Текст книги "Греховные радости"

– Энн? Это Вирджиния Кейтерхэм. Послушайте, я сегодня в Лондоне, и у меня появились кое-какие новые идеи; мне бы очень хотелось заглянуть к вам и посоветоваться. Вам это было бы не слишком неудобно?

– Вирджиния, я сегодня очень занята. – Голос Энн Лайгон звучал вежливо, но сдержанно.

– Да, я понимаю, что вы не можете ради меня все бросить. – Вирджиния старалась говорить легко и непринужденно, чтобы подавить возникшее у нее внутри и постепенно нараставшее ощущение сдавливающего холода. – Я могла бы приехать завтра или даже в пятницу.

– Послушайте, Вирджиния, мне очень жаль, но боюсь, что на этот раз ничего не получится. – Энн казалась смущенной. – Я действительно сожалею, но у меня сейчас масса неотложнейших дел. Я думала встретиться с вами, но где-то позже. Не на этой неделе.

– Хорошо. – Вирджиния уже больше даже не старалась придать своему голосу жизнерадостность и скрыть охватившее ее уныние. – Хорошо. До свидания, Энн.

– До свидания, Вирджиния. – Голос Энн Лайгон звучал с явным облегчением.

Вирджиния отправилась в Лондон и потратила кучу денег на новую норковую шубку.

Если Александру не хватает шести миллионов, то тремя тысячами больше или меньше – невелика разница.

В ее отсутствие звонила Шарлотта и попросила, чтобы мама перезвонила ей, оставив бабушкин телефон. Вирджиния никогда прежде не набирала этот номер, и ее охватил какой-то суеверный страх. Она только надеялась, что к телефону подойдет не мать Александра. Это было бы просто кошмаром, ей бы пришлось повесить трубку, и все. Вирджиния вдруг почувствовала, что почему-то вся мелко дрожит. Не набрав номер до конца, быстро положила трубку и закурила. С сигаретой она почувствовала себя лучше. Снова набрала номер. Ответил мужской голос с сильным шотландским акцентом:

– Замок Кинлох.

– Доброе утро. Пожалуйста, попросите леди Шарлотту Уэллес.

– Позвольте узнать, кто ее спрашивает?

– Леди Кейтерхэм. Ее мать.

– Одну минутку, леди Кейтерхэм.

Она ждала, постукивая пальцами по столу и оглядывая комнату, как бы заново открывая ее для себя, внимательно изучая богатую лепнину карнизов, идеальные линии камина; иногда, хотя и очень редко, она была способна понять, почему Александр так любит этот дом. Надо будет помочь ему справиться со всеми этими трудностями, да и вообще больше помогать ему. В последнее время она мало что для него делала, надо признать честно.

– Леди Кейтерхэм?

– Да? – Вирджиния не ожидала, что ответит не Шарлотта, а кто-то другой.

– Леди Кейтерхэм, я сожалею, но дети уже уехали.

– Уехали? – Странно, в этом слове ей почудилось что-то угрожающее. Вирджиния поняла, что впадает в совершенно нелогичную, бессмысленную панику. – Что значит уехали?

– Видите ли, леди Кейтерхэм, они уехали на два или три дня. Лорд Кейтерхэм и леди Кейтерхэм-старшая повезли их на острова. Они должны возвратиться в субботу.

– Ах вот как. Понимаю. Видимо… видимо, дочь мне позвонила именно для того, чтобы об этом сказать.

– Да, ваша светлость, я так полагаю. – Голос звучал успокаивающе, но как-то снисходительно. Вирджиния почувствовала раздражение.

– Ну что ж, когда вернутся, передайте им, пожалуйста, что я звонила.

– Да, леди Кейтерхэм. Разумеется.

Она положила трубку, ощущая, как у нее словно мороз пробегает по коже. Такое впечатление, что от нее все вдруг отвернулись, бросили ее. Потом она встряхнулась. Чепуха. Дней через пять они все вернутся и будут снова дома. Надо пойти и просто заварить себе крепкого кофе. Очень крепкого. Она закурила французскую сигарету, спустилась вниз, в холл, и направилась к двери на кухню.

В общем-то, по-настоящему помочь ей могло на самом деле только одно. Всю оставшуюся часть дня Вирджиния слонялась по дому, курила, пила кофе, съела целую коробку шоколадных конфет; и в конце концов ей не осталось ничего иного, кроме как поступить самым очевиднейшим образом. Выпить. Только одну рюмку. Всего одну. Чтобы облегчить ощущение боли, обиды, одиночества.

Какая кошмарная неделя! Все, ну абсолютно все пошло не так. Дети уехали и явно угодили там под влияние бабушки; клиентка раздражена; заказ от Энн Лайгон сорвался; даже дружба с Катрионой оказалась под угрозой. Ужасно. Ужасно. И за всем этим, на заднем плане, в глубине постоянно грызущий жуткий страх из-за Хартеста, из-за отсутствия денег, из-за того, что Александр страшно несчастен и потому отдаляется от нее, становится каким-то чужим и враждебным. И не к кому, совершенно не к кому обратиться за помощью. Только… только к выпивке. Вот тот единственный друг, который никогда не изменял ей. Эта мысль вытеснила у нее из сознания все, она не могла думать ни о чем другом. Этот друг способен успокоить, приласкать, утешить ее, снять боль, притупить чувство беспокойства. Он так доступен и ничего не требует для себя в ответ.

Красное вино, вот что ей нужно. Шампанское недостаточно холодное, и, кроме того, она не сможет удержаться и ограничить себя одним бокалом: раз уж откроет бутылку шампанского, придется ее допивать, иначе пропадет. А красное вино можно будет снова заткнуть пробкой и растянуть до завтра, до ужина. Она достала бутылку кларета, зажала ее под мышкой и тихонько поднялась наверх. Штопор она возьмет в кабинете Александра, там их сколько угодно.

В кабинете было холодно, комната выглядела до отвращения прибранной и потому какой-то обезличенной. Такое впечатление, будто никто никогда в жизни ею не пользовался. Вирджиния взяла с подноса штопор, дошла по коридору до своей комнаты, вошла и заперла за собой дверь.

Теперь она уже больше не думала о том, что дети уехали без нее; ее не волновало, не растеряет ли она всех своих клиентов. Теперь она испытывала радостное возбуждение, даже подъем. Чувствовала себя так, словно должна вот-вот встретиться с давно потерянным любовником. Ну пусть не любовником. С другом. Сердце у нее билось сильно и учащенно. Она уселась на кровати, раскупорила бутылку и налила чуть-чуть вина в стакан, который взяла из ванной. Посидела так некоторое время, рассматривая вино, думая, чего-то выжидая. Потом подняла стакан и тихонько, задумчиво пригубила из него самую малость.

Когда дети и Александр, промчавшись на «даймлере» по Большой аллее, остановились возле дома, на ступеньках лестницы их встречала Вирджиния, и в глазах ее стояли слезы счастья. Она едва держалась на ногах.

Проводив потом Шарлотту и Георгину в школу – Георгина храбро отправилась в интернат на первый в своей жизни семестр, – распрощавшись с ними и уступив предложению Александра, что он сам отвезет детей, а она сможет остаться дома и немного поработать, Вирджиния поднялась к себе наверх и напилась до бесчувствия.

Потом и Макс тоже уехал в школу в Мальборо, в первую подготовительную группу; на прощание он обнял мать у ворот и сказал: «Скоро я тоже буду в интернат ездить, скорее бы уж»; а она отправилась в Лондон, в дом на Итон-плейс, и там двенадцать часов подряд пила, а потом на протяжении следующих полусуток пыталась протрезвиться. Потом снова двенадцать часов пьянства и двенадцать – отрезвления. И снова, и снова.

В конце концов приехал Александр, он и обнаружил ее в соответствующем состоянии; посмотрев на нее странным, одновременно и грустным и любящим взглядом, он проговорил:

– Поехали, дорогая. Давай я отвезу тебя домой.

Затем опять был курс лечения, короткое пребывание в клинике и возвращение домой – на этот раз, как она надеялась, окончательное, – но когда Александру пришлось ненадолго уехать, чтобы встретиться с несколькими людьми и провести переговоры о судьбе Хартеста, вокруг снова наступила тишина и Вирджиния снова почувствовала себя такой одинокой, до ужаса одинокой – и опять напилась.

Как раз когда она была в этом беспробудно пьяном состоянии, позвонил Малыш; позвонить его просил Александр, сказавший, что звонок приободрит ее, что она сильно скучает без брата и что она остается одна; рыдая от счастья, Вирджиния бормотала в телефон что-то нечленораздельное и даже не обратила внимания на то, что на другом конце провода Малыш вдруг как-то странно затих, а потом довольно неожиданно попрощался с нею.

Александр пребывал в постоянном беспокойстве, мысли его были непрерывно заняты Хартестом и поиском денег; в конце концов он даже заявил, что, может быть, согласится открыть имение для посетителей. Никто и никогда не сможет убедить его в том, сказал он, что такое решение правильное; но, похоже, ничего другого уже не остается. Вирджиния предложила продать все ее акции, но он ответил, что это не имеет никакого смысла:

– Этих денег даже на окраску одних только стен не хватит.

В тот вечер Вирджиния напилась очень сильно. Она продолжала пить и весь следующий день, и следующий. И очень скоро снова очутилась в клинике.

Неделю спустя, когда худшее было уже позади, она сидела в комнате и читала; вошел Александр, он был в удивительно бодром расположении духа.

– Ты лучше выглядишь, дорогая.

– Я и чувствую себя лучше. Извини меня, Александр. Я страшно, страшно виновата.

– Ничего.

– Я больше не буду, на этот раз я уже больше не начну снова, честное слово.

– Я тебе верю. Ничего, мы с тобой справимся. Вместе.

– Ты ко мне так хорошо относишься, Александр.

– Ну, я тебя просто люблю, так что мне это нетрудно.

– Не могу тебе поверить.

– Тем не менее это так.

– Ты тоже лучше выглядишь.

– Да; а знаешь, у меня есть хорошие новости.

– Какие?

– Сегодня утром мне звонил твой отец. Он передумал. И он согласен дать мне заем.

– Александр, это просто чудесно! Я так рада!

– Да; и тебя это тоже должно поддержать. Помочь тебе выбраться из всего этого. Можно, по крайней мере, больше не бояться того, что окажемся на улице.

– Да. Это прекрасно. Просто прекрасно. – Она задумчиво, почти с благоговением посмотрела на него. – Но какой неожиданный поворот! Интересно, что же заставило его передумать?

Александр отвернулся и отошел к окну.

– Один Бог знает, – ответил он.

Глава 9

Шарлотта, 1974

Мысленно возвращаясь к этой теме снова и снова, Шарлотта чувствовала, что для нее нет ничего более трудного, чем время от времени задавать матери Этот Вопрос. Спрашивать об этом было намного тяжелее, чем о других, тоже непростых вещах вроде того, когда у нее появятся груди, для чего нужны тампоны, что именно означает быть лесбиянкой; ужасная ирония положения заключалась еще и в том, что, в отличие от всех других, Этот Вопрос – или различные его вариации – она задавала уже на протяжении ряда лет и ни разу не получила ответа, который бы ее удовлетворил.

Этот Вопрос возник у нее в голове – как, кстати, и вопрос насчет лесбиянок – в результате разговора с одной из учениц в школе. Шарлотте было тогда одиннадцать лет, и она последний год училась в Саутленд-плейс, подготовительной школе-интернате, в которую отправили сначала ее, а потом и Георгину, когда каждой из них исполнилось по восемь лет.

В самый первый раз тема эта всплыла, когда Шарлотта и Георгина сидели как-то рядышком на скамейке возле площадки для игры в лапту; Георгина подобрала под себя длиннющие, казавшиеся бесконечными ноги, обхватила их худющими руками и положила маленький заостренный подбородок на колени; рядом с ней присела Шарлотта, фигуру которой никак нельзя было бы назвать худенькой или стройной; сейчас, после семи сыгранных партий, она была вся мокрая, влажные темные локоны прилипли к ее маленькому, но полному и хорошенькому, блестевшему от пота личику.

– Ну ты, толстушка, подвинься, – беззлобно бросила Шарлотте Ровена Паркер, – а то я с ног валюсь.

– Не называй мою сестру толстушкой. – Георгина подняла голову и негодующе посмотрела на Ровену.

– Это почему? Она и есть толстушка. Она толстушка, а ты худышка, каждому видно. Вы что, приемные или какие?

– Что ты хочешь сказать? – проговорила Шарлотта, глядя на нее скорее с интересом, нежели с возмущением. – Разумеется, мы не приемные.

– Никогда не встречала сестер, которые были бы так не похожи друг на друга, – фыркнула Ровена. – Нет, честное слово: ты невысокая и… ну, во всяком случае, не худая и с темными волосами, а она высокая, кожа да кости, и волосы у нее какого-то мышиного цвета.

– Не говори глупостей. – Шарлотта нахмурилась. – Ты тоже на свою сестру не очень-то похожа.

– Верно; но, по крайней мере, между нами нет такой разницы, чтобы она была на два года младше меня и на целый фут выше. Мне это кажется довольно странным.

– А мне ты кажешься довольно странной, – отмахнулась Шарлотта. – Поднимайся, Георгина, пойдем чай пить.

– Не съедайте весь пирог, – крикнула вслед Ровена. – А то я тебя знаю. Шарлотта Уэллес.

– Глупая корова, – проворчала Шарлотта, когда они отошли уже достаточно далеко и Ровена не могла их услышать.

– Глупая-то глупая, – ответила Георгина, – но ведь это и вправду так, Шарлотта, верно? Мы и в самом деле очень не похожи друг на друга. Я тоже часто об этом думаю.

– Шутишь! – Шарлотта повернулась к сестре и уставилась на нее.

– Нет, не шучу. Даже Макс говорил об этом, когда мы последний раз ездили домой на каникулы. Он заявил, как рад тому, что не похож ни на одну из нас, потому что мы обе такие безобразные, и я его ударила, а он тогда сказал, что мы все равно безобразные, только каждая по-своему. И это действительно так.

– Что? Что мы безобразные?

– Ну, я точно уродка. Ты – нет. Но мы действительно очень не похожи друг на друга.

– Георгина, никакая ты не уродка.

– Ну некрасивая.

– Мне ты не кажешься некрасивой, – со стоическим упрямством произнесла Шарлотта.

Она очень любила Георгину; однако в голосе ее при этих словах не чувствовалось должной убежденности. В свои девять лет Георгина в лучшем случае могла бы быть названа, как говорят французы, «jolie laide»[16]16
  Милая уродина (фр.).


[Закрыть]: необыкновенно высокая, угловатая и неловкая; лицо небольшое, узкое, сильно вытянутое, с очень резко очерченными скулами, крупным ртом и высоким лбом; тонкие ноги, казалось, вот-вот подломятся под ней; а ребра у нее торчали так, что их очертания были хорошо видны даже через спортивную безрукавку. В школе ее прозвали Б, сокращенно от Биаффры[17]17
  Район Нигерии, ставший в конце 60-х годов зоной гражданской войны и, как следствие этого, чудовищного голода.


[Закрыть]; всякий раз, когда за едой ей попадалась куриная дужка, и в каждый свой день рождения она загадывала желание – хоть немного пополнеть. Желание Шарлотты было прямо противоположным; она действительно была толстушкой, очень симпатичной, даже красивой, с ямочками на щеках и густой копной темных кудрей, и хотя в последнее время она начала немного вытягиваться и потому стройнеть, все же рядом с похожей на фавна Георгиной казалась маленьким, толстым и мохнатым очаровательным щенком. Ее это страшно расстраивало; по меньшей мере дважды в день она плакалась на судьбу, говоря, что это абсолютно нечестно, что она тщательнейшим образом следит, чего и сколько съесть, тогда как Георгина вполне могла умять за завтраком четыре порции пшеничных хлопьев с молоком и после этого еще тост с медом, всегда просила вторую порцию всего, даже пудинга с патокой, привозила с собой после каникул из дома вдвое больше всякой еды и сладостей, чем Шарлотта, – и все это совершенно никак на ней не отражалось: она как была, так и оставалась тощей.

– На сестер мы уж во всяком случае не похожи. Неужели же ты никогда об этом не думала?

– Нет, – помотала головой Шарлотта, – никогда. И я уверена, если бы мы были не сестры, то мы бы об этом знали. Мама ведь все время говорит, что она от нас ничего не скрывает.

Однако с тех самых пор эта мысль стала постоянно преследовать ее.

Она собрала все свое мужество и решила в следующие же каникулы задать этот вопрос матери; ей пришлось дожидаться случая, когда бы они остались наедине, а это бывало нечасто; но вот как-то после обеда они оказались на озере, и в старом деревянном ялике, в котором они сидели, делая вид, будто удят рыбу, никого, кроме них двоих, не было. Георгина еще раньше убежала поиграть с подругой, а Макс отправился с Александром на верховую прогулку. Стояло чудное лето, и наконец-то завершились работы по реставрации Хартеста, подведению под дом нового фундамента и покрытию его новой кровлей, которым, казалось, не будет конца.

Задать вопрос оказалось очень непросто, пришлось собрать все свое мужество; Шарлотта уже трижды открывала было рот, но ее захлестывала волна страха, и она опять закрывала его; но в конце концов она выдавила из себя одно только слово – «Мама?» – и произнесла его с вопросительной интонацией, на что Вирджиния вынуждена была ответить: «Да, что?» – как она отвечала всегда, после чего Шарлотте уже ничего не оставалось делать, кроме как продолжать.

– Можно мне тебя кое о чем спросить? Мне неудобно, но… можно?

– Шарлотта, только не о лесбиянках, – засмеялась Вирджиния. – Конечно же можно. И между мной и тобой не может быть ничего неудобного. Я ведь все-таки твоя мать.

– Правда? – Выпалив это, Шарлотта почувствовала, что ей становится нехорошо, что у нее перехватывает дыхание; но все же, не опуская взгляда, посмотрела прямо в глаза Вирджинии.

Вирджиния тоже посмотрела ей прямо в глаза, не отводя взгляда и не мигая, однако лицо ее при этом вспыхнуло; потом она как бы через силу улыбнулась:

– Разумеется, дорогая. Что за странные мысли приходят тебе в голову. Ты об этом хотела спросить?

– Да. Примерно об этом. Прости меня. Я… ну, я должна была спросить. Некоторые девочки у нас в школе считают, что мы… приемные.

Ну вот, наконец-то она высказалась. Сумела произнести это слово. Шарлотта сидела в лодке, выпрямившись и глядя в лицо матери.

– Шарлотта! Что за странный вопрос? И с чего они это взяли, ну с чего?

Теперь Вирджиния явно рассердилась, золотистые глаза ее яростно засверкали:

– И кто только вбивает подобную чушь тебе в голову?

– Одна дура, ее зовут Ровена. Но…

– Что «но»?

– А ты разве сама не видишь, почему она так думает?

– Нет, – ледяным голосом произнесла Вирджиния. – Не вижу.

– Мамочка, не сердись. Это не так уж важно.

– Я не сержусь, но это очень важно. Не могла бы ты мне объяснить, почему она так думает?

– Просто потому, что мы настолько непохожи друг на друга. Все мы, но особенно я и Джорджи.

– Не зови ее так, – автоматически одернула дочь Вирджиния. Она терпеть не могла, когда кто-нибудь называл Георгину уменьшительным именем.

– Извини. Но она уже почти шести футов росту и худа как жердь, а я низенькая, но шести футов в ширину, и волосы у меня темные, а у нее мышиного цвета. А Макс – блондин, симпатичный и вроде бы нормального телосложения.

– Как папа.

– Ну да. Как папа.

– А ты темноволосая и хорошенькая. Ну, может быть, есть немного лишнего веса. Со мной в детстве тоже так было.

– Н-ну… да.

– Георгина действительно очень высокая и худая, но это от возраста; а кроме того, насколько я знаю, бабушка Кейтерхэм очень высокого роста.

– Да… она высокая.

– И потом, и у тебя, и у Георгины мои глаза. А у них очень необычный цвет. Ты об этом не подумала?

– Нет, пожалуй, – смутилась Шарлотта. Она уже жалела, что начала этот разговор, мама была совершенно очевидно расстроена.

– Дорогая, – проговорила Вирджиния, делая над собой огромное усилие, чтобы улыбнуться и казаться непринужденной, – даю тебе честное слово, что вы не приемные. Я сама, лично, всех вас родила, а если ты мне не веришь, то могу познакомить тебя с прекрасной акушеркой, которая мне при этом помогала. Когда рождались Георгина и Макс, то помогала она. Когда появлялась на свет ты, то акушером была жуткая старая кляча, некто мистер Данвуди, но я уверена, что и он подтвердит мои слова. Ну что? Теперь ты мне веришь?

– Да, – ответила Шарлотта, и она говорила правду. Она действительно поверила, и от этого ей стало гораздо лучше. На какое-то время.

В следующий раз Этот Вопрос поднял Макс. Дело было во время пасхальных каникул, ему только что исполнилось семь лет, и в качестве самого первого этапа на неизбежном для него пути в Итон его отправляли в школу-интернат Хотри. Своим наставникам в школе Макс причинил не меньше страданий и мучений, чем до этого доставлял родителям; он не был блестящим или даже просто способным учеником, но его нельзя было назвать и тупицей; директор приготовительной школы окрестил его «изобретательно ленивым». Макс (почти так же, как и Малыш, его дядюшка) превыше всего ставил удовольствия и развлечения; он был открыт и доброжелателен по натуре, отличался колоссальным обаянием, у него была масса друзей и приятелей; занятия же в школе казались ему бессмысленными и вызывали отвращение. Время от времени Шарлотта на правах старшей сестры наставительно замечала ему, что если бы он тратил на дело хотя бы четверть той энергии, какая уходила у него на увиливание от выполнения домашних заданий, то легко мог бы стать первым учеником в классе по всем предметам.

– Нет, не мог бы.

– Мог бы, не спорь.

– Я не хочу превращаться в такую зубрилу, как ты.

Шарлотту вечно обвиняли в том, что она зубрила, и в какой-то мере это действительно было так. Она отличалась весьма незаурядными способностями, и ей на самом деле учеба доставляла удовольствие; в результате она стала настолько круглой отличницей, что среди ее одноклассниц появилось и прижилось выражение «я самая первая, не считая Шарлотты Уэллес». Она не просто одинаково хорошо успевала и по естественным, и по гуманитарным предметам – она блистала по всем предметам без исключения; на экзаменах в конце учебного года ей удалось добиться почти неслыханного результата – высших оценок по латыни, математике и французскому языку. Математику она любила больше всего и занималась ею не только для того, чтобы что-то выучить, но и просто для отдыха; вечерами, когда другие девочки писали письма своим мальчикам, вышивали или смотрели телевизор, Шарлотта с удовольствием решала сложные задачи и уравнения.

– Я собираюсь вести собственное дело, – отвечала она, если кто-нибудь интересовался, чем она собирается заняться, когда станет взрослой. – Возможно, банк. Как мой дедушка. А может быть, стану адвокатом.

Макс рассказал, что Фэншоу, один из мальчиков в его школе, тоже считал их всех не родными, а приемными: «Потому что мы все так не похожи друг на друга и все такие странные, но каждый по-своему». Макс в ответ ударил Фэншоу, и тогда тот наговорил еще больше и даже сказал, что слышал, как его мать говорила о том же самом. Сестрам Макс заявил, что подобное предположение ему нравится: может быть, его отцом был какой-нибудь интересный человек, кто-то вроде цыгана или бродяги, а не самый заурядный граф; Георгина всерьез расстроилась и сказала, что ей становится нехорошо от одной только мысли, что ее родителями могут оказаться чужие люди, и будто она страшно боится узнать нечто в этом роде; Шарлотта приказала им обоим заткнуться, потому что все такие разговоры просто чушь, ей мама сама об этом говорила и заверила ее, что это неправда; но все-таки и сама Шарлотта не в состоянии была полностью и окончательно выбросить эту мысль из головы. С Вирджинией заговаривать больше на эту тему не имело смысла, в последний раз она так на нее рассердилась (как-то странно рассердилась, подумала Шарлотта, припоминая тот случай: как будто она… что? испугалась?). И Александру подобный вопрос она уж точно не могла бы задать. Придется действовать как-то иначе.

* * *

Вирджиния уехала на несколько дней в Лондон; Шарлотта как-то утром дождалась, пока все занялись своими делами, потом зашла в кабинет матери и открыла нижний ящик ее письменного стола – очень медленно и осторожно, словно содержимое ящика могло выпрыгнуть и ужалить ее. «Я похожа сейчас на Пандору с ее ящиком», – подумала Шарлотта, недовольная и собой, и своим страхом. Руки у нее были холодные, влажные и слегка дрожали; прежде чем достать из ящика папку, на которой было написано ее собственное имя – «Шарлотта», – и открыть ее, она на мгновение зажмурила глаза. В папке с самого верха лежало ее свидетельство о рождении.

– Ну вот видите, все действительно так и есть. Мама говорила правду. Можешь передать это Фэншоу, Макс, и, если хочешь, треснуть его еще раз. Все в порядке, мы действительно родные, а наши родители – мама и папа, это точно.

– Ты сама догадалась посмотреть наши свидетельства? – восхитилась Георгина. – Ну и умная же у тебя голова, Шарлотта. Тебе надо будет стать сыщиком, когда вырастешь.

– Ну нет, я хочу вести собственное дело, – возразила Шарлотта. – Какое-нибудь очень большое и мощное дело. Вот это мне понравится.

– Тебе надо как-то избавиться от этого дурака Фредди и стать во главе дедушкиного банка, – заявила Георгина.

– Это будет нетрудно, – вмешался Макс, – он же такой слабак. Можно столкнуть его в озеро, и он утонет, или заманить на дерево, и он никогда не сумеет оттуда слезть и так там и умрет от голода.

Шарлотта задумчиво посмотрела на брата.

– По-моему, есть куда лучшие способы, – проговорила она.