Текст книги "Двести встреч со Сталиным"

Думаю, Сталин специально выбрал данный момент, чтобы коснуться слухов о сепаратных переговорах с гитлеровской Германией. Ведь тогда вновь появились сведения о контактах между гитлеровскими эмиссарами и представителями Англии и США в ряде нейтральных стран. В частности, оживленные переговоры с нацистскими агентами вел в Женеве резидент разведки США Аллен Даллес. Заговорив об этих слухах, Сталин, видимо, хотел прощупать Хэлла и Идена, а возможно, и получить от них определенное заявление на этот счет. Но ни тот, ни другой не развивали эту тему, сделав вид, что не поняли намека.

Затем все перешли в кинозал для просмотра фильма «Волочаевские дни». Эта советская картина об освобождении Сибири и Приморья от японских интервентов. <…> И, разумеется, не случайно именно этот фильм Сталин выбрал для показа. Содержание фильма как бы подкрепляло слова, только что сказанные Сталиным государственному секретарю США относительно готовности Советского Союза присоединиться к борьбе союзников против Японии после разгрома гитлеровской Германии.

На демонстрации фильма присутствовали только члены Политбюро, главы английской и американской делегаций, послы США и Англии.

По ходу картины Сталин несколько раз обращался к Хэллу, комментируя различные эпизоды и вспоминая о том периоде борьбы советского народа против японских оккупантов. После одного из эпизодов Хэлл, наклонившись к Сталину, взволнованно произнес:

– Теперь я вижу, маршал Сталин, что и у вас есть свой счет к японцам и вы, конечно, его им предъявите. Я вас хорошо понимаю и уверен в вашем успехе! – Он протянул Сталину свою худощавую старческую руку. Сталин пожал ее и спокойно сказал:

– Вы правы, мы не забыли о том, что творили японские милитаристы на нашей земле…

После просмотра Сталин проводил государственного секретаря до широкой мраморной лестницы, спускавшейся в вестибюль Большого Кремлевского дворца. Здесь они постояли некоторое время, обмениваясь пожеланиями на будущее. Сталин дважды пожал руку Хэллу, подчеркивая, что остался доволен этой встречей.

В.М. Бережков. Страницы дипломатической истории.

Международные отношения, М., 1984. С. 204–209.

С.М. Штеменко, ноябрь 1943 года

И.В. Сталин очень пристально следил тогда за событиями на подступах к Прибалтике. Антонову и мне чаще обычного приходилось ездить к нему с докладом на «ближнюю дачу». Однажды мы попали туда как раз в обеденное время (обедал Сталин в 9—10 часов вечера, а иногда и позже). Верховный быстро решил все вопросы и пригласил нас в свою столовую. Такое случалось не раз, и память моя зафиксировала некоторые любопытные детали.

Обед у Сталина, даже очень большой, всегда проходил без услуг официантов. Они только приносили в столовую все необходимое и молча удалялись. На стол заблаговременно выставлялись и приборы, хлеб, коньяк, водка, сухие вина, пряности, соль, какие-то травы, овощи и грибы. Колбас, ветчин и других закусок, как правило, не бывало. Консервов он не терпел.

Первые обеденные блюда в больших судках располагались несколько в стороне на другом столе. Там же стояли стопки чистых тарелок.

Сталин подходил к судкам, приподнимал крышки и, заглядывая туда, вслух говорил, ни к кому, однако, не обращаясь:

– Ага, суп… А тут уха… Здесь щи… Нальем щей… – И сам наливал, а затем нес тарелку к обеденному столу.

Без всякого приглашения то же делал каждый из присутствующих, независимо от своего положения. Наливали себе, кто что хотел. Затем приносили набор вторых блюд, и каждый так же сам брал из них то, что больше нравится. Пили, конечно, мало, по одной-две рюмки. В первый раз мы с Антоновым не стали пить совсем. Сталин заметил это и, чуть улыбнувшись, сказал:

– По рюмке можно и генштабистам.

Вместо третьего чаще всего бывал чай. Наливали его из большого, кипящего самовара, стоявшего на том же отдельном столе. Чайник с заваркой подогревался на конфорке.

Разговор во время обеда носил преимущественно деловой характер, касался тех же вопросов войны, работы промышленности и сельского хозяйства. Говорил больше Сталин, а остальные лишь отвечали на его вопросы. Только в редких случаях он позволял себе затрагивать какие-то отвлеченные темы.

Позже, уже в бытность мою начальником Генерального штаба, мне приходилось бывать за обеденным столом у Сталина не только в Москве, а и на юге, куда мы вызывались с докладами во время его отдыха. Неофициальный застольный ритуал оставался там точно таким же.

С.М. Штеменко. Генеральный штаб в годы войны.

Воениздат, М., 1968. С. 267–268.

С.М. Штеменко, 16 ноября 1943 года

16 ноября 1943 года командующий 11-й гвардейской армией генерал-полковник И.Х. Баграмян по приказу И.В. Сталина был вызван в Москву. Явившись к А.И. Антонову, Иван Христофорович, конечно, поинтересовался причиной вызова.

– «Хозяин» не любит наперед докладывать свои мысли, поедем в Ставку – узнаешь, – ответил ему Алексей Иннокентьевич.

На следующую ночь в урочный час доклада обстановки на фронтах Верховному Главнокомандующему мы втроем – Антонов, Баграмян и я – поехали в Ставку.

В то время советские войска вели широкое наступление на всем фронте от Финского залива до Черного моря. В Прибалтике, однако, успехи достигались медленно, противник, ожесточенно сопротивляясь, сумел создать там равновесие сил.

И.В. Сталин был один и в хорошем настроении.

– Что нового? – спросил он Антонова.

– По сравнению с дневным докладом существенных изменений в обстановке не произошло, – доложил Алексей Иннокентьевич.

И. В. Сталин кивнул и обратился к Баграмяну.

– На прибалтийских фронтах дела у нас идут неважно, – сказал он, – наступление там затормозилось. Нельзя наступать везде, как иногда думают некоторые.

После небольшой паузы он продолжал:

– Поэтому мы предпринимаем сейчас ряд мер, чтобы выправить положение. Усиливаем 1-й Прибалтийский фронт за счет соседа справа (2-го Прибалтийского. – С.Ш.). Но этого, очевидно, мало. Ваша армия сильна и неплохо зарекомендовала себя. Думаем и ее отдать Еременко… Он опять помолчал и только затем, обращаясь к Ивану Христофоровичу, закончил мысль:

– А вас хотим назначить командующим фронтом вместо него. Как вы на это смотрите? Иван Христофорович немного растерялся и, чуть помедлив, промолвил:

– Благодарю за доверие, товарищ Сталин, постараюсь его оправдать.

– Ну, вот и хорошо. А на армию вместо вас поставим тоже опытного командующего – Чибисова. – И, не торопясь, Сталин подошел к столу набивать трубку.

– А зовут его Никандр, что значит «герой-победитель», – воспользовавшись паузой, сказал А.И. Антонов о Чибисове. Попыхтев несколько раз трубкой, пока табак разгорелся, И.В. Сталин обернулся к молчавшему Баграмяну.

– Что же вы молчите? – сказал он. – Или имеете что против Чибисова? И. Х. Баграмян еще более смутился, но потом ответил:

– Нет, товарищ Сталин, что вы, ничего не имею… Это опытный командир. Когда он был генерал-лейтенантом, я был всего-навсего полковником. А теперь Чибисов уже генерал-полковник и Герой Советского Союза. Я буду с ним чувствовать как-то неудобно… Нельзя ли командармом назначить кого-нибудь другого, ну, например, генерал-лейтенанта Галицкого? И.В. Сталин внимательно посмотрел на И.Х. Баграмяна.

– Будь по-вашему… Подготовьте директиву о назначении Баграмяна и Галицкого, – коротко бросил он нам и, подойдя к торцу стола, нажал кнопку. Вошел А.Н. Поскребышев.

– Подготовьте постановление Совнаркома о присвоении звания генерала армии Баграмяну, – сказал ему Сталин. Поскребышев сделал заметку в блокноте, но не ушел, зная манеру Сталина отдавать распоряжения не спеша. И.В. Сталин опять помолчал и снова отправился к письменному столу, чтобы разжечь потухшую трубку.

– А Штеменко не легче будет работать, если мы ему присвоим звание генерал-полковника? – раскурив трубку, спросил он Антонова.

– Конечно легче, товарищ Сталин, – ответил тот, – ведь ему приходится иметь дело даже с маршалами и он часто бывает на фронтах.

– По-моему, надо еще Говорову присвоить звание генерала армии. Ему в Ленинграде тоже нелегко. Мы промолчали.

– Подготовьте постановление на всех троих, – сказал

Верховный Главнокомандующий Поскребышеву. Тот кивнул и теперь уже исчез за дверью.

– Поздравляю вас! – обращаясь ко мне и Баграмяну, продолжал И.В. Сталин. – Ну а теперь – до свидания: у нас сейчас заседание ГКО. По приезде в Генштаб зашли к Антонову.

– Давайте по этому случаю поужинаем вместе, – предложил он нам.

Мы прошли в комнату за кабинетом, где Алексей Иннокентьевич обычно отдыхал. Он тут же снял погоны генерала армии со своего второго кителя, висевшего в шкафу, и вручил их Ивану Христофоровичу, а Баграмян снял свои погоны и дал их мне. Облачившись в кителя, мы сели ужинать.

С.М. Штеменко. Генеральный штаб в годы войны. Кн. 2.

Воениздат, М., 1974. С. 152–154.

С.М. Штеменко, 24–27 ноября 1943 года.

Поезд тронулся. В вагоне появился комендант и сообщил, что едем мы маршрутом на Сталинград. Договорились с ним быстро: в 9 часов 40 минут будет Мичуринск, там следует остановиться на полчаса и немедленно подключить линию телефона ВЧ.

– Все будет сделано, – заверил комендант и удалился. <…> Захватив портфель, я перешел в салон, где стоял телефон ВЧ. Разостлал на столе карты. По прибытии в Мичуринск сразу же соединился с А.А. Грызловым. Он, как всегда, был наготове. Получив от него все необходимые данные, нанес обстановку на карты.

Около 10 часов в салон зашел Климент Ефремович. <…>

В 11 часов начальник охраны Сталина генерал-лейтенант Власик пригласил Ворошилова в салон Верховного Главнокомандующего. Я остался у себя, предупредив Власика, что готов доложить обстановку. Минут через пять за мной пришли.

Кроме Сталина и Ворошилова в салоне находился Молотов. Верховный спросил, есть ли что нового на фронте. Нового было немного, и меня вскоре отпустили.

Вечером собирал обстановку уже в Сталинграде. Затем приготовился к «выгрузке» – сложил карты в портфель и ждал только команды. Однако ее не последовало, из поезда никто не выходил, и через полчаса мы поехали дальше.

Когда меня вновь потребовали к Сталину, я застал у него тех же лиц. Все сидели за накрытым к обеду столом.

Обстановку я докладывал по «миллионке». Затем передал Верховному несколько просьб и предложений с фронтов, полученных через А.И. Антонова. Сталин разрешил все просьбы, утвердил предложения и пригласил меня обедать.

Обедали часа полтора. Разговор все время шел о какой-то предстоящей конференции с участием Рузвельта и Черчилля. Мне о ней ничего не было известно.

Минула ночь. Настал новый день. Заведенный порядок оставался неизменным. Три раза ходил на доклад в вагон Сталина. Проехали Кизляр, Махачкалу. К вечеру прибыли в Баку. Здесь все, кроме меня, сели по машинам и куда-то уехали. Я ночевал в поезде. В 7 часов утра за мной заехали и мы отправились на аэродром.

На летном поле стояло несколько самолетов Си-47. У одного из них прогуливались командующий ВВС А.А. Новиков и командующий авиацией дальнего действия А.Е. Голованов. У другого самолета я заметил знакомого мне летчика В.Г. Грачева. В 8 часов на аэродром прибыл И. В. Сталин. Новиков доложил ему, что для немедленного вылета подготовлено два самолета: один из них поведет генерал-полковник Голованов, второй – полковник Грачев. Через полчаса пойдут еще две машины с группой сотрудников МИДа.

А.А. Новиков пригласил Верховного Главнокомандующего в самолет Голованова. Тот сначала, казалось, принял это предложение, но, сделав несколько шагов, вдруг остановился.

– Генерал-полковники редко водят самолеты, – сказал Сталин, – мы лучше полетим с полковником. И повернул в сторону Грачева. Молотов и Ворошилов последовали за ним.

– Штеменко тоже полетит с нами, в пути доложит обстановку, – сказал Сталин, уже поднимаясь по трапу.

Я не заставил себя ждать. Во втором самолете полетели А.Я. Вышинский, несколько сотрудников Наркоминдела и охрана.

Только на аэродроме мне стало известно, что летим мы в Тегеран. Сопровождали нас три девятки истребителей: две – по бокам, одна впереди и выше.

Я доложил о положении на фронтах. <…>

Тегеран появился примерно через три часа. <…>

К самолету подкатил автомобиль. В него сели Сталин и другие члены правительства. Автомобиль резко набрал скорость. За ним устремилась первая машина с охраной. Я поехал во второй машине.

Скоро мы были в нашем посольстве.

С.М. Штеменко. Генеральный штаб в годы войны.

Воениздат, М., 1968. С. 191–194.

В.М. Бережков, 28 ноября 1943 года

Перед встречей Сталина с Рузвельтом я старался быть как можно более собранным. Чтобы переводить Сталина, требовалось большое напряжение всех сил. Он говорил тихо с акцентом, а о том, чтобы переспросить, нечего было и думать. Приходилось мобилизовывать все свое внимание, чтобы мгновенно уловить сказанное и тут же воспроизвести на английском языке. К тому же надо было записывать все сказанное во время переговоров. Спасало лишь то, что Сталин говорил размеренно, делая после каждой фразы паузу для перевода.

<…>

На беседе, о которой идет речь, кроме Сталина, Рузвельта и меня, переводчика, никто не присутствовал. Рузвельт предупредил, что будет один, без Чарльза Болена, который обычно выполнял роль переводчика американской делегации. Видимо Рузвельт решил не брать никого с собой, чтобы атмосфера беседы была более доверительной. Мне предстояло переводить всю беседу одному.

Когда я вошел в комнату, примыкавшую к залу пленарных заседаний конференции, там уже находился Сталин в маршальской форме. Поздоровавшись, я подошел к низенькому столику, вокруг которого стояли диван и кресла, и положил там блокнот и карандаш. Сталин медленно прошелся по комнате, вынул из коробки с надписью «Герцеговина Флор» папиросу, закурил. Прищурившись, посмотрел на меня, спросил:

– Не очень устали с дороги? Готовы переводить? Беседа будет ответственной.

– Готов, товарищ Сталин. За ночь в Баку хорошо отдохнул. Чувствую себя нормально. Сталин подошел к столику, положил на него коробку с папиросами. Зажег спичку и раскурил потухшую папиросу. Затем, медленным жестом погасив спичку, указал на диван и сказал:

– Здесь, с краю, сяду я. Рузвельта привезут в коляске, пусть он расположится слева от кресла, где будете сидеть вы.

– Ясно, – ответил я.

Сталин снова стал прохаживаться по комнате, погрузившись в размышления. Через несколько минут дверь открылась и слуга-филиппинец вкатил коляску, в которой тяжело опираясь на подлокотники, сидел улыбающийся Рузвельт.

– Хэлло, маршал Сталин! – бодро произнес он, протягивая руку. – Я, кажется, немного опоздал, прошу прощения.

– Нет, вы как раз вовремя, – возразил Сталин. – Это я пришел раньше. Мой долг хозяина к этому обязывает, все-таки вы у нас в гостях, можно сказать, на советской территории.

– Я протестую, – рассмеялся Рузвельт. – Мы ведь твердо условились встретиться на нейтральной территории. К тому же тут моя резиденция. Это вы мой гость.

– Не будем спорить, лучше скажите, хорошо ли вы здесь устроились, господин президент. Может быть, что требуется?

– Нет, благодарю, все в порядке. Я чувствую себя как дома. – Значит, вам здесь нравится?

– Очень вам благодарен за то, что предоставили мне этот дом.

– Прошу вас поближе к столу, – пригласил Сталин.

Слуга-филиппинец подкатил коляску в указанное место, развернул ее, затянул тормоз на колесе и вышел из комнаты. Сталин предложил Рузвельту папиросу, но тот, поблагодарив, отказался, вынул свой портсигар, вставил длинными тонкими пальцами сигарету в изящный мундштук и закурил.

– Привык к своим, – сказал Рузвельт, обезоруживающе улыбнулся и, как бы извиняясь, пожал плечами. – А где же ваша знаменитая трубка, маршал Сталин, та трубка, которой вы, как говорят, выкуриваете своих врагов? Сталин хитро улыбнулся, прищурился.

– Я, кажется, уже почти всех их выкурил. Но говоря серьезно, врачи советуют мне поменьше пользоваться трубкой. Я все же ее захватил сюда и, чтобы доставить вам удовольствие, возьму с собой ее в следующий раз. – Надо слушаться врачей, – серьезно сказал Рузвельт, – мне тоже приходится это делать…

– У вас есть предложения по вопросу повестки дня сегодняшней беседы? – перешел Сталин на деловой тон.

– Не думаю, что нам следует сейчас четко очерчивать круг вопросов, которые мы могли бы обсудить. Просто можно было бы ограничиться обменом мнениями относительно нынешней обстановки и перспектив на будущее. Мне было бы также интересно получить от вас информацию о положении на вашем фронте.

– Готов принять ваше предложение, – сказал Сталин. Он размеренным движением взял коробку «Герцеговины Флор», раскрыл ее, долго выбирал папиросу, как будто они чем-то отличались друг от друга, закурил. Затем, неторопливо произнося слова, продолжал. – Что касается положения у нас на фронте, то основное, пожалуй, в том, что в последнее время наши войска оставили Житомир – важный железнодорожный узел.

– А какая погода на фронте? – поинтересовался Рузвельт.

– Погода благоприятная только на Украине, а на остальных участках фронта – грязь и почва еще не замерзла.

– Я хотел бы отвлечь с советско-германского фронта 30–40 германских дивизий, – сочувственно сказал Рузвельт. – Если это возможно сделать, то было бы хорошо.

– Это один из вопросов, по которому я намерен дать свои разъяснения в течение ближайших дней здесь же, в Тегеране. Сложность в том, что перед американцами стоит задача снабжения войск численностью в два миллиона человек, причем находятся они на расстоянии трех тысяч миль от Американского континента.

– Тут нужен хороший транспорт, и я вполне понимаю ваши трудности.

– Думаю, что мы эту проблему решим, так как суда в Соединенных Штатах строятся удовлетворительным темпом.

В ходе беседы Сталин и Рузвельт коснулись многих вопросов и проблем. Рузвельт, в частности, в общих чертах развивал мысль о послевоенном сотрудничестве между Соединенными Штатами и Советским Союзом, Сталин приветствовал эту идею и отметил, что после окончания войны Советский Союз будет представлять собой большой рынок для Соединенных Штатов. Рузвельт с интересом воспринял это заявление и подчеркнул, что американцам после войны потребуется большое количество сырья, и поэтому он думает, что между нашим странами будут существовать тесные торговые связи, Сталин заметил, что если американцы будут поставлять нам оборудование, то мы им сможем поставлять сырье.

Далее речь зашла о будущем Франции. Рузвельт заявил, что де Голль ему не нравится, в то время как генерала Жиро он считает симпатичным человеком и хорошим генералом. Рузвельт сообщил также, что американцы вооружают 11 французских дивизий, и коснулся в этой связи положения во Франции и настроений различных слоев населения этой страны.

– Французы, – заметил Рузвельт, – хороший народ, но им нужны абсолютно новые руководители не старше 40 лет, которые не занимали никаких постов в прежнем французском правительстве.

Сталин высказал мнение, что на такие изменения потребуется много времени. Что же касается некоторых нынешних руководящих слоев во Франции, продолжал он, то они, видимо думают, что союзники преподнесут им Францию в готовом виде, и не хотят воевать на стороне союзников, а предпочитают сотрудничать с немцами. При это французский народ не спрашивают.

Рузвельт заметил, что, по мнению Черчилля, Франция полностью возродится и скоро станет великой державой.

– Но я не разделяю этого мнения, – продолжал Рузвельт. – Думаю, что пройдет много лет, прежде чем это случится. Если французы полагают, что союзники преподнесут им готовую Францию на блюде, то они ошибаются. Французам придется много поработать, прежде чем Франция действительно станет великой державой…

За этими замечаниями американского президента скрывались серьезные разногласия между Соединенными Штатами и Англией по вопросу о том, кто должен осуществлять власть на освобожденной территории Северной Африки, а потом, после высадки в Нормандии, и в самой Франции. Как выяснилось впоследствии, Соединенные Штаты, осуществившие высадку в Северной Африке, рассчитывали установить свое военное и политическое господство не только над этой территорией, но и над всем французским движением Сопротивления, с тем чтобы в дальнейшем получить точку опоры на Европейском континенте – во Франции. В Северной Африке Вашингтон делал ставку на сотрудничавшего ранее с немцами адмирала Дарлана в противовес генералу де Голлю, который находился тогда в Лондоне и возглавлял Национальный комитет «Сражающейся Франции».

<…>

В конце концов Вашингтону все же пришлось пойти на примирение с генералом де Голлем, который получил возможность отправиться во Францию вскоре после высадки союзников в Нормандии. Но характер отношений, который складывался тогда между американцами и де Голлем, несомненно сыграл свою роль и в будущем.

В ходе этой беседы Рузвельта со Сталиным выявился различный подход Соединенных Штатов и Англии также и в отношении будущего колониальных владений. Рузвельт много говорил о необходимости нового подхода к проблеме колониальных и зависимых стран после войны. Может быть, он искренне думал о возможности предоставления им постепенно самоуправления и в конечном счете независимости – тема, к которой американский президент вновь и вновь возвращался в дни Тегеранской конференции. Но, выступая таким образом, вольно или невольно он отражал интересы тех кругов США, которые под прикрытием разговоров о пересмотре статуса колониальных владений европейских капиталистических держав готовили почву для проникновения США в колониальные страны.

<…> Касаясь будущего Индокитая, Рузвельт сказал, что можно было бы назначить трех-четырех попечителей и через 30–40 лет подготовить народ Индокитая к самоуправлению. То же самое, заметил он, верно в отношении других колоний.

– Черчилль, – продолжал президент, – не хочет решительно действовать в отношении осуществления этого предложения о попечительстве, так как он боится, что этот принцип придется применить и к английским колониям. Когда наш государственный секретарь Хэлл был в Москве, он имел при себе составленный мною документ о создании международной комиссии по колониям. Эта комиссия должна была бы инспектировать колониальные страны с целью изучения положения в этих странах и возможного его улучшения. Вся работа этой комиссии была бы предана широкой гласности…

Сталин поддержал идею создания такой комиссии и заметил, что к ней можно было бы обращаться с жалобами, просьбами и т. д. Рузвельт был явно доволен реакцией советской стороны, но не скрывал своего беспокойства по поводу возможного отношения Черчилля. Он даже предупредил Сталина, что в разговоре с британским премьером лучше не касаться Индии, так как, насколько ему, Рузвельту, известно, у Черчилля нет сейчас никаких мыслей в отношении Индии. Черчилль намерен вообще отложить этот вопрос до окончания войны.

– Индия – это больное место Черчилля, – заметил Сталин.

– Это верно, – согласился Рузвельт. – Однако Англии так или иначе придется что-то предпринять в Индии. Я надеюсь как-нибудь переговорить с вами подробнее об Индии, имея при этом в виду, что люди, стоящие в стороне от вопроса об Индии, могут лучше разрешить этот вопрос, чем люди, имеющие непосредственное отношение к данному вопросу…

На этот зондаж Сталин реагировал осторожно. Он лишь назвал замечания президента интересными.

Рузвельт взглянул на часы. До официального открытия конференции, назначенного на 16 часов, оставалось мало времени.

– Думаю, нам пора заканчивать, – сказал Рузвельт. – Надо еще немного отдохнуть и собраться с мыслями перед пленарным заседанием. Мне кажется, у нас состоялся очень полезный обмен мнениями, и вообще мне было очень приятно познакомиться и откровенно побеседовать с вами.

– Мне тоже было очень приятно, – ответил Сталин и, поднявшись, слегка поклонился Рузвельту.

Я вышел в соседнюю комнату позвать слугу президента. Он тут же явился и, взявшись за ручку, приделанную к спинке кресла-коляски, увез Рузвельта в его апартаменты. Сталин прошел в соседнюю комнату, где его ждали Молотов и Ворошилов.

В.М. Бережков. Страницы дипломатической истории.

Международные отношения, М., 1984. С. 233–238.

А.Е. Голованов, 5–6 декабря 1943 года.

По возвращении с Тегеранской конференции, 5 или 6 декабря, позвонил Сталин и попросил приехать к нему на дачу. Явившись туда, я увидел, что он ходит в накинутой на плечи шинели. Был он один. Поздоровавшись, Верховный сказал, что, видимо простудился, и высказал опасение, как бы не заболеть воспалением легких, чего он особенно опасался, ибо всегда тяжело переносил это заболевание. Походив немного, он неожиданно заговорил о себе.

– Я знаю, – начал он, – что когда меня не будет, не один ушат грязи будет вылит на мою голову. – И, походив немного, продолжал. – Но я уверен, что ветер истории все это развеет.

Нужно сказать прямо, я был удивлен таким высказыванием. В то время мне, да я думаю, не только мне, а всем не представлялось вероятным, что кто-либо может сказать о Сталине плохое. Во время войны все связывалось с его именем, и это имело явно видимые основания. Гитлеровские армии были разбиты под Москвой, Сталинградом и на Курской дуге. Мы одерживали победы одну за другой, монолитность армии и народа была очевидна и стремление стереть врага с лица земли было единодушно. Четко и бесперебойно работала вся машина государства, а при персимфансе – то есть игре оркестра без дирижера, а в понятии управления государством без твердого руководства, эта государственная машина так работать, естественно, не могла бы. Четкая же работа этой машины также всегда связывалась с его именем.

Походив еще немного, он продолжал:

– Вот все хорошее народ связывает с именем Сталина, угнетенные народы видят в этом имени светоч свободы, возможность порвать вековые цепи рабства. Конечно, только хороших людей на свете не бывает, о таких волшебниках говорят только в сказках. В жизни любой самый хороший человек обязательно имеет недостатки, и у Сталина их достаточно. Однако, если есть вера у людей, что, скажем, Сталин может их вызволить из неволи и рабства, такую веру нужно поддерживать, ибо она даст силу народам активно бороться за свое будущее.

А.Е. Голованов. Он стоял во главе тяжелейшей мировой войны.

Сборник «Полководцы». Роман-газета, М., 1995. С. 30–31.

А.С. Яковлев, декабрь 1943 года.

В октябре 1943 года были получены хорошие результаты при испытании истребителя Як-3 новым мотором Климова ВК-107. Этот самолет, являющийся дальнейшей модификацией «яка», показал исключительную по тому времени скорость – свыше 700 километров в час. 12 ноября мы с наркомом послали Сталину донесение об этом, и я с нетерпением ожидал, как он прореагирует.

Однако время идет, а на наше послание – никакого ответа. Проходит неделя, другая, третья – ничего!

28 ноября – 1 декабря состоялась Тегеранская конференция руководителей трех союзных держав – Сталина, Рузвельта, Черчилля. После возвращения Сталина из Тегерана я решил напомнить ему о нашей машине. Мы изготовили на заводе изящную модель самолета, и я послал ее с запиской:

«Товарищ Сталин, посылаю вам модель новейшей модификации самолета «як», являющегося самым быстроходным истребителем в мире. Летчиком Федрови на нем была достигнута скорость свыше 700 километров в час. Конструктор Яковлев».

Через день меня и наркома вызвали к Сталину. У него в это время были Молотов, Щербаков, командующий Волховским фронтом Мерецков и член Военного совета Штыков. Видимо, на этом фронте предстояло оживление. Действительно, через несколько дней начался разгром врага под Ленинградом.

Я впервые увидел Сталина в маршальском мундире.

Смотрю: на письменном столе рядом с чкаловским самолетом «Сталинский маршрут» стоит модель «яка» и под ней моя записка.

Сталин закончил разговор с присутствующими и обратился к нам. Он спросил о 107-м моторе конструктора Климова, поинтересовался возможностью его серийного производства.

Нарком положительно оценил мотор и попросил разрешения на запуск его в серию, предложил рассмотреть и подписать подготовленный проект постановления. Сталин взял с письменного стола модель Як-3, поставил ее на большой стол и спросил:

– А это верно? Какая скорость? Это хорошо! Как насчет серии?

Мы ответили, что в серии сейчас идет самолет Як-3 со 105-м мотором. Если новая машина со 107-м мотором пройдет государственные испытания, ее можно будет запустить в серийное производство на смену прежней машине.

– А сейчас что пойдет со 107-м мотором?

– Сейчас пойдет Як-9.

– Какие у него данные? Мы назвали.

– Ну, хорошо!

Сталин прошелся несколько раз молча вдоль кабинета, подошел ко мне, дотронулся до погона:

– Вы что генерал-майором ходите? Я растерялся, молчу, а он вдруг:

– Пора в генерал-лейтенанты переходить.

И сразу перешел к вопросу о 82-м моторе конструктора Швецова, ругал нас, что мы плохо развертываем его серийное производство. Мы начали было что-то мямлить в свое оправдание, а потом, воспользовавшись небольшим перерывом, когда Сталин стал раскуривать свою трубку, нарком обратился:

– Разрешите идти, товарищ Сталин?

Путь из Кремля в наркомат занял каких-нибудь 15 минут. Не успел я подняться в свой кабинет, как слышу: по радио Левитан передает постановление Совнаркома о присвоении мне звания генерал-лейтенанта.

А.С. Яковлев. Цель жизни.

Политиздат, М., 1988. С. 293–294.

Н.Д. Яковлев, 1943 год

Обычно И.В. Сталин вызывал нужных ему лиц через А.Н. Поскребышева, которому о цели вызова, как правило, не говорил. И Александр Николаевич передавал по телефону одно лишь слово: «Приезжайте». Переспрашивать в таких случаях не полагалось, а спешить было надо, так как при длительной задержке мог последовать вопрос «Где были?» или «Почему так долго не приезжали?» Отвечать нужно было честно, иначе беды не оберешься.

Как-то в 1943 году К.Е. Ворошилов уговорил меня посетить с ним ЦАГИ. Я там никогда не был. Поехали. В институте оказалось много интересного, и мы пробыли там часов до четырнадцати. Потом Ворошилов предложил еще заехать к нему на квартиру в Кремль пообедать.

Часов около восемнадцати почувствовал какое-то странное беспокойство и поехал к себе в ГАУ. Дорогой ругал себя за то, что не догадался от Ворошилова позвонить в управление и сообщить, где нахожусь.

У подъезда ГАУ меня действительно ждал дежурный адъютант, и, волнуясь, доложил, что уже три раза звонил Поскребышев. Так вот оно, предчувствие!

Звоню Александру Николаевичу. Тот сердито бросил: «Приезжайте, не мог найти». Приехал. Сталин тоже строго отчитал меня за то, что заставил ждать сорок минут. Спросил: «Где были?» Ответил. И опять получил нагоняй за поездку в ЦАГИ. Мотивировка: «Что, у вас своих дел не хватает, что вы ездите в другие институты?»