Текст книги "Кенигсмарк"

Я поспешно вскочил, испустив страшный крик; я бросился, как безумный, по дороге, и бежал до тех пор, пока, споткнувшись, не растянулся во всю длину в канаве.

Когда я поднялся, совершенно разбитый и растерянный, автомобиль казался на востоке еле заметной серой точкой.

В Одене-ле-Роман, куда на лошади одного из драгун г. де Куаньи, отданной в моё распоряжение, я явился около семи часов, немедленно был реквизирован автомобиль, помчавший меня в Нанси.

Я думал, что во Франции уже был отдан приказ о мобилизации. Ничего подобного. И воспоминание о грозных приготовлениях, виденных мною сегодня ночью и не оставлявших никаких сомнений, стало терзать мою душу.

Меня привезли в префектуру и тотчас же ввели к префекту. Я сделал ему возможно подробный доклад обо всём, что я видел и слышал. Он отнёсся к моему рассказу с живейшим вниманием, сделал заметки у себя в книжке. Когда я уходил от него, он по телефону передавал в Париж доставленные ему мною сведения.

Я стал бродить по улицам Нанси. Поезд мой отходил в полдень.

Я был слишком взволнован, чтобы спать; я зашёл в кафе на улице Станислава. Пошарив у себя в кармане для того, чтобы расплатиться, я вытащил бумажник, положенный туда Авророй. Никогда ещё не был я так богат, как в этот момент, но деньги, когда-то столь желанные, теперь не имели для меня никакой цены.

Я попал на какую-то большую улицу и бессознательно остановился перед магазином. Я вошёл туда и купил платье, которое вы на мне видите, не заметив даже – в таком я был отупении, – что чёрный доломан с красным воротником был заменён на летнее время синим кителем.

В полдень поезд помчал меня в Париж. В первый раз промелькнули передо мной тогда те виды, которые отступление навсегда запечатлело у нас в памяти! Дорман с его мостом, перейдённым нами 2 сентября, в глубоко подавленном настроении, ещё усиленном тем, что был день Седана; тихую дорогу в Жолгонну, где мы преследовали неприятеля; Шато-Тьерри на Марне, с его высоким, обращённым в развалины, замком, где в последний раз привелось нам спать на кровати.

Было двадцать минут шестого, когда поезд остановился у вокзала Шато-Тьерри. Там узнал я новость о всеобщей мобилизации. Она была теперь воздвигнута, стена из огня и железа, отделявшая меня от моей возлюбленной герцогини Лаутенбургской.

Тяжёлая грозовая атмосфера висела в воздухе, но Париж был совершенно спокоен, когда я вышел на Восточном вокзале. О, город, я когда-то так за тебя боялся, я боялся при наступлении этой ужасной минуты твоей возбудимости, твоей страстности, всего, что может возникнуть из первых порывов энтузиазма. И вот час этот пробил, и даже убийство не могло смутить твоего спокойствия.

Мой мобилизационный листок погиб во время пожара Лаутенбургского дворца, но я мало беспокоился об этом, я помнил наизусть его содержание и твёрдо решил на другое же утро ехать в По, в 18 – й пехотный полк.

Я переоделся в номере гостиницы в мундир, потом по улице Лафайетт я направился к центру столицы.

Люди были возбуждены, но не суетливы. Виднелось много солдат, офицеров, подобных мне, но все они шли об руку с матерями, с жёнами, смотревшими на них с гордостью, смешанной со скорбью. А я был один, один в этот трагический вечер, ещё более одинок в этом огромном городе, чем в вечер, когда я покинул его.

Я и сам ещё не знал хорошенько, куда я шёл. Но я сообразил это, когда достиг Королевской улицы с её освещёнными и заполненными людьми террасами. Около Вебера я подумал о Клотильде. Теперь август, она рассталась со своей белой лисицей. На ней надета, наверное, светлая шёлковая блуза. Но воспоминание о ней показалось мне отвратительным.

Зелень Елисейских полей начинала темнеть под розовато-лиловым небом. Я повернул направо и пошёл по маленьким аллеям, напоминающим своими огромными деревьями и своими казино модные курорты. Автомобили, пыхтя, останавливались перед освещёнными ресторанами. Егеря открывали дверцы.

Я дошёл до авеню Габриэль, тёмного, как туннель из листьев.

Я медленными шагами двигался по нему. Томительная тоска охватывала всё моё существо. Скоро я увидел свет в окнах.

На дверях ресторана я прочёл: Лоран.

И я опустился напротив него на скамью, которая должна была быть там. Пальцы мои стали ощупывать жёсткую деревянную спинку, там и сям натыкаясь на толстые круглые и плоские шляпки гвоздей.

Вдруг они остановились. Они нашли то, что искали. Я нагнулся и без труда, хотя темнота уже наступила, разобрал три знака, три буквы А. А. Т., которые вырезала тут когда-то маленькая княжна Тюменева.

ЭПИЛОГ

– История моя кончена, – сказал Виньерт.

Он замолчал и я не нарушал его раздумья. Потом, мало-помалу, мы почувствовали, что мысли наши отрываются от драмы, рассказанной им, а переносятся к драме, которая должна была сейчас разыграться перед нами.

Было без четверти шесть. Рассвет ещё не наступил, но чувствовалось, что он не замедлит. Сзади нас молча стояли подошедшие к нам четыре человека из связи, по одному из каждой секции.

Шесть часов!.. Время, назначенное для атаки.

Прошла одна бесконечная минута. Затем едва уловимый свисток достиг нашего слуха. 22 – я рота покидала свои окопы.

Было около трёхсот метров между этими окопами и краем леса, который друзьям нашим поручено очистить. Триста метров надо было проползти на животе; это должно было занять добрых четверть часа.

Ночь была холодная, но лёгкие облака на сером небе, уже позолоченные в стороне востока, позволяли рассчитывать на хороший день.

Подобное ожидание заставляет переживать трагические минуты. Но никто из уцелевших в ужасной бойне не жалеет о том, что ему пришлось испытать их.

Вдруг выстрел, сухой, в глубине долины. Затем второй, третий… Маленький германский пост забил тревогу, но слишком поздно, судя по истёкшему уже времени: наши должны были быть уже около них.

Тогда справа от нас послышалась стрельба, похожая на звук разрываемой металлической ткани. То 23 – я рота, следуя полученному приказу, открыла беглый огонь по стоявшим против неё германцам, чтобы задержать их на месте и помешать им идти на помощь к атакуемым товарищам.

Теперь вся неприятельская линия отвечала с нервностью, служившей хорошим предзнаменованием: плохо направленные пули пролетали высоко над нашими головами. Иногда только сорванная ими веточка липы падала около нас, словно парашют. Тому, кто сражался в лесу, такие ощущения хорошо знакомы.

Этот сухой треск длился около пяти минут; потом вдруг огромное пламя взвилось к небу, направо от нас, озарив собою все находящиеся против нас возвышенности и быстро потухнув под градом обломков. В тот же миг раздался взрыв, глухой и страшный.

– Попытка удалась, – шепнул я Виньерту. – Там была заложена мина. Они взорвали её.

На фронте стрельба всё разгоралась. Потом внезапно всё смолкло. Над нашей линией поднялась ракета.

Эта ракета давала знать артиллерии, что 22 – я рота беспрепятственно вернулась в свои окопы и что наступил её черед вступить в бой. Артиллерия открыла заградительный огонь.

Мы слышали теперь приближение сзади их, этих незримых чудовищ, описывающих над нами свои смертоносные параболы. Всё усиливающийся звук, кажущийся таким медленным, что делается совершенно непонятным, почему нельзя разглядеть птиц, производящих этот шум.

Они достигли вражеских окопов, вспыхнуло синее и красное пламя, пыль и обломки взвились жёлтой колонной, раздался страшный грохот взрыва.

Мы с Виньертом в бинокль следили за ходом стрельбы.

Вдруг я услышал, что меня зовут.

То был наш человек связи с командиром батальона. Он задыхался от быстрого бега.

– Лейтенант!

– Что такое?

– Командир батальона! Он немедленно требует вас к себе.

– Иду, – сказал я Виньерту. – Что там случилось нового? – спросил я у человека. – Не знаешь ли ты, удалась попытка 22 – й роты?

– Вполне; они потеряли только двоих. Они взорвали мину, расстроили окопы, захватили в плен около сорока человек. Отличная работа. Но поторопитесь, командир ждёт вас с нетерпением.

Я пошёл скорым шагом; довольно удобный подступ вёл к посту командира, расположенному в нескольких сотнях метров позади нас. Только в одном месте крутой откос не был выровнен. Я перешёл через него, не ускоряя шага, ибо в этот момент германская линия, замолкшая под нашей бомбардировкой, не представляла никакой опасности.

Командир ждал меня на пороге своей землянки.

– А! Вот и вы. Простите, что я заставил вас бежать. Успех 22 – й тому причиной.

– Что прикажете, командир?

– Вот. Вы знаете по-немецки, а я после Сен-Сира никогда не говорил на этом проклятом языке. Нам попался важный пленный. Я напрасно пытался допросить его. Из него нельзя вырвать ни слова. А между тем он может дать нам полезные сведения. Это начальник сапёров. Он устроил подкоп, который мы так ловко взорвали. Кост, захвативший его, наверное, будет произведён в капитаны.

– Обер-офицер, не говорящий по-французски, это странно! – сказал я, – Вам известно, что многие притворяются, будто не знают языка.

– Это известно мне, потому-то я и позвал вас. Ему нельзя будет сделать вид, что он не понимает превосходного немецкого языка, на котором вы будете его спрашивать. Вот он.

Я вошёл в землянку командира батальона, где немецкого офицера караулили два солдата 22 – й роты, те самые, которые привели его из неприятельских окопов. Они так гордились этим, что не могли не повторить мне своей истории.

– Выстрелом из револьвера он уложил на месте бедного Лабурдетта. Но под командой лейтенанта Коста мы захватили его.

То был человек лет сорока, с голубыми холодными глазами, с умным и жёстким лицом. Он едва ответил на мой поклон.

Без всякого успеха поставил я ему несколько вопросов.

– Милостивый государь, – произнёс он в конце концов на самом правильном французском языке, как я и ожидал этого, – к чему такой допрос? Я мог бы сказать вам только не имеющие никакого значения вещи, вроде моего имени, которое вам безразлично. Что касается до военных сведений, то я ведь офицер, так же, как и вы. Если бы вы были на моём месте, вы бы ничего не сказали, не правда ли? Я поступлю так же.

И он снова замкнулся в презрительном молчании.

– Мы ничего от него не узнаем, – сказал я командиру. – Не было ли на нём, когда его брали в плен, какой-нибудь бумаги?

– Ровно ничего, – горестно ответил мой начальник.

– Вы ничего не нашли? – спросил я солдат.

– Ничего, кроме вот этого, – ответил один из них, вытаскивая из кармана смятую бумажку. – Но она вся изорвана, да и немного на ней.

– Дайте всё-таки, – сказал я.

Исписанный карандашом, полустёртый клочок бумаги, который он мне протянул, представлял собою черновик письма.

Бросив на него взгляд, я вздрогнул, как от прикосновения к электрическому току.

Пленный насмешливо глядел мне в лицо. Я в гневе кинулся к нему.

– Я знаю теперь ваше имя, – сказал я ему.

– Это весьма изумляет меня, – заносчиво ответил он, – ибо бумага, находящаяся у вас в руках, не подписана, а вы ведь не колдун.

– Негодяй, – крикнул я, не выдержав, – вас зовут Ульрих фон Боозе, вы убийца великого герцога Рудольфа Лаутенбург-Детмольдского!

Смертельная бледность разлилась по его лицу. Он стиснул руки. И всё же он нашёл в себе силу произнести дрожащим голосом:

– Господин командир, я протестую против такого обращения. Потрудитесь запретить вашему лейтенанту оскорблять пленного противника. Это – в высшей степени недостойное поведение.

– Оставьте меня в покое! – зарычал мой начальник. – Но, чёрт возьми, лейтенант, что значит всё это? Какая у вас бумага?

Мне с трудом удалось прийти в себя.

– Простите, командир, – пробормотал я. – Я не в силах объяснить вам… Но вы будете, может быть, так добры и пошлёте за лейтенантом Виньертом. Он знает, кто этот человек, и расскажет вам всё.

– Ну ладно, – рявкнул командир батальона. – Вот так история!

И он отдал приказ.

При имени Виньерта немец побледнел ещё больше. Он бросал на меня яростные взгляды. Если бы солдаты не удержали его, он кинулся бы на меня, чтобы попытаться отнять у меня бумагу, которую я перечитывал с несколько большим спокойствием:

«Во второй раз, – было сказано там, – повторяю вам следующее: я слишком хорошо знаю вашу манеру обращаться с другими для того, чтобы не угадать ту, которую вы собираетесь применить ко мне. Я согласился поехать на войну. Но она затягивается; я каждый день рискую не вернуться больше. Этого-то, разумеется, вы и желаете; после великого герцога, после великой герцогини очередь за мной, не правда ли? И тогда вы будете спокойны… Но я не так глуп. Если через две недели я не буду отозван отсюда, не буду причислен к штабу с повышением, заслуженным, как я считаю, мною, то я предупреждаю вас: мои друзья позаботятся о том, чтобы опубликовать подробный рассказ о событиях в целом ряде враждебных или нейтральных газет, и разослать эти газеты всем лицам, осведомить которых было бы особенно опасно для вас. И смею утверждать, что документы эти вызовут тем большее доверие, что я приложу к ним образчик почерка, хорошо известного вам».

Эта последняя фраза была написана почерком совершенно другим, чем всё остальное письмо. Один – тонкий и мелкий, другой – решительный и крупный. Оба их видел я сегодня ночью. Одним были написаны письма великого герцога из Камеруна, другим маршрут путешествия, найденный в Mittheilungen.

Теперь всё было ясно, ужасающе ясно.

– Виньерт узнает, наконец, правду, – охваченный радостью, подумал я.

И вдруг холодный пот выступил у меня на висках! Это знание, какой ценой придётся ему заплатить за него? Великая герцогиня!

Я не подумал, несчастный, что она тоже…

– Не надо! Не надо, – пробормотал я… Слишком поздно.

– Вот и лейтенант, – сказал командир, который, стоя на пороге, глядел на дорогу.

Кончено. Непоправимое должно было свершиться.

Солнце вставало, заливая поля розовым и голубым светом. На кустарнике с оборванными листьями запел зяблик.

В овраге, в самом низу, я заметил Виньерта. Он, не спеша, поднимался по склону. Я ясно видел его высокую, гибкую фигуру; затем, мало-помалу, показалась и его тёмная голова.

– Боже мой! – воскликнул я.

– Вы, кажется, совсем сошли с ума, лейтенант, – сказал мне командир.

Виньерт был теперь от нас на расстоянии не более ста метров. Я видел, как он ускорил шаги, чтобы перейти через откос, отделявший его от землянки командира.

Но тут, из-за перламутрового горизонта, послышался грозный, постепенно усиливавшийся шум. Незримая громада приближалась под побелевшим небом, пыхтя, словно подходящий к станции поезд. Треск её становился всё громче, громче, и мы поняли, что дьявольская машина летит на нас.

Со всех сторон солдаты, словно лягушки, прыгали в свои ямы.

Застигнутый как раз на середине обнажённого откоса, Виньерт остановился. Идти вперёд, повернуть назад: мы поняли его роковое колебание.

Над нами словно грохотал гром.

– Виньерт! – вне себя закричал я. – Ложитесь, ради бога, ложитесь!

Ещё одну секунду я продолжал видеть его. Он не шевелился. Он выпрямился, повернувшись лицом к надвигающейся опасности, и с слабой улыбкой, покорной и восторженной, смотрел на розовую аврору.

Сокрушительный ураган налетел.

Град камней и стали посыпался на крышу землянки, в которую командир батальона быстрым жестом увлёк меня вместе с собою. Когда грозный ливень прекратился, мы устремили за дверь расширенные ужасом глаза.

…На боку откоса чернела огромная воронка, а на левом краю её виднелись жалкие красные и синие останки.

Так погиб 31 октября 1914 года лейтенант Виньерт.