Текст книги "Греховные радости"

– Я тоже не понимаю почему, – ответила Энджи.

Утро пятницы было чудеснейшим; золотистые лучи солнца вначале целеустремленно пробились через легкую дымку к сиренево-голубому морю, а потом и вовсе разогнали ее. День явно обещал быть очень жарким. Малыш проснулся рано; настроение у него было жизнерадостное и спокойное, что за последний месяц случалось нечасто; и он решил пойти искупаться. Дети уже встали и были на кухне, там их кормила замотанная нянька; Фредди и Шарлотта потребовали, чтобы им разрешили пойти вместе с Малышом.

– Пошли, конечно, – добродушно согласился Малыш. – Буду только рад вашей компании.

Фредди плавал хорошо; это было единственное, что он делал лучше, чем Шарлотта. Прибой был довольно сильный, а снизу, под волнами, шло мощное обратное течение.

– Будьте осторожны, – предупредил Малыш ребят, – не заходите глубже чем по шею.

Шарлотта, против обыкновения, поступила так, как ей было сказано; Фредди же, хохоча от удовольствия, заплывал все дальше, раскачиваясь на бурунах, подныривая под них или же стараясь удержаться на них. Сердце Малыша переполнялось любовью, когда он смотрел на сына; и что бы там ему самому ни доводилось претерпевать от Фреда и от Мэри Роуз, все это стоило того, лишь бы только видеть, что дети счастливы, и знать, что будущее Фредди обеспечено.

Потом они сидели на причале, завернувшись в огромные полотенца, и пили горячий шоколад. Появился Александр. Он улыбался и тоже был настроен много лучше, чем все последние недели.

– Только что звонила Вирджиния. Она приедет завтра, прямо с утра.

– С ней все в порядке?

– Разумеется. А почему должно быть иначе?

– Н-ну… я… просто спросил, – неуверенно проговорил Малыш. – Она была какая-то бледная, когда уезжала.

– С ней все в порядке, – коротко ответил Александр. Потом он словно бы сделал над собой какое-то усилие, внутренне собрался и объявил: – Я еду кататься на велосипеде. Кто-нибудь хочет поехать со мной?

– Я бы поехал, – отозвался Малыш, – но после этого купания я совершенно без сил. Ребята, хотите поехать?

– Я хочу, – сказала Шарлотта. – Папа, можно?

– Конечно. Иди одевайся.

Они отъехали, Александр впереди – смеясь, он что-то говорил через плечо Шарлотте, – а та сзади, страшно вихляя из стороны в сторону на своем велосипеде; Малыш задумчиво посмотрел им вслед. Странный он какой-то, этот Александр, почти постоянно застегнут на все пуговицы, напряжен, так трудно с ним разговаривать. Может быть, англичане все такие.

Малыш глубоко вздохнул и, сбросив с себя полотенце, удобнее расположился на досках настила, вытянув длинные ноги и подставив их теплому солнцу. Осталось дотерпеть всего три дня, а потом – назад, в Нью-Йорк. К Энджи. «Все-таки жизнь – хорошая штука», – подумал он, окончательно расслабляясь и погружаясь в приятное полудремотное состояние.

Потом он снова поплавал. Затем сходил в теннисный клуб, сыграл там три партии в теннис, поболтал с друзьями, потягивая при этом не пиво, как обычно, а содовую воду: выбор был сделан сознательно, Малыш уже начал приводить себя в отличное состояние к следующему понедельнику и к встрече с Энджи. Сама мысль об Энджи, свидание с которой становилось все ближе и ближе, приводила Малыша в неистовство; стараясь как-то умерить свои оголодавшие чувства, он в конце концов перестал волноваться о собственном здоровье, выпил за обедом почти целую бутылку калифорнийского шардоне – обедал он в этот день очень поздно – и улегся за домом в гамаке; в его воображении маленькая, ладная фигурка Энджи то приближалась, то отдалялась от него, представая в разных видах и словно раскачиваясь на волнах его мечтаний совсем так же, как утром качался на бурунах прибоя Фредди. Малыш положил себе чуть пониже живота большую шляпу от солнца, чтобы никто не увидел чудовищной эрекции, возникавшей у него при этих мечтаниях, и потихоньку заснул.

Разбудила его трель телефона. Звонил Фред.

– Приезжай в Нью-Йорк, Малыш, и немедленно. Немедленно в самом прямом смысле слова.

Первым чувством, охватившим Малыша при этих словах, было ощущение сильнейшего, липкого ужаса: что-то произошло с банком; наверное, он допустил какую-нибудь кошмарнейшую, непроходимую глупость; он ощутил, что его захлестывает волна безотчетной, нерассуждающей, слепой паники. Но Фред продолжал говорить, голос его был предельно ледяным, исполненным презрения и негодования, и прежний ужас сменился в сознании Малыша новым, не менее потрясающим.

– Ты обманщик, Малыш. Обманщик и дурак. Интересно, понимает ли Мэри Роуз, за какое дерьмо она вышла замуж? И это после всего, что она для тебя сделала!

Малыш запаниковал еще сильнее, он понял, что Фред говорит об Энджи, о его отношениях с Энджи, что ему все известно, что кто-то все ему рассказал. Чуть позже, когда он уже лихорадочно собирал сумку и думал, как и чем сможет объяснить Мэри Роуз необходимость своего столь срочного отъезда в Нью-Йорк – и это в пятницу, в три часа дня! – позвонила Вирджиния; голосом, напряженным от слез и внутренней боли, она призналась, что это она все рассказала Фреду, это ее вина.

– Но я была вынуждена, Малыш, я просто была вынуждена, ты должен это понять, я все объясню тебе при встрече. Я тебя буду ждать на Центральном вокзале. Прости меня, Малыш, мне очень жаль, мне ужасно, ужасно жаль, что так вышло.

Дорога в город показалась ему страшно долгой; на пароме он мучительно раздумывал над тем, что же произошло, и без конца курил, а в поезде ему физически стало так плохо, что он полпути провел, запершись в туалете, и сидел там на унитазе, обхватив голову руками; на Центральный вокзал поезд пришел, когда Нью-Йорк уже погружался в сумерки, однако в городе все еще было невыносимо жарко и влажно; Вирджиния встречала его на вокзале, у нее был совершенно пепельный цвет лица и, что самое странное, такие же пепельные губы. Она приехала на машине Фреда, за рулем сидел Хадсон; они устроились на заднем сиденье, причем Малыш отодвинулся от сестры как можно дальше, и по мере того, как она рассказывала ему, что же случилось, раздражение и враждебность Малыша все усиливались, доводя его чуть не до тошноты; а случилось то, что перед самым обедом кто-то позвонил Бетси, представился сотрудником знаменитого Чолли Никербокера, который вел колонку светских сплетен, и сказал, что хотел бы поговорить с Фредом.

– Мама, разумеется, ответила, что его нет дома, что он на работе, и этот парень сказал, что уже звонил ему на работу и не застал его там, что, конечно, будет дозваниваться до него и что ему очень нужно с ним поговорить. Мама спросила о чем, и он ответил, что не знает, доводилось ей слышать об этом или нет, но в городе ходят разговоры, что ты появляешься в разных местах с молодой англичанкой, которая раньше работала у меня. Мама ответила, что ничего подобного не может быть, что это полная чепуха, откуда только берутся подобные сплетни; тогда этот человек сказал, что узнал об этом от одного из друзей Фреда Прэгера-старшего, и попросил маму передать папе, чтобы он ему обязательно позвонил, когда вернется с работы, потому что ему необходимо все это перепроверить. И вот тут, Малыш, я запаниковала, да мы обе запаниковали, что папа узнает обо всем либо от своего приятеля, либо от этого журналиста. А журналисту явно было все известно на сто процентов, он не брал нас на пушку, это сразу чувствовалось, и мы решили, и мама, и я, что будет лучше, если папе обо всем расскажет кто-то другой. И постарается сделать это так, чтобы он понял.

– Хорошенькую же ты мне услугу оказала, – с горечью произнес Малыш. – О господи, Вирджиния, ну почему ты не позвонила сперва мне?

– Я звонила. Звонила. Ты был в клубе, на теннисе. Фредди сказал, что никто не знает, когда ты вернешься. И тогда… ну, тогда я согласилась с мамой, что мне нужно успеть поговорить с папой прежде, чем до него доберутся журналисты, и я позвонила ему на работу, узнала, где он обедает, и поехала к нему туда, прямо в ресторан. Малыш, не гляди на меня так, у нас совершенно не было времени, мне ничего другого не оставалось, как рассказать ему все первой.

– Почему тебе не пришло в голову позвонить Энджи?

– Разумеется, мне пришло это в голову. – Вирджиния впервые посмотрела на него с некоторым оттенком готовности к самообороне во взгляде. – Ее там не было. Не было дома.

– Разумеется, не было. Она была на работе.

– Нет, Малыш, на работе ее тоже не было. Там мне заявили, что она звонила два дня назад и сказалась больной.

– Н-ну… – и без того бледное лицо Малыша побелело еще сильнее, – по-видимому, она у кого-то из своих подруг.

– По-видимому.

– И значит, ты ему все рассказала?

– Да.

– Абсолютно все?

– Ну… кое-что. Почти все. Да, рассказала. Извини, мне очень, очень жаль.

– И ты даже не подумала позвонить вначале Чолли Никербокеру?

– Малыш, мне казалось, что в этом не было бы никакого смысла. Ты же знаешь, что это за публика: чем больше им говоришь, тем глубже увязаешь. Я думала, что папа сможет все это как-то уладить.

– Вирджиния, бывают вещи, которые никто не в состоянии уладить. Даже папа.

– Да. Наверное, бывают.

Фред обрушился на Малыша и буквально разодрал его на части. Он бушевал вовсю, заявив сыну, что тот испорчен, привык потакать своим прихотям и к тому же еще и дурак; что у него нет чувства собственного достоинства, он не умеет контролировать свои эмоции и поступки; что ему еще повезло, что эта история пока нигде не всплыла; и что он вообще не заслуживает ни одного из тех благодеяний, которыми Судьбе было почему-то угодно усеять его жизненный путь.

– Я должен был бы лишить тебя за это наследства, – заключил Фред. – Вышвырнуть тебя вон, и все. Ты не заслуживаешь ни своей жены, ни своей семьи и уж безусловно не имеешь права на «Прэгерс».

– О господи, брось ты это, – возразил Малыш, терпение которого внезапно лопнуло. – Наивный ты человек. Ты что, считаешь, что я единственный во всем Нью-Йорке женатый мужчина, который завел роман на стороне?

– Другие меня не интересуют, – отрезал Фред. – Ты мой сын, а я не люблю скандалов. Ты мне начинаешь все больше и больше напоминать своего деда, Малыш, и это меня здорово пугает. Чертовски пугает. Я не хочу оставлять «Прэгерс» в руках некомпетентного человека и к тому же распутника. И если уж тебе так необходима любовница, мог бы выбрать, по крайней мере, женщину, принадлежащую к твоему же классу и понимающую, что такое приличия. А не юную дешевку, которая работала у твоей собственной сестры.

– Пожалуйста, не называй Энджи дешевкой. – Теперь Малыш уже по-настоящему рассердился, и его прежде бледное, как воск, лицо стало багроветь.

– Разумеется, она дешевка, кто же еще, – пожал плечами Фред. – Кстати, где она сама? Я бы хотел с ней встретиться. Мне есть что сказать и ей тоже.

– Послушай, – начал Малыш, – я знаю, ты думаешь, что заправляешь у нас в доме всем. Что все мы делаем только то, что ты велишь, и что…

– Я не просто думаю, Малыш. Это так и есть, – перебил Фред.

– Ну, может быть. Но весь остальной мир вертится не по твоей указке. – Малышу даже стало не по себе, когда он это произнес: никогда еще в жизни он не отваживался так противоречить отцу. – С чего ты взял, что Энджи станет поступать так, как ты скажешь?

– Она сделает то, что я ей скажу, – только и ответил Фред.

– Не думаю. И это совсем не то, что тебе кажется. Не легкое увлечение. Я люблю Энджи. А она любит меня.

– Правда? Ну вот и посмотрим. Где она сейчас?

– Она… ее нет в городе.

– Ну так, может быть, стоит ее разыскать?

Энджи появилась, объяснив, что прокатилась на три дня «с подругой» во Флориду развеяться; держалась она очень собранно, хорошо контролируя себя. Одета по такому случаю была продуманно и тщательное, весьма короткое, но неожиданно скромно выглядевшее серое фланелевое платье с белым воротничком, волосы были завязаны сзади черной бархатной лентой; она сидела, сложив руки на коленях, и внимательно слушала Фреда, не бросая ни единого взгляда в сторону Малыша.

Предложение, которое сделал ей Фред, было достаточно простое: в будущем между ней и Малышом не должно быть совершенно ничего общего, ни в какой форме и ни под каким предлогом. Она должна хранить полное молчание насчет того, что было в прошлом: ни одного слова ни прессе, ни вообще кому бы то ни было. Подругам, которые знали о ее отношениях с Малышом, надо будет сказать, что Малыш ее бросил.

– Было бы лучше всего, – продолжал Фред, – если бы вы вообще уехали из Нью-Йорка, вернулись бы назад в Англию. Как бы вам понравилось такое предложение?

– Это мне совершенно не подходит, – прямо ответила Энджи. – Мне здесь нравится. Нравится моя работа. У меня… у меня тут друзья. В Англии я теперь уже не хотела бы жить.

– Ну, посмотрим. Я был бы готов на компенсацию, если бы вы согласились вернуться назад.

Малыш почувствовал, как откуда-то из глубины в нем нарастают гнев и возмущение, настолько мощные, что ощущаются почти физически.

– Отец! – проговорил он. – Не смей так разговаривать с Энджи. Не смей!

– Почему? – взглянув на него, спокойно спросил Фред.

– Потому что она не привыкла, чтобы с ней так разговаривали. Ты… Это же оскорбление, страшное оскорбление. Энджи и я… мы были… глубоко привязаны друг к другу. И ты не имеешь права… ну, просто… откупаться от нее. Я тебе этого не позволю. И она не позволит.

Энджи бросила на него довольно странный взгляд. Потом снова повернулась к Фреду.

– Так… а что произойдет, если я не стану всего этого делать? Если Малыш и я решим по-прежнему быть вместе?

– Нет, – со всей решимостью и определенностью отчеканил Фред, – это совершенно исключено.

– Вот как?

– Совершенно.

– Малыш, – внезапно обратилась к нему Энджи, – а что ты насчет всего этого скажешь?

– Н-ну… – голос Малыша звучал неуверенно, – ну… я…

– О боже, – не выдержала Энджи, – так, значит, ты со всем этим согласен, да? Готов поступать так, как велит папочка. Как хороший послушный мальчик. Бедный Малыш. Бедненький маленький беззащитный Малыш.

– Энджи, – взмолился Малыш, – ты не понимаешь!..

– Да нет, – ответила она, – мне кажется, я все понимаю.

– Не совсем, – вмешался Фред, – не совсем. Дело в том, мисс Бербэнк, что если брак Малыша распадется и если эти… отношения будут продолжаться, то Малыш лишится своего положения в банке.

Энджи уставилась на него, в ее зеленых глазах ясно читалось недоверие. Потом она чуть улыбнулась.

– Не верю. Не верю, что вы фактически лишите его наследства только за то, что он немного потрахался на стороне! Мистер Прэгер, сейчас ведь уже XX век, пора бы кое к чему привыкнуть. Это же абсурд! Какая-то дремучая древность! Малыш, ты же не собираешься с этим мириться, правда? В конце концов, дело даже не во мне, просто тебе уже пора бы научиться хоть немного постоять за себя.

– Энджи, – совсем тихо и не глядя на нее проговорил Малыш, – Энджи, я вынужден с этим смириться. Я женат на Мэри Роуз и должен думать не только о своем будущем, но и о будущем сына, что гораздо важнее. Я не могу всем этим рисковать. Действительно не могу.

– Значит, таковы условия сделки, да? – спросила Энджи. – Ты перестаешь спать со мной, остаешься с Мэри Роуз, и тогда банк достается тебе и Фредди. А если нет? Если ты попытаешься постоять за себя, начнешь вести себя как взрослый?

– Тогда банка у него не будет, – спокойно сказал Фред. – Тогда я вынужден буду изменить структуру капитала и передать большую часть акций партнерам.

– И вы вправду это сделаете? – В голосе Энджи слышалось изумление.

– Да, безусловно. Завтра же. Мне небезразлична судьба их семьи. А Мэри Роуз великолепная жена, она готова и дальше оставаться с Малышом и помогать ему.

– Вы хотите сказать, что развод ей не нужен? Ну что ж, Малыш, выходит, ты уже фактически продался, верно? Честно говоря, могу тебя понять. Тебе сейчас уже сколько… почти тридцать пять, так? Наверное, немножечко поздно начинать с нуля: оказаться бедным, всеми отринутым, бороться. Лишиться всех этих прекрасных домов и модной одежды, всех этих слуг и людей, готовых по первому твоему сигналу мчаться куда угодно и выполнять твои прихоти. Наверное, такие потери невозможно восполнить ничем; я-то уж точно, мне кажется, их не стою.

Она мельком взглянула на Малыша, потом снова повернулась к Фреду; взгляд ее был холоден.

– А что же буду иметь я?

– Ну, – ответил Фред, – если вы вернетесь в Англию, я был бы готов остановиться… ну, скажем, на ста тысячах долларов. Чтобы вы могли создать собственную компанию. Купить себе дом. В общем, ваше дело, как израсходовать эти деньги. Меня это не волнует. Естественно, сумма поступала бы частями; я не хочу, чтобы вы передумали в тот самый момент, как только чек придет на ваш счет. Ну а если вы решите остаться в Нью-Йорке, тогда… ну, скажем так, поддержка… уменьшится вдвое: пятьдесят тысяч. Что выбирать, решать вам.

– Папа, ну нельзя же так, – нудно пробубнил Малыш. – Нельзя же подобным образом покупать людей. Это шантаж, и Энджи его не потерпит. Она тебе не банк и не биржа. То, что ты предлагаешь, просто аморально…

– Помолчи, Малыш, – вежливо перебила его Энджи. – По-моему, право решать принадлежит здесь мне. И твоя роль во всем этом мне тоже не кажется особенно моральной. Вопреки всему, что ты наговорил мне в прошлом, любовь тут вроде бы совсем ни при чем. Все дело в деньгах.

Потрясение, которое пережил Малыш, оказалось для него весьма болезненным. Крайне болезненным. Он безумно скучал по Энджи, скучал настолько, что это было почти непереносимо; ему приходилось терпеть презрительно-высокомерное всепрощение со стороны Мэри Роуз; он понимал, что, как совершенно верно заметила Энджи, целиком и полностью запродал душу отцу; но, в дополнение ко всему этому, чудовищную душевную боль доставляло ему сознание того, что Энджи все-таки взяла деньги Фреда, что она сама оказалась готова к тому, чтобы от нее откупились, и приняла это хладнокровно, даже весело, не бросив и прощального взгляда ни на него, ни на их отношения. Малыш понимал, что подобные переживания с его стороны нелогичны, что он не должен был бы чувствовать ничего подобного; но то, что сказал ему тогда, тем памятным утром, милый и ясный голосок, что он увидел и прочел в холодных зеленых глазах, – все это открыло ему совершенно иную Энджи, которую он, как выяснилось, никогда не знал. И все, что дали ему их взаимоотношения – душевное спокойствие, тепло, уверенность в себе, – все это покинуло его, но не сразу и до конца, а медленно, тяжко, и процесс этот был подобен страшной и мучительной смерти.

На протяжении долгого времени после этого вся семья каждый день со страхом разворачивала газеты и просматривала колонки светских сплетен; но нигде ничего так и не появилось, совсем ничего.

– Ты думаешь, – однажды утром, сидя у Малыша в кабинете, устало спросила Вирджиния, – ты думаешь, папе удалось все как-то уладить? Уговорить их ничего не печатать?

– Нет. – Малыш взглянул на нее, и Вирджиния никогда в жизни еще не видела в его глазах выражения такой неприязни к себе. – Нет, я так не думаю. Не думаю, что ему бы это удалось. Я начинаю склоняться к мысли, что все это было какой-то ужасной ошибкой. Розыгрышем. Или обманом, надувательством. И ты, Вирджиния, могла бы его предотвратить, если бы не так торопилась и хоть немного подумала.

– Ну прости меня, – в сотый, наверное, раз повторила Вирджиния. – Говорю же тебе, я считала, что поступаю так, как будет лучше. Мне очень жаль, Малыш; но и мама думала точно так же. Она не сомневалась, что звонил действительно журналист, и к тому же он говорил с очень сильным бруклинским акцентом. Он сказал…

– Ну конечно, – перебил ее Малыш, – раз говорит с бруклинским акцентом, значит журналист; так, что ли? Вот цена всем вашим размышлениям.

– Малыш, я…

– А что касается убедительности одного-единственного телефонного звонка, так ты, Вирджиния, просто запаниковала и кинулась действовать там, где еще ровным счетом ничего не произошло. Бросилась рассказывать отцу, совершенно ничего не перепроверив. Так только ненормальный мог поступить. Ненормальный. Я тебя абсолютно не понимаю. Ну ладно, этот роман все равно должен был когда-то кончиться; но зачем же с такой оглаской и с такой болью?

– Мне очень жаль, Малыш, очень, очень жаль, – снова повторила Вирджиния. У нее было такое ощущение, словно все это происходит в каком-то кошмаре, от которого она в любой момент может очнуться. – Ну хорошо, я не подумала. Поторопилась. Поступила неправильно. Я была не права. Извини.

– Честно говоря, никогда не ожидал от тебя ничего подобного.

Вирджиния посмотрела на брата долгим взглядом, глаза ее были грустными и отупевшими.

– Малыш, – произнесла она после паузы, – Малыш, я думала только о твоем благе. Честное слово. Мне казалось, что я могу тебе помочь.

– Ничем ты мне не помогла, – ответил он. – Занимайся лучше своими собственными делами. Надеюсь, там у тебя будет получаться лучше. – И он отвернулся от сестры.

Прошло немало месяцев, прежде чем он заговорил с ней снова.