виновны они или нет.

Спустя некоторое время Ярослав спросил у Ситника:

– Где святой?

– Тут, в Киеве.

– Где?

– Там, где следует. В порубе.

– Приведешь незаметно ко мне. На Бересты.

– Но там нет ведь поруба! – Ситник был немного обижен: как это так – не иметь на княжеском дворе поруба?

– Вырой пещерку в глине. Глина сухая, хорошая, успокаивает человека. Нигде нет такой глины, как киевская.

– Ага, так. Обоих?

– Кто там еще?

– Отрок с ним.

– Отрока приставь на услужение святому.

– Убежит, – сказал Ситник. – Как только выпущу из поруба – убежит.

– Тебя ли учить? Пещеру запри дубовой дверью. А отрок и так не отойдет от своего учителя. Ты же от меня никуда не удираешь?

– Так это ж я, княже.

– Все люди одинаковые.

– Но ведь ты, княже…

– И князь – человек. Ежели бы ты не был таким темным, то мог бы узнать кое-что про владык земных. Римский император Марк Аврелий, великий труженик и философ, – а что может быть выше властелина и философа? – так вот он сказал, обращаясь к каждому из нас: «Остерегайся, чтобы не сцезарился, удержись скромным, добрым, искренним, степенным, натуральным в умилении справедливостью и богобоязненностью, будь доброжелательным, милым, доступным, выносливым в исполнении обязанностей».

– Сова про сову, а всяк про себя, – чуточку высокомерно улыбался Ситник, – писано не про нас.

– Грамоте не обучен до сих пор? – спросил Ярослав.

– Счет мне мил.

– Меды продавать?

– Какие меды, княже! Теперь не продаю, лишь покупаю. А покупать тяжело: много нужно. Когда сам варил, только пробовал, теперь варить забыл, пить научился. В стольном граде никто ничего не умеет делать, только пьют да едят.

– Зачем такое говоришь? Собраны здесь наибольшие умельцы. Ценный люд в Киеве живет.

– А по мне – никто ни к чему не способен! Сидят сиднем да супротив князя заговоры ладят. И так по всей земле. Если бы моя воля, то дал бы я каждому человеку определенное число, чтобы знать, где, кто и как. И прибывает тогда к тебе воевода или тиун докладывает, что Харько из Волчьей пущи, имеющий число такое и такое, лихословил про всеблагого князя нашего. А уж что князь тогда велит – карать Харька или миловать, – тому и быть.

– Где же ты взял бы время на всех людей, ежели и с землями управиться не можешь? Велика наша держава. То там в ней что-то колотится, то еще где-нибудь кто-нибудь голову поднимает.

– Тогда, княже, так: доверенные люди. Посадить всюду таких, доверенных, проверенных, передоверенных.