Текст книги "Яйца, бобы и лепешки"

Мейбл крупно повезло

– Жизнь, малышок, – сказал Укридж, – престранная штука.

Он возлежал на диване лицом к потолку и так долго не прерывал молчания, что до этой секунды я пребывал в уверенности, будто он спит. Теперь же выяснилось, что погружен он был не в сон, а в размышления, чем и объяснялась его столь нетипичная молчаливость.

– Престранней некуда.

Он приподнялся, сел и уставился в окно. Окно гостиной в коттедже, который я снял за городом, было обращено к лужайке с рощицей на заднем плане, и тут на него из пробуждающегося снаружи мира повеял тот первый прохладный ветерок, который возвещает, что в свои права вступает новый летний день.

– Черт подери! – вскричал я, поглядев на часы. – Ты отдаешь себе отчет, что своей болтовней продержал меня тут всю ночь?

Укридж не отозвался. Его лицо приняло непонятно отрешенное выражение, и он испустил звук, подобный последнему бульканью выдохшегося сифона с содовой. Видимо, так он представлял себе вздох скорби. Я понял, что произошло. В начале дня есть час необъяснимой магии, распечатывающий родники чувств даже у сваренных вкрутую. В этот час, когда солнце подергивает румянцем восточный горизонт и самая ранняя пташка щебечет над своим законным червячком, Стэнли Фиверстоунхо Укридж, сей закаленный в боях с Роком муж гнева, взял и рассиропился. Из чего следовало, что вместо постели меня ожидает какая-то история из его темного прошлого.

– Потрясенц, одно слово, – сказал Укридж. – Как и судьба. Странно подумать, Корки, старый конь, что, не сложись все так, как сложилось, я бы, возможно, сейчас был наивлиятельнейшей шишкой, предметом уважения и подражания для всего Сингапура.

– Но с какой стати тебя зауважали бы в Сингапуре?

– Купался бы в деньгах, – продолжал Укридж тоскливо.

– Ты?

– Да, я. Ты хоть раз слышал про типчика с Востока, который не нажил бы там несметных богатств? Еще бы! Ну так представь, чего бы достиг я с моим-то мозгом и прозорливостью. Отец Мейбл нагреб в Сингапуре те еще кучи золота, а не думаю, чтобы у него была хоть крупица какой бы то ни было прозорливости.

– Что еще за Мейбл?

– Неужели я тебе не рассказывал про Мейбл?

– Нет. Мейбл – а как дальше?

– Имен я не буду называть никаких.

– Терпеть не могу безымянных историй.

– Скушаешь эту историю безымянной. И не подавишься! – с силой сказал Укридж и опять вздохнул. Чрезвычайно противный звук. – Корки, мой мальчик, – продолжал он, – понимаешь ли ты, на каких тонких нитях подвешены наши жизни? Понимаешь ли ты, какими ничтожными могут быть камни, о которые мы ушибаем большие пальцы ног, шагая через этот мир? Понимаешь ли ты…

– Переходи к делу.

– В моем случае это был цилиндр.

– Чем был цилиндр?

– Камнем.

– Ты ушиб большой палец на ноге о цилиндр?

– Да, фигурально выражаясь. Именно цилиндр изменил ход всей моей жизни.

– Так у тебя же никогда не было цилиндра.

– Нет, у меня был цилиндр. И с твоей стороны идиотизм делать вид, будто у меня никогда не было цилиндра. Ты прекрасно знаешь, что я, когда живу у моей тетки Джулии в Уимблдоне, просто-напросто купаюсь в цилиндрах – буквально купаюсь.

– Ну да, когда живешь у своей тетки.

– Так я как раз жил у нее, когда познакомился с Мейбл. Ну, а история с цилиндром…

Я снова поглядел на часы.

– Могу уделить тебе полчаса, – сказал я. – А потом пойду спать. Если ты способен уложить Мейбл в тридцатиминутный набросок, валяй.

– Совсем не то сочувствие, какого я вправе ждать от старого друга, Корки.

– Но единственное сочувствие, на какое я способен в половине четвертого утра. Приступай.

Укридж задумался.

– Даже не представляю, с чего начать.

– Ну, для начала, кто она была такая?

– Она была дочкой типуса, который заправлял каким-то колоссально богатым чем-то в Сингапуре.

– Где она жила?

– На Онслоу-сквер.

– Где жил ты?

– У моей тетки в Уимблдоне.

– Где ты с ней познакомился?

– На званом обеде у тетки.

– Ты влюбился в нее с первого взгляда?

– Да.

– И некоторое время казалось, что она может ответить на твою любовь?

– Вот именно.

– А затем в один прекрасный день она увидела тебя в цилиндре, на чем все и кончилось. Вот так-то. Вся история за две минуты пятнадцать секунд. А теперь пойдем-ка спать.

Укридж помотал головой:

– Ты все напутал, старый конь. Ну ничего похожего. Лучше уж позволь, я расскажу с самого начала.

После этого обеда (сказал Укридж) я первым делом отправился с визитом на Онслоу-сквер. Собственно говоря, в первую неделю я возникал там три раза, и мне казалось, что все идет лучше некуда. Ты же знаешь, Корки, каким я бываю, когда гощу у моей тетки Джулии. Элегантен, одно слово. Изыскан, безупречно одет. Учти, я не говорю, что мне нравится, как она принуждает меня одеваться, когда я гощу у нее, но факт остается фактом, выгляжу я сногсшибательно. Увидев, как я небрежной походкой иду по улице при перчатках, трости, штиблетах с гетрами и старине цилиндре, ты мог бы запнуться, решая, маркиз я или герцог, но знал бы твердо, что я либо маркиз, либо герцог.

Для девушки это значит много, но еще больше – для ее матери. К концу недели ты не попал бы пальцем в небо, сказав, что на Онслоу-сквер я стал всеобщим любимцем. А затем, заглянув как-то раз на чашечку чаю, я был потрясен, увидев, что в моем любимом кресле угнездился другой типус, да с таким видом, будто он чувствовал себя абсолютно как дома. Матушка Мейбл хлопотала вокруг него так, точно он был давно пропавшим без вести любимым сыном. И Мейбл он словно бы очень нравился. Но самый тяжкий удар я получил, когда выяснилось, что этот типус – баронет.

Ну, ты не хуже меня знаешь, Корки, что простому трудяге тягаться с баронетами не так-то просто. Что-то в баронетах имеется такое, чем они прельщают девушку даже самой высокой души. Ну а что до маменьки средней руки, так она пожирает их живьем. Даже баронету в годах с двойным подбородком и лысиной во всю голову и то пальца в рот класть не стоит, а этот был молодым и редкостным экземпляром. Классическое, слегка прыщавое патрицианское лицо, и, что еще хуже, он служил в Колдскримском гвардейском полку. Ты наверняка согласишься со мной, Корки, когда я скажу, что даже простенький гражданский баронет – это уже гвоздь в сапоге. Но баронет, по совместительству еще и гвардеец, – это соперник, при виде которого даже самый твердокаменный типчик имеет полное право содрогнуться.

А когда ты учтешь, что противопоставить подобной сокрушительной угрозе я мог только честное сердце и солнечный характер, то поймешь, почему этот лоб избороздили морщины, пока я прихлебывал свой чай и слушал, как остальное общество беседует о людях, мне вовсе не известных, и о концертах вкупе с другими подобными развлечениями, на которых я не блистал своим присутствием.

Через несколько минут беседа коснулась Аскотских скачек.

– А вы поедете на них, мистер Укридж? – осведомилась мамаша, видимо сочтя, что пора и меня привлечь к их светской болтовне.

– Ни в коем случае их не пропущу, – ответил я.

Хотя, сказать правду, до этой минуты я склонялся к тому, чтобы оставить их без внимания. Как бы я ни любил этот спорт королей, на мой взгляд, скачки, ради которых ты обязан облачаться в визитку и цилиндр, когда столбик термометра обещает достигнуть тридцати с лишним, теряют всякую соблазнительность.

– Как хорошо! – сказала Мейбл, и, должен признаться, эти ласковые слова очень меня взбодрили. – Значит, мы там встретимся.

– Сэр Обри, – сообщила ее мамаша, – пригласил нас погостить у него всю неделю скачек.

– Снял там дом на это время, – пояснил баронет.

– А! – сказал я, и, заметь, добавить к этому было нечего. Жуткое открытие, что этот гвардейский баронет вдобавок к гвардейству и баронетству обладал еще и наличными в достаточном количестве, чтобы снимать загородные дома на всю аскотскую неделю с такой небрежной беззаботностью, обожгло меня, будто крапивой. Я был сокрушен, Корки. Твой старый друг был сокрушен. И на обратном пути в Уимблдон я напряженно размышлял.

Когда я добрался туда, моя тетка сидела в гостиной, и внезапно что-то в ее позе поразило меня, как зуботычина. Не знаю, испытывал ли ты когда-нибудь непонятное чувство, которое словно нашептывает тебе на ухо, что вот сейчас ад содрогнется до самого своего основания. А вот я его испытал, едва ее увидел. Она сидела в кресле, прямая, будто проглотила кочергу, а когда я вошел, посмотрела на меня. Ну, ты ее знаешь, Корки, и знаешь, как она впивается в тебя взглядом, не повернув головы, будто василиск, у которого шея затекла. Именно так она на меня тогда и посмотрела.

– Добрый вечер, – сказала она.

– Добрый вечер, – сказал я.

– Так, значит, ты пришел, – сказала она.

– Да, – сказал я.

– Ну, в таком случае можешь немедленно выйти вон, – сказала она.

– Э? – сказал я.

– И больше не возвращаться, – сказала она.

Я выпучился на нее. Заметь, моя тетка Джулия и прежде вышвыривала меня из своего дома много раз, так что, собственно, я к этому привык, но еще ни разу я не получал пинка с такой внезапностью и бесповоротностью, ни с того ни с сего. Обычно, когда тетя Джулия вышвыривает меня вон, приближение этой минуты легко вычислить за много дней наперед.

– Я могла бы предвидеть что-нибудь вроде этого, – сказала она.

И тут все стало ясно. Она узнала про часы. И вот доказательство того, что любовь вытворяет с людьми, Корки: верь не верь, а я начисто про них забыл.

Ты ведь знаешь, как обстоят дела, когда я гощу у моей тетки Джулии. Она кормит меня, одевает, но по какой-то причине, понятной только ее извращенному уму, понудить ее расстаться с самой малой толикой наличных абсолютно невозможно. А в результате, влюбившись в Мейбл с такой силой и нуждаясь в фунте-другом на текущие расходы, я вынужден был положиться на свою природную сообразительность и находчивость. Ситуация категорически требовала, чтобы время от времени я дарил Мейбл цветочки или шоколадные конфеты, а они стоят денег. И потому, заметив, что очень симпатичные часы бездельничают на каминной полке в комнате для гостей, я унес их под плащом и поручил надзору местного закладчика. И вот вдруг выяснилось, что каким-то хитрым образом она втихомолку об этом проведала.

Спорить было бесполезно. Когда моя тетка Джулия стоит над тобой, засучив рукава, и готовится ухватить тебя за загривок и брюки пониже пояса, слова бессильны, как я знаю по опыту. Остается только отчалить в уповании на Время, этого великого целителя. А потому минут сорок спустя сторонний наблюдатель мог бы увидеть, как одинокая фигура устремляется к станции с чемоданом в руке. Вновь я был вышвырнут в необъятный мир.

Но ты меня знаешь, Корки. Закаленный ветеран. Чтобы сокрушить твоего старого друга, требуется удар покрепче этого. Я снял комнату на Арундел-стрит и сел обозревать положение вещей.

Бесспорно, дело приняло сквернейший оборот, и многие, лишенные моей прозорливости и предприимчивости, повернулись бы лицом к стене и сказали: «Это конец». Но я скроен из материала покрепче. Мне мнилось, что еще не все потеряно. В чемодан я уложил визитку, жилет, брюки, штиблеты, гетры и перчатки, а в необъятный мир вышел со стариной цилиндром на голове, так что с чисто орнаментальной точки зрения все осталось по-прежнему. Иными словами, я по-прежнему мог посещать Онслоу-сквер, и что еще важнее – если бы я сумел подоить Джорджа Таппера на пятерочку, чем намеревался заняться незамедлительно, то обзавелся бы необходимой суммой, чтобы отправиться на Аскотские скачки.

Солнце, мнилось мне, все еще сияло. Как верно сказано, Корки, что как бы ни клубились тучи, но где-то солнце льет свои лучи! Как верно… Ладно-ладно, я так, к слову.

Ну-с, Джордж Таппер, бесценный человек, выкашлянул и не пискнул… Нет, если быть абсолютно точным, не совсем без писка. Но выкашлянул. И ситуация сложилась следующая: наличность в кармане – пять фунтов. Цена за место на трибуне и вход в загон в первый день скачек – два фунта. Времени до скачек – десять дней. Итого – три фунтика в моей копилке, чтобы продержаться до тех пор, и заплатить за проезд туда, и купить цветов, и прочее, и прочее. Перспектива более чем розовая.

Но заметь, Корки, как судьба играет нами. За два дня до скачек, когда я возвращался после чаепития на Онслоу-сквер – в размышлениях, поскольку баронет был там в большом наличии, – произошло то, что на первый взгляд могло выглядеть непоправимой катастрофой.

Погода, которая до исхода этого дня была ясной и теплой, внезапно изменилась, и с востока задул довольно-таки кусачий ветер. Не будь я до такой степени поглощен своими мыслями касательно баронета, я бы, разумеется, принял надлежащие меры, но при сложившихся обстоятельствах, едва я завернул за угол на Фулем-роуд, пребывая, можно сказать, в глубоком трансе, как цилиндр был сметен с моей головы и целеустремленно покатился в сторону Патни.

Ну, ты знаешь, что такое Фулем-роуд. У цилиндра там не больше шансов уцелеть, чем у кролика на собачьих бегах. Я кинулся вдогонку со всей возможной быстротой, но что толку! Такси наподдало его в сторону автобуса, и автобус, будь он проклят, довершил остальное. К тому времени, когда поток машин слегка поредел и я увидел скорбные останки, мне оставалось только отвернуться с безмолвным стоном. Подбирать их не имело ни малейшего смысла.

А я остался сидеть в калоше.

Или, вернее, в том, что случайный наблюдатель, не знакомый с моей предприимчивостью и находчивостью, назвал бы калошей. Ибо человека вроде меня, Корки, можно уложить, но нельзя нокаутировать. Такими стремительными были мои мыслительные процессы, что между тем моментом, когда я увидел этот размозженный цилиндр, и решением заскочить в министерство иностранных дел и подбить Джорджа Таппера еще на пятерку прошло не более пятидесяти секунд. Именно в такие критические моменты мозг и показывает, чего он стоит.

Хочешь нажиться, так брось скупиться. И хотя к этому времени денежные ресурсы поиссякли, я вложил пару шиллингов в наем такси. Лучше было потратить два шиллинга, чем дотопать до министерства иностранных дел и обнаружить, что Таппи и след простыл.

Ну, несмотря на поздний час, он все еще был на месте. Вот что среди прочего мне нравится в Джордже Таппере, вот одна из причин, почему я всегда утверждаю, что он достигнет на службе отечеству внушительных высот: он не жалеет своего времени, не смотрит на часы. Вот почему в уже не таком далеком будущем, Корки, когда ты все еще будешь еле сводить концы с концами, выдавая статеечки для «Интересных заметок» и пописывая для пропитания рассказики о девушках, которые оказываются пропавшими наследницами, Таппи уже станет сэром Джорджем Таппером, кавалером ордена Св. Михаила и Св. Георгия второй степени и блистательным любимцем всех министерских канцелярий.

Я застал его погруженным по уши в официального вида бумаги и тотчас перешел к делу. Я знал, что он, вероятнее всего, занят объявлением войны Черногории и не в настроении тратить время на пустую болтовню.

– Таппи, старый конь, – сказал я, – мне категорично и незамедлительно требуются пять фунтов.

– Что-что? – сказал Таппи.

– Десять, – сказал я и с ужасом обнаружил в его глазах тот холодный неприступный взгляд, который в подобные моменты можно видеть в глазах некоторых типусов.

– Я одолжил тебе пять фунтов только неделю назад, – сказал он.

– И да вознаградят тебя за это Небеса, старый конь, – ответил я со всей учтивостью.

– Так зачем тебе еще?

Я уже собрался описать ему все обстоятельства, когда словно некий голос шепнул мне: «Воздержись!» Что-то сказало мне, что Таппи пребывает в мерзейшем настроении и намерен отказать мне – да, мне, старому школьному другу, который знает его с тех самых пор, когда он носил итонские воротнички. И в тот же миг я заметил на стуле у двери его цилиндр. Таппи ведь не из тех чиновников, которые бьют баклуши в Уайтхолле в костюмах для тенниса и соломенных канотье. Он одевается строго корректно, и я уважаю его за это.

– Зачем, собственно, – сказал Таппи, – тебе нужны деньги?

– На личные расходы, малышок, – ответил я. – Прожиточный минимум сейчас очень высок.

– Что тебе требуется, – сказал Таппи, – так это работа.

– Мне требуется, – напомнил я ему, потому что если у старины Таппи и есть недостаток, так это привычка отвлекаться от темы, – всего пятерка.

Он покачал головой в манере, которую мне было неприятно видеть.

– Для тебя крайне вредно бездельничать на занятые суммы. Не то чтобы я их для тебя жалел, – сказал Таппи, и по высокопарности его выражений – чисто в духе министерства иностранных дел – я понял, что в указанном министерстве что-то не заладилось. Вероятно, проект договора со Швейцарией слямзила какая-нибудь иностранная авантюристка. Там такое случается чуть не каждый день. Таинственные дамы под вуалями заскакивают к старине Таппи, занимают его разговорами, а когда он оглядывается, то видит, что длинный голубой конверт с важнейшими документами бесследно исчез. – Не то чтобы мне жаль денег для тебя, – сказал Таппи, – но тебе действительно необходимо найти какую-нибудь постоянную работу. Мне следует подумать, – сказал Таппи. – Мне следует подумать, поискать.

– Ну а пока, – сказал я, – как насчет пятерочки?

– Нет. Я не намерен одалживать тебе пятерку.

– Всего пять фунтов, – не отступал я. – Пять малюсеньких фунтиков, Таппи, старый конь.

– Нет.

– Ты можешь записать их в книгу служебных расходов и перекинуть бремя на плечи налогоплательщиков.

– Нет.

– И ничто не способно тебя тронуть?

– Нет. И я крайне сожалею, старина, но должен попросить тебя убраться. Я жутко занят.

– Ну ладненько, – сказал я.

Он снова зарылся в документах, а я потопал к двери, забрал цилиндр со стула и удалился.

На следующее утро я завтракаю себе, и вдруг вваливается старина Таппи.

– Послушай, – говорит Таппи.

– Выкладывай, малышок.

– Помнишь, ты приходил ко мне вчера?

– Помню. И ты пришел сказать, что передумал насчет этой пятерки?

– Нет, я не пришел сказать тебе, что передумал насчет этой пятерки. Я собирался сказать, что я не обнаружил моего цилиндра, когда встал, чтобы покинуть кабинет.

– Жаль-жаль, – сказал я.

Таппи прожег меня сверлящим взглядом:

– А ты его не брал?

– Кто? Я? Для чего мне цилиндр?

– Совершенно непонятно.

– Думаю, выяснится, что его слямзил международный шпион или кто-нибудь вроде.

Таппи на несколько минут погрузился в размышления.

– Крайне странно, – сказал он. – Со мной такого никогда не случалось.

– Наш опыт непрерывно обогащается.

– Ну, не важно. Собственно, я пришел сказать, что подыскал для тебя работу.

– Да неужели?!

– Вчера вечером в клубе я познакомился с человеком, которому нужен секретарь. Ему нужен кто-то, кто будет держать в порядке его бумаги и все такое прочее, так что печатанье на машинке и стенографирование не обязательны. Полагаю, стенографировать ты не умеешь?

– Не знаю. Никогда не пробовал.

– Ну так завтра тебе надо явиться к нему утром в десять. Его фамилия Булстрод, ты найдешь его в моем клубе. Великолепный случай, так что, Бога ради, не проваляйся в постели до десяти.

– Не проваляюсь. Я буду на ногах, готовый в сердце к судьбе любой.

– Да уж, постарайся.

– И я глубоко благодарен тебе, Таппи, старый конь, за эти высоко ценимые услуги.

– Не стоит благодарности, – сказал Таппи и остановился в дверях. – Только вот эта тайна цилиндра…

– Неразрешимая, на мой взгляд. И я бы перестал о нем думать.

– Только что был тут – и вдруг исчез.

– Как похоже на жизнь! – сказал я. – Заставляет задуматься, и все такое прочее.

Он отвалил, и я как раз доедал завтрак, когда вошла миссис Бийл, моя квартирная хозяйка, с письмом в руке.

Письмо было от Мейбл с напоминанием, чтобы я обязательно приехал на Аскотские скачки. Я перечел его три раза, пока поглощал яичницу, и не стыжусь сказать, Корки, что на глаза мне навернулись слезы. Подумать только, для нее это было так важно, что она специально посылала письма, настойчиво уговаривая меня присутствовать там. Мне показалось, что шансы б-та свелись к нулю. Да, Корки, в тот миг мне прямо-таки стало жаль б-та, который по-своему был вполне сносным типусом, хотя и прыщавым.

В тот вечер я завершил последние приготовления. Пересчитал наличные: достаточно на поездку туда и обратно, билет на трибуну и в загон и что-то около пятнадцати шиллингов, чтобы перекусить и на прочие расходы, а еще заначка в десять шиллингов, чтобы сделать ставку. В финансовом отношении я был в полном ажуре.

Да и в смысле одежды все было в порядке. Я извлек брюки, визитку, жилет, штиблеты и гетры и снова примерил цилиндр Таппи. И в двадцатый раз пожалел, что у Таппи, во всех других отношениях человека безупречных качеств, голова оказалась чуть маловатой. Такая вот странность. С одной стороны, можно сказать, что старина Джордж Таппер практически ворочает судьбами великой державы – во всяком случае, он подвизается в министерстве иностранных дел и на отличном счету у своих бонз, с другой стороны, шляпы он носит седьмого размера с минусом. Не знаю, замечал ли ты, что голова у Таппи как бы сужается кверху, моя же, наоборот, по форме близка к турнепсу. Все это усложнило и подпортило ситуацию.

Стоя перед зеркалом и осматривая себя напоследок, я не мог не ощутить, насколько шляпа меняет человека. С непокрытой головой я выглядел безупречно до последних мелочей, но в цилиндре я словно готовился выйти на сцену мюзик-холла и спеть комические куплеты. Однако приходилось довольствоваться тем, что есть, и не стоило принимать это к сердцу. Я разложил брюки под матрасом, чтобы обеспечить идеальные складки, позвонил миссис Бийл и отдал ей визитку, чтобы она прошлась по ней горячим утюгом. И я отдал ей цилиндр и проинструктировал ее, как его обработать портером. Это, как тебе, без сомнения, известно, придает цилиндру чертовский глянец, а когда типчик состязается с б-том, нельзя пренебрегать ни малейшей мелочью.

А затем – в постель.

Спал я не слишком хорошо. В час ночи полил дождь, и меня внезапно поразила мысль: что, черт подери, мне делать, если он будет лить и днем? Покупка зонта разнесла бы бюджет в клочья. В результате моя голова почти до утра лихорадочно металась по подушке.

И напрасно. Когда я пробудился в восемь утра, солнце заливало комнату, и казалось, что последняя помеха убрана с моего пути. Я позавтракал, а затем выкопал брюки из-под матраса, забрался в них, надел штиблеты, застегнул на них гетры и позвонил миссис Бийл. Меня переполняло благодушие. Складки на брюках были само совершенство.

– А, миссис Бийл, – сказал я. – Будьте так добры, визитку и цилиндр. Какое чудесное утро!

Ну, эта Бийл, должен тебе объяснить, была довольно зловещей бабой с глазами, сильно напоминавшими мне глаза моей тетки Джулии. И мне не понравилось, что она смотрела на меня с вредной многозначительностью. Кроме того, я увидел в ее руке какой-то документ. И тут, Корки, меня объял непонятный страх.

Полагаю, в таких случаях срабатывает своего рода инстинкт. Человек, который сталкивался с этим так часто, как я, начинает помимо воли содрогаться, когда видит квартирную хозяйку с листком в руке и многозначительно на него смотрящую.

Секунду спустя стало ясно, что шестое чувство меня не обмануло.

– Я принесла вам маленький счетец, мистер Укридж, – сказала эта жуткая бабища.

– Чудесно! – сказал я благодушно. – Положите на стол, хорошо? И принесите мою визитку и цилиндр.

Она даже еще больше уподобилась моей тетке Джулии.

– Я должна попросить, чтобы вы расплатились сейчас же, – сказала она. – И так уже неделю просрочили.

Солнечное утро начало быстро меркнуть, но я сохранял благодушие.

– Да-да, – сказал я. – Всеконечно. Но мы потолкуем об этом попозже. Цилиндр и визитку, будьте так добры, миссис Бийл.

– Я должна попросить… – начала она снова, но я усмирил ее самым выразительным моим взглядом. Если я чего не выношу в нашем мире, Корки, так это пошлую скаредность.

– Да-да, – сказал я с досадой. – Как-нибудь в другой раз. Мой цилиндр и визитку, будьте так добры.

И тут – такое жуткое невезение! – ее вурдалачий взгляд упал на каминную полку. Ты ведь знаешь, как бывает, когда одеваешься с особым тщанием, – возвращаешь в карманы их содержимое в самую последнюю очередь. И я, на свою беду, положил мой маленький капитал именно на каминную полку. И слишком поздно заметил, что она его высмотрела. Послушай совет человека, который кое-чего в жизни насмотрелся, и никогда не оставляй свои деньги на виду. Они наверняка натолкнут того, кто их увидит, на всякие мерзкие мысли.

– У вас тут деньги, – сказала миссис Бийл.

Я прыгнул к камину и обрючил наличные.

– Нет-нет, – сказал я поспешно. – Их я вам отдать не могу, они мне нужны.

– Хо! – говорит она. – И мне тоже.

– Послушайте, миссис Бийл, – говорю я. – Вы не хуже меня знаете, что…

– Я не хуже вас знаю, что вы должны мне два фунта, три шиллинга, шесть пенсов и полпенни.

– И в свое время, – говорю я, – вы их получите. Но сейчас вам следует потерпеть. Провалиться мне, миссис Бийл, – сказал я с жаром. – Вы не хуже меня знаете, что любые финансовые операции подразумевают разумное кредитование. Кредит – это кровь коммерции. Так что несите цилиндр с визиткой, а попозже мы обсудим все подробно.

И тут эта баба дала волю низости души и жуткой подлой хитрости, которые, хотелось бы мне думать, не типичны для представительниц женского пола.

– Либо я получаю деньги, – говорит она, – или попридержу цилиндр с визиткой. – И нет слов, Корки, чтобы описать омерзительное злорадство в ее голосе… – За них что-нибудь да можно выручить.

Я уставился на нее в полном ужасе:

– Но я не могу поехать на Аскотские скачки без цилиндра.

– Ну так и не ездите туда.

– Будьте же разумны, – взмолился я. – Поразмыслите.

Ничего не помогло. Она бескомпромиссно требовала свои два фунта, три шиллинга, шесть пенсов и полпенни, и никакие уговоры на нее не действовали. Я предложил ей эту сумму вдвойне после отсрочки, но втуне. Проклятие квартирных хозяек как класса, Корки, и причина, почему они никогда не достигают состоятельности, не говоря уж о богатстве, лежит в том, что они лишены прозорливости. Они не понимают сути финансов. У них нет широкого, глубокого, гибкого кругозора, который приводит к богатству. Противостояние продолжалось, но наконец она ушла, оставив меня снова в безвыходном положении.

Только когда ты оказываешься в таком положении, Корки, только тогда ты по-настоящему постигаешь истинную пустоту мира. Только тогда до тебя доходит абсолютная глупость и бессмысленность человеческих институтов. Например, вся эта заварушка с Аскотскими скачками. Почему, во имя всего святого, если ты намерен устроить скачки, тебе понадобилось вводить идиотские правила, как именно должны быть одеты люди, если они хотят на них присутствовать? Почему там надо обязательно нахлобучивать на голову цилиндр, хотя все остальные скачки можно посещать хоть с непокрытой головой?

И вот я, полностью экипированный для ипподромов Херст-Парка, Сандауна, Гатуика, Алли-Палли, Лингфилда или любых других, какие могут тебе припомниться, я, потому лишь, что вурдалак в облике квартирной хозяйки зацапал мой цилиндр, лишился доступа на трибуну Аскота, хотя мой карман топырился от суммы, приготовленной для оплаты входного билета. Именно такие вот казусы заставляют нас грызть удила нашей нынешней цивилизации и сомневаться, действительно ли Человек – это последнее слово Природы.

Такова, Корки, была суть моих размышлений, пока я стоял у окна и уныло взирал на льющийся за ним солнечный свет. И тут внезапно, взирая на него, я заметил приближающегося по улице типуса.

И принялся с интересом его разглядывать. Преуспевающий типус в годах, с желтоватым лицом и белоснежными усами, рассматривал номера домов, словно отыскивая цель своего променада. В ту же секунду он остановился перед парадной дверью моего дома, прищурился на номер, а затем прогалопировал вверх по ступенькам крыльца и позвонил. Я сразу понял, что это должен быть искатель секретарей, про которого говорил Таппи и к которому мне следовало явиться через полчаса в его клуб. Мне было показалось странным, что он является ко мне, вместо того чтобы ждать, когда я явлюсь к нему. Но затем я пришел к выводу, что это именно тот тип энергичного, не знающего устали деятеля, с какими Таппи якшается в своем клубе. Для них время – деньги, и, без сомнения, он вспомнил о каком-то другом неотложном свидании, на которое опоздал бы, просидев в клубе до десяти.

В любом случае он сейчас стоял у двери, а я смотрел на него сверху, и сердце у меня колотилось. Потряс же меня, Корки, тот факт, что телосложением он походил на меня и был элегантно облачен в корректнейший дневной костюм, довершавшийся цилиндром. И хотя на таком расстоянии, да еще с высоты, точный размер определить было трудновато, но меня тотчас осенила мысль, прямо-таки ниспосланная свыше, что этот цилиндр мне придется куда больше впору, чем головной убор Таппи.

Минуту спустя в мою дверь постучали, и он вырос на пороге.

Увидев его на расстоянии руки, я убедился, что не ошибся в нем. Он был не слишком высок, но плечи его шириной походили на мои, а голова была большая и круглая. Короче говоря, если когда-либо провидение скроило типуса, чтобы он носил визитку и цилиндр моих размеров, этот типус был тем типусом. Я созерцал его горящим взором.

– Мистер Укридж?

– Да, – ответил я. – Входите-входите. Жутко любезно, что вы заглянули ко мне.

– Ну что вы!

И я, Корки, как ты, наверное, уже сообразил, я оказался, так сказать, на перекрестке двух дорог. Перст Осмотрительности указывал в одну сторону, Перст Любви – в другую. Осмотрительность нашептывала, чтобы я обаял этого типуса, говорил бы с ним по-хорошему, вел бы себя с ним как с тем, кто держит в руках мою судьбу и может, если его умаслить, предложить мне работу, которая отогнала бы волка нужды от моего порога, пока я не подыщу что-нибудь покрупнее, что-нибудь более отвечающее моей прозорливости и талантам.

Любовь, напротив, вопила, чтобы я слямзил его визитку и драпанул с ней на вольные просторы.

Чертовская была дилемма.

– Я пришел… – начал типус.

Я принял решение, и последнее слово осталось за Любовью.

– Послушайте, – сказал я, – по-моему, сзади к вашей визитке что-то прилипло.

– А? – говорит типус и пытается извернуться и посмотреть через плечо себе на спину, олух эдакий.

– Как будто расквашенный помидор или еще что-то.

– Расквашенный помидор?

– Или еще что-то.

– Но откуда у меня на спине мог взяться расквашенный помидор?

– А! – говорю и мановением руки даю ему понять, что тайна сия велика есть.

– Очень странно, – говорит типус.

– Очень, – говорю я. – Снимите-ка цилиндр и поглядим.

Он высвободился из визитки, и я кинулся на нее как орел. В таких случаях мешкать нельзя, и я не стал мешкать. Я выдернул визитку из его рук, сдернул цилиндр со стола, на который он его водрузил, выскочил за дверь и скатился с лестницы, а он и пискнуть не успел.