Текст книги "Кенигсмарк"

– Знаком вам этот почерк? – и она протянула мне письмо.

Я внимательно стал его рассматривать. Я никогда не видал этого почерка.

– Это писано рукой покойного герцога Рудольфа, – просто промолвила она.

Я не только был удивлён, я опешил. Она не могла удержаться от улыбки.

– Если так, – простите меня, я теперь ничего не понимаю. Чей же почерк, в таком случае, был на том листке, который я передал вам, которому я обязан…

– Успокойтесь, господин Виньерт, успокойтесь! Клочок бумаги, которому вы обязаны моим уважением, а теперь и моей дружбой, был написан не моим мужем, покойным великим герцогом. Но тем не менее документ этот имеет для меня свою цену, и, кто знает, не окажется ли он ещё более ценным.

При этих словах она развернула документ.

– Вы видите, здесь написано «Сангха». Знакомо ли вам это слово?

– Я впервые узнал его лишь сегодня утром; это маленькая деревушка, последний немецкий пост в Камеруне, в десяти лье от форта Флаттерса, первого французского поста.

– Это так, но вот чего вы, кажется, не знаете: в этой бедной деревушке умер 10 мая 1911 г. от солнечного удара великий герцог Рудольф. Там он и погребён. Теперь вы понимаете, какое волнение я испытала, когда уже на маршруте его будущего путешествия я нашла название места, где муж мой нашёл себе вечное успокоение.

– Но что это за листок, кто его составил?

– Был такой друг у великого герцога, верный товарищ по путешествиям, дважды спасший ему жизнь в Конго. Он не мог вылечить его, но он ухаживал за ним до конца и отдал ему последний долг.

– Как его фамилия?

– Барон Ульрих фон Боозе.

Я вскрикнул.

– Так вот как, – Боозе!

Великая герцогиня встала во весь рост; она слегка побледнела. В ногах её Мелузина уже не касалась струн гитары; гитара валялась на ковре.

– Господин Виньерт, – сказала Аврора Лаутенбург, – что это значит? Объяснитесь, прошу вас.

Я успел уже несколько овладеть собою; я смутно сознавал, что сделал ошибку. Я хотел заговорить о чём-нибудь другом. Но великая герцогиня была другого мнения.

– Вы знали барона фон Боозе?

– Ваше высочество, прошу извинения, – пролепетал я. – Право, я не знаю, должен ли я, смею ли я…

– Что должны? Что смеете? В чём дело?

Я проклинал себя за своё неловкое и неуместное восклицание. Подумать только! В одну секунду я мог свести к нулю усилия двух месяцев, приведшие меня, наконец, к сближению с великой герцогиней. Я ужасно растерялся. Я искал поддержки; глаза мои встретились с глазами Мелузины.

Великая герцогиня, по-видимому, ложно поняла этот взгляд.

– Мадемуазель фон Граффенфрид – мой друг, а если я раз кого-нибудь назвала своим другом, перед тем у меня нет больше тайн. Можете смело говорить в её присутствии, я даже вас об этом прошу.

Это требование было безапелляционно. И вот, в бессвязных выражениях, как человек, который сам определённо не знает, в чём дело, я, заикаясь, передал ей, из пятого в десятое, мой разговор с профессором Тьерри, когда я впервые услышал про барона фон Боозе.

Великая герцогиня нахмурилась.

– Понимаю, – пробормотала она наконец, – или, вернее, думаю, что понимаю, несмотря на все ваши умолчания.

Она призадумалась, затем, овладев собой, сказала:

– Вот вам лучшее доказательство, дорогой Виньерт, как осторожно нужно относиться к слишком поспешным заключениям. Не знаю, откуда выкопал Тьерри те басни, которые он вбил вам в голову. Если он, как вы утверждаете, добросовестный историк, то я думаю, он был бы осмотрительнее в своих поступках и суждениях, будь у него в руках это и вот это.

Она протянула мне то письмо и ещё другое:

– Это два последних письма великого герцога Рудольфа, писанные им мне из Конго. В первом он рассказывает мне, как Ульрих фон Боозе спас его от буйвола, уже успевшего вспороть брюхо его лошади, во втором, как тот же Боозе вырвал его из рук пяти или шести туземцев, которые готовились уже заставить его пережить ужасы.

Я пробегал глазами те места писем, которые она мне подчёркивала, а она смотрела на меня и улыбалась.

Слегка сконфуженный, я поклонился.

Мелузина наполнила чашки, и мы пили крепкий чай, в котором плавали лимонные корки. Я распростился, поцеловав руку у великой герцогини и обменявшись рукопожатием с Мелузиной.

– До свиданья, друг, – сказала Аврора, – завтра увидимся.

Я пошёл к себе через парк; уходя от великой герцогини, я заметил какую-то тень: мне показалось, что это был лейтенант фон Гаген.

В ночном безмолвии, при ясном небе, раздался выстрел, вслед за ним другой. Мы прислушались, но выстрелы прекратились.

Виньерт пожал плечами.

– Какой-нибудь часовой балуется!

– Дайте мне вашу электрическую лампочку, – попросил он меня.

Он зажёг её и протянул мне два листика бумаги.

– Это что такое?

– Вот это – одно из писем, адресованных Авроре фон Лаутенбург великим герцогом Рудольфом. А вот это – тот самый документ, составленный фон Боозе, благодаря которому я снискал себе благоволение великой герцогини. Теперь вы можете убедиться, – прибавил он, – что всё, что вы от меня слышите, вовсе не сон; это реальная действительность; можете прийти с ней в непосредственное соприкосновение.

Я с любопытством рассматривал листки: один – исписанный энергичным, сильным почерком барона фон Боозе; на другом бросалась в глаза масса удлинённых, женственных букв, характеризующих натуру, более склонную к мечтательности, чем к активной деятельности. Я испытывал ужасное волнение, держа в своих руках письмо этого немецкого герцога, который покоился в эту минуту вечным сном в известково-глинистой земле сожжённого солнцем Конго. При одном прикосновении к этому клочку бумаги я с невероятной отчётливостью стал представлять себе ту, которой оно было написано. Казалось, что Аврора Лаутенбургская находится здесь, рядом с нами, что я давно-давно её знаю.

Виньерт потушил лампочку; в наступившей тьме снова показался четырёхугольник ночного неба. Я возвратил ему бумаги. Он продолжал.

О «Письмах Дюпю и Котоне» Брюнетьер выразился так: в них не столь много остроумия, сколь желания быть остроумным. Приблизительно то же можно было по справедливости сказать и о всех прочих произведениях Мюссе. Переверните этот афоризм наизнанку и вы будете иметь верное представление о манере великой герцогини вести беседу; эта гордая женщина всегда оставалась верной самой себе, а так как она была существом исключительным, то всё, что она говорила, было тоже совершенно исключительным; в её суждениях было высокомерие рядом с полным отсутствием претенциозности; в них не было и тени литературщины. Она никогда не будила эхо того, что поэт назвал «треском падающих на пол фолиантов».

Общие места были ей противны, как кошке декокт из трав.

Не зная ни её вкусов, ни степени её начитанности, я принёс ей три книги: «Путешествие кондотьера», «Озарения», «Призраки». На следующий день она их мне вернула.

– Книги эти недурны, но всё это я уже читала. Вижу, что вы любите поэзию.

На софе валялось несколько книг. Она взяла одну из них и протянула её мне.

– Это «Кавказское обозрение», выходящее в Тифлисе. В этих безыскусных страницах, в этих наивных рассказах о путешествиях в бессмертные страны больше красоты, чем у большинства ваших новейших поэтов. Это великий источник поэзии, из которого будут пить поэты завтрашнего дня.

Она продолжала.

– Шекспир умер три столетия назад, и болота, на которых он видал Макбет, теперь кишат фабриками и заводами. Наши коммивояжеры заменили в Испании Дон-Кихота. Кардуччи – итальянский Гюго, но только глупый Гюго. Ваша страна, с её очаровательными ландшафтами, сделалась, подобно Швейцарии, страной туристов. У подножия всех ваших горных вершин стоят турникеты.

– У Суареца, книгу которого вы мне дали, это уже чувствуется, и там, где он говорит о нашем Достоевском, он превзошёл самого себя. Хорошо было бы, если бы он побывал в Дарьяльском ущелье. Я уверена, что оно понравилось бы ему больше, чем ущелья Эбро и Дулро, снимки с которых мы видим на всех вокзалах.

– Мадам де Ноайль, вне всякого сомнения, ваш величайший поэт. Но почему её с таким упорством называют гречанкой? Она не более гречанка, чем Ариана индийского Вакха или Медея из Колхиды. Всем, что у неё есть лучшего, она обязана Армении и Персии, т. е. нашим странам. Гречанка! Право, они меня смешат. Неужели вы никогда её не видели? Однажды я с ней обедала. Это было в Эвиане. Она, надо сказать, мне понравилась: она красива и зла. Но, право, в её типе нет ничего греческого.

– А эта? – спросил я, протягивая ей том Рене Вивьена.

– Эту я обожаю, а потому я могла бы отозваться о ней только дурно, – и она поцеловала книгу.

Я был вне себя от радости, слушая, как женщина, пред которой я преклонялся со всем пылом страсти и которую я видел в окружении, осуществлявшем наиболее властную мою потребность в роскоши, говорит на самые дорогие для меня темы. Я высказал ей это просто, как следовало бы всегда делать.

По-видимому, она была тронута. Положив мне руку на плечо, она пробормотала не помню уже на каком языке:

– Вы милы, и я вас очень люблю.

И, повернувшись к Мелузине, она повторила по-русски вчерашнюю фразу:

– Нет, право, на этого мне не приходится рассчитывать, чтобы получить доступ в Кирхгауз.

Воцарилась долгая тишина, прерываемая через равномерные интервалы странными звуками, которые извлекала Мелузина из своей гузлы.

В чаше дымилась ароматическая лепёшка.

Возле меня на маленьком столике лежала раскрытая книга; чтобы чем-нибудь заняться, я начал перелистывать её.

– Вы любите её? – спросила Аврора. Это были Reisebilder.

– Я преклоняюсь перед Гейне, – ответил я, – это мой кумир.

– Я больше всего ценю в поэте, – сказала она, – определённое душевное качество. Вот почему я обожаю Шелли и Ламартина, и почему Гейне всегда был мне противен. О, я знаю, вы скажете мне: a Nordsee и прочее. Я больше, чем кто-либо, сознаю свой долг перед ним. Но он, как тот Дейтц, который продал вашу герцогиню Беррийскую, и мне всегда хочется взять в руки щипчики, чтобы преподнести ему моё поклонение.

Взяв у меня из рук книгу, она начала пробегать её глазами.

Который это мог быть час, я не знал. Вдруг сквозь открытое окно, из-за портьер, повеяло холодком, предвестником рассвета. Столбик ароматического дыма колебался, как колонна, готовая рухнуть. Углубившись в чтение Reisebilder, великая герцогиня не замечала меня. Мелузина, улыбаясь, приложила палец к губам, и мы вышли незамеченные.

На дворе было холодно. Ясная ночная лазурь стала хмуриться на востоке и окрасилась сначала в фиолетовый, потом в зелёный, потом в жёлтый цвет. Я сел на скамью у ворот, под окном великой герцогини, на том самом месте, куда я столько раз приходил по ночам с одной лишь мыслью побыть вблизи от неё, меня охватила какая-то сладкая печаль.

Вдруг, усталый и монотонный, но чистый, как ледяная вода горного ручья, голос запел под аккомпанемент гузлы. Пела великая герцогиня. Ни малейшего диссонанса не было во всём её существе. Голос её был именно такой, каким я представлял себе его.

Она пела романс Ильзы, самый лучший из всего, что есть в Reisebilder, и так как мы только что говорили с ней об этой вещи, мне казалось, что я всё ещё нахожусь в её комнате.

 
Зовусь я принцессой Ильзой,
Живу в Ильзенштейне своём.
Зайди ты в хрустальный мой замок!
Блаженно мы в нем заживём.
Своею прозрачной волной
Я вымою кудри твои;
Со мною, угрюмый страдалец,
Забудешь ты скорби свои.
На белой груди моей ляжешь,
Уснёшь в моих белых руках,
И страстной душою потонешь
В чарующих сказочных снах.
Ласкать, целовать тебя стану
Без устали. В неге такой
Не таял и царственный Генрих,
Покойный возлюбленный мой.
Пусть мёртвые тлеют в могиле,
Живому дай жизни вполне.
А я и свежа и прекрасна,
И сердце играет во мне.
Зайди же, прохожий, в мой замок!
В мой замок хрустальный зайди!
Там рыцари пляшут и дамы…
На пошлый мой пир погляди.
Шумят там парчовые платья,
Железные шпоры звенят,
И карлы на скрипках играют,
Бьют в бубны и в трубы трубят.
Как некогда Генриха крепко,
Тебя ко груди я прижму.
Бывало, труба зарокочет,
Я уши закрою ему.44
  Перевод А.М. Михайлова.


[Закрыть]
 

Наступила полная тишина. Рассвело.

Я давал своему ученику урок по древней истории. Вошёл великий герцог.

Он сделал нам знак, чтобы мы сели, а мне – чтобы я продолжал.

Сегодня я рассказывал герцогу Иоахиму о преемниках Александра, начиная от боёв на улицах Вавилона, когда сдались эпигоны, и кончая битвой при Коре, в которой потерпел поражение Лизимах и после которой установились две династии Лагидов и Селевкидов. Я хотел, чтобы перед молодым немецким принцем встали рядом, во весь рост, великие и трагические фигуры Эвмена, главы Аргирастидов, Антипатра, Антигона Гоната, Димитрия Полиоркета. Мой ученик внимательно меня слушал, с особым старанием делая массу заметок, хотя я лично хотел бы, чтобы он не так уж усердствовал в этом.

Великий герцог сел и тоже стал слушать. Мне так понравилась его обаятельная внешность, его чрезвычайно умное лицо, что, продолжая свою лекцию, я говорил не столько для простоватого Иоахима, сколько для Фридриха-Августа. И, делая вывод из своей лекции, я адресовался уже прямо к нему, когда пытался объяснить, каким образом распавшаяся империя эпигонов должна была облегчить победу Рима с его тенденцией к централизации власти. И когда, среди этих объяснений, я на одно лишь мгновение обнаружил некоторое смущение, Фридрих-Август, слегка улыбаясь, поспешил меня успокоить:

– Если, как мне кажется, вы имеете намерение провести параллель между Римом и Пруссией, то, пожалуйста, говорите, не стесняясь моим присутствием.

Мне действительно было неудобно пред таким слушателем настаивать на факте вассальной зависимости немецких государей, федеративно связанных с Пруссией, от короля этой последней. И тем не менее я это сделал. Он одобрил мой вывод, но заметил:

– Пусть эта вассальная зависимость, подобно зависимости государств, союзных с Римом, послужит лишь к величию Германии и обеспечит мир во всём свете.

Лекцию свою я закончил указанием на библиографические данные, причём отметил, как самый главный источник, «l'Histoire de l'Helleniome» Дройзена.

– Виноват, господин Виньерт, – сказал великий герцог, – имеется ли во французской литературе труд, которым можно было бы заменить Дройзена?

Никогда в Сорбонне я не переживал такого стыда, как здесь, когда на заданный мне вопрос я должен был дать ответ: «нет».

Пробило одиннадцать часов.

– Иоахим, – сказал великий герцог, – вы можете удалиться. А вас, господин Виньерт, прошу остаться.

– Господин Виньерт, – обратился он ко мне, когда мы остались одни, причём голос звучал важно и печально, – до сих пор вы могли считать меня скупым на похвалы, которых вы сами, конечно, считаете себя достойным. Но я имею дурную привычку довольно долго ждать, прежде чем высказаться. И этот момент наступил. Вы совершенно не подозреваете, что вашего ученика вчера проэкзаменовал профессор Кильского университета. Будучи вне всяких подозрений в пристрастии к французским методам преподавания, он мог лишь склониться перед достигнутыми вами результатами.

– Я знаю, – продолжал великий герцог с горечью в голосе, – что заслуга жнеца тем больше, чем менее благодатна почва, давшая всходы. Позвольте мне теперь вас поблагодарить и выразить пожелание, чтобы гостеприимство, оказываемое вам в Лаутенбурге, пришлось вам совсем по душе, и чтобы оно позволило вам довести до конца дело, столь хорошо начатое.

– Монсиньор, – ответил я, положительно растроганный, – меня приводит в смущение благоволение, оказываемое мне вами.

– Нет, – произнёс он с особенной силой, – я ваш должник, я. Мне стало известно, что, несмотря на скудный досуг, который вам оставляет воспитание моего сына, вы находите ещё время для дела, которое мне, быть может, ещё дороже. Пусть это навсегда останется между нами. Я знаю, с какими трудностями вы встретились, прежде чем добиться от великой герцогини того доверия, которое, я не сомневаюсь, она вам теперь оказывает. Я слишком мало вас знал, чтобы с самого начала, точнее и определённее, чем я это делал, выразить вам, как я желал бы, чтобы вы предоставили себя в её распоряжение, чтобы вы попытались её развлечь, отогнать от неё прочь её мрачные мысли, вывести её из, так сказать, моральной неуравновешенности, столь роковой для её физического здоровья. Вы меня поняли, и вы успели больше, чем я надеялся. Теперь вы видите, что я ваш должник.

В его словах было так много величавой печали, что я, необыкновенно взволнованный, только и мог пробормотать:

– Монсиньор, я обещаю вам…

Он протянул руку, как бы отстраняя меня.

– Мне не нужны обещания. Я теперь вас знаю; я чувствую, что всё то добро, что вы будете в состоянии сделать для великой Германии, вы сделаете. Это будет лучшим способом оправдать моё доверие к вам. Правда, не всегда ваша задача будет для вас легка. Женщина, особенно та женщина, которая перенесла тяжёлое душевное потрясение, вследствие смерти любимого человека, не отличается тем постоянно одинаковым расположением духа, которым гордится наш брат, мужчина.

После короткой паузы он продолжал.

– Я мог бы ещё кое-что прибавить к тем словам благодарности, которые я только что высказал вам, если бы я не считал излишними всякие новые знаки моего к вам уважения. Но позвольте мне сосчитаться с вами за те повышенные требования, которые я предъявляю к вашему самопожертвованию. Я отдал уже приказ об увеличении вашего вознаграждения до пятнадцати тысяч марок.

Я не мог удержаться от восклицания.

– Полноте, – остановил он меня, улыбаясь своей очаровательной улыбкой (он был мастер придавать очарование своей улыбке), – разве вы не играете теперь каждый вечер в бридж, по пяти пфеннигов очко?

Явившись к завтраку с небольшим опозданием, я пришёл как раз в тот момент, когда между профессором Киром Бекком и Кесселем шёл горячий спор.

Последнему, видимо, доставляло удовольствие дразнить старого учёного, который принадлежал к числу людей, мало склонных понимать шутку: он весь покраснел от негодования.

Я слишком был занят своими собственными мыслями, чтобы прислушиваться к тому, о чём они между собой говорили. Я смутно лишь слышал, как профессор утверждал, что в ближайшую войну химия сыграет большую роль, чем все прочие военные средства, и что он, Кир Бекк, находится на пути к открытию, которое позволит ему, располагая скромной лабораторией с несколькими ретортами, уничтожить целый армейский корпус.

Кессель отвечал ему шутками, и это ужасно злило его.

Наконец, он решил пригласить меня в свидетели против майора, и попросил меня процитировать ему то место из Ренана, где этот учёный выражает пожелание, чтобы судьбы человечества были вручены комиссии учёных, имеющих в своём распоряжении взрывчатые вещества, достаточные для того, чтобы разорвать весь земной шар, если его обитатели осмелятся пошевельнуться.

Признаюсь, я не особенно внимательно вслушивался в его рассуждения.

– Конечно, – ответил я, – позвольте и мне, господин Бекк, со своей стороны попросить вас разъяснить мне кое-что.

– К вашим услугам.

– Не можете ли вы объяснить мне, что такое Кирхгауз?

Старик встал и, к величайшему моему изумлению, бросил на меня взгляд, полный негодования. Прежде чем я пришёл в себя от неожиданности, он вышел, хлопнув дверью.

Я взглянул на Кесселя. Обычно хладнокровный и корректный, он буквально покатывался со смеху.

– Что это значит? – спросил я.

– Ну, поздравляю вас, – произнёс он наконец. – Бедняга! Вы заметили, до чего он был взбешен? Он, который был уверен, что вы его поддержите.

– Но почему он так рассердился?

Моё изумление было так искренно, что теперь опешил сам Кессель.

– Как, вы это сделали не преднамеренно?

– Что именно?

– Вы не умышленно спросили его, что такое Кирхгауз?

– Я спросил его, потому что я этого не знаю, и для того, чтобы узнать.

Я сам начал злиться.

Он взглянул на меня и стал хохотать ещё сильнее.

– Вот так так! Право, я ничего подобного в жизни не видел. Кирхгауз, мой дорогой… неужели вы не знаете, что такое это значит в Лаутенбурге?

– Говорите же!

– Говорить? Чёрт возьми! Здесь так называется сумасшедший дом.

Какое бы ни было время года, великая герцогиня охотилась.

Время от времени, чтобы доставить удовольствие офицерам 7 – го гусарского полка, она соглашалась принимать участие в облаве на лисиц или оленей. Но больше всего любила она охотиться одна, невзирая ни на дождь, ни на ветер, без грума, без загонщика и без слуг; она любила охоту с собакой, со всякого рода неожиданностями.

Сколько раз по вечерам я видел, как в своей маленькой гостиной она сама делала себе патроны. Перед нею на столе с привинченным к нему сертиссером лежали в ряд синие, фиолетовые, зелёные, светло-жёлтые, трёхцветные красивые гильзы. Аккуратно отмеривая медной мерочкой порох, она методически опускала в гильзу полагающуюся ей дозу пороха, забивала пыж, всыпала дробь и вкладывала поверх кружочек из белого картона. Затем, заклепав патрон, она отмечала на нём номер дроби.

Гаген был непременным участником всякой охоты, и так как это входило в его служебные обязанности, то поистине трудно было от него отделаться. Мелузина фон Граффенфрид, слабая здоровьем, не была мастерицей ходить и предпочитала оставаться во дворце и лежать на звериных шкурах, покуривая папироски. Зато Марсе всегда отправлялся с нами. Это давало ему возможность выставлять напоказ свои сенсационные спортивные костюмы, которые неизменно вызывали комплименты Авроры. Впрочем, это был самый услужливый, милый и полный жизни товарищ.

Около двух часов пополудни мы верхами выезжали из замка. Сначала нам нужно было пересечь лес Герренвальд. С ёлки на ёлку перескакивали белки, с аллей тяжело поднимались фазаны. В глубине обросшего кустарником ущелья шумно снялся невидимый бекас.

Марсе с удовольствием здесь бы и остался: он предпочитал охотиться в лесу на фазанов, стоя на прогалине и имея при себе лакея, который заряжал бы ему ружьё и докладывал каждый раз, когда поднималась дичь: «Слева фазан, господин граф, – самец; курочка справа, ваше сиятельство».

Но великая герцогиня и слушать ничего не хотела; ей противно было всё, что напоминало официальную охоту, она определённо заявляла, что больше всего она любит водяную дичь. Вскоре деревца становились всё реже и реже, и мы вышли в открытое болотистое поле; бледно-серое, зеленоватое, оно тянулось до горизонта.

Двое слуг ждали нас в маленьком шале. Мы отдали им лошадей. Марсе взял с собой своего Дика, крупную овернскую, иссиня-чёрную короткошерстную лягавую собаку; у неё было неважное чутьё, на охоте она немного заносилась, но стойку делала хорошо. Длинношерстный спаниель великой герцогини, чёрный с огненными подпалинами, довольно-таки уродливый, казался собачьей роднёй Тараса Бульбы.

С каким наслаждением, бросив поводья, Аврора спрыгнула на землю. Я ещё теперь вижу перед собой движение, которым она открыла свою безкурковку и вложила в неё два лилово-розовых патрона. Я ещё и теперь слышу этот звук – удар медной головки патрона о сталь ствола.

…Когда мне было пятнадцать лет, у меня было старое шомпольное ружьё; я уже тогда испытал необычайное удовольствие, доставляемое охотой в бесконечных болотах. Впоследствии в полку стрельба по исчезающим фигурам казалась мне детской забавой в сравнении с добрыми дуплетами по разлетающимся в сторону бекасам; тогда эти дуплеты мне удавались.

На севере Ланд, в Даксе, есть огромное болото, по окраинам которого расположены жалкие деревушки Эрм и Гурбера. Туда можно пробраться через котловину, прозванную «Мишенью», так как в прежнее время там упражнялись в стрельбе в цель императорские стрелки.

Такая же бесконечная туманная равнина была и здесь. О, этот жалобный звук отсыревшего мягкого песка, земли, пропитанной влагой; высокая жёлтая трава, острая как сабля, которая режет руки при неосторожном к ней прикосновении. Я знал всё разнообразие этого пейзажа, с виду однообразного: здесь лужица, там предательский, скатертью стелющийся зелёный мох, а дальше трясина, окружённая камышом. Я знал весь этот болотный мир, всю его флору и фауну. Как и прекрасная охотница с волжских болот, я знал всех птиц, населяющих эти бледно-серые пространства: дергача чёрного и дергача водяного, вприпрыжку бегающего по обнажённому кустарнику; дергача дрокового или коростеля, который прежде чем решится взлететь, с бешеной скоростью бежит в высокой траве, сбивает со следа лучших собак и вконец замучивает охотника, который думает, что это заяц. А взлетев, эта бедная птица, вследствие своей неловкости, легко делается добычей охотника.

Там живут многие виды уток, по которым дробь скользит и которые с головокружительной быстротой несутся в косом направлении; широконосые свистуны; чернети, каголки с красивыми красными головками; пронзительные чирки, плавающие парочками и имеющие на своих рыжеватых грудках три пёрышка в виде чёрного трилистника.

Там водятся пиголицы, чёрные с белым, как сороки, и как сороки же, с карканьем взлетающие на воздух и тотчас же стремительно падающие на землю, чтобы ускользнуть от выстрела.

Там встречаются зуйки, столь прелестные по весне в своём золотом, в виде шлейфа, оперении.

Там попадается, наконец, самая красивая, самая трудная для ружейного выстрела дичь, царица болот – семья бекасов: маленькая птичка, потоньше жаворонка, которую у нас зовут глушанкой, с синими и золотыми полосками; обыкновенный бекас величиной с перепела, сплошной комочек нервов, и самый редкий гость болот – вальдшнеп, величиной с куропатку.

Издавая крики грустные и хриплые, они летят с ослепительной скоростью, описывая при этом зигзаги, приводящие охотника в замешательство. Он целится вправо, и когда ветер унесёт дым, видит слева от себя, далеко-далеко, серенькую птичку, исчезающую в пространстве.

Среди этих ганноверских болот, до неузнаваемости похожих на наши ландские болота, Аврора фон Лаутенбург была ещё прекраснее, чем во дворце в парадном туалете. В норковой шапочке, в очень высоких изящных сапогах, она шла с лёгкостью трясогузки, прыгая по осыпавшимся под её ногами кочкам. Желтоватые испарения, носившиеся в этой туманной атмосфере, бросали лилово-розовый отблеск на её профиль.

Марсе стрелял хладнокровно и хорошо. Маленький Гаген нервничал и каждый раз стрелял слишком рано. Я обнаруживал гораздо больше уменья, чем они, но какую жалкую фигуру представлял я рядом с великой герцогиней!

Предоставив нам дергачей и уток, она себе брала только бекасовую дичь. Мало-помалу над водным пространством стала опускаться ночь. Над самым горизонтом небо загорелось последним медно-красным заревом. Лужицы блестели тем зелёным блеском, который сейчас же темнеет и переходит в чёрный. При каждом выстреле из ружей показывался бледный огонёк, который по мере того, как опускалась тьма, становился всё краснее.

Теперь настал час великой герцогини. Её спаниель вошёл в раж, бегая то туда, то сюда. Слышно было, как при каждой его стойке взлетают бекасы, ни Марсе, ни Гаген, ни я не улавливали уже их глазом. Но Аврора видела их и с каждым её выстрелом маленькая серенькая птичка падала наземь.

Через какую-нибудь секунду в темноте раздался шум раздвигаемой травы. С фосфорическим блеском в глазах, весь мокрый, лоснящийся, показывался чёрный спаниель с только что убитой дичью в зубах, и подносил её своей госпоже.

Наступила ночь. Невысоко на небе, хрипло курлыкая, пронеслась невидимая вдали стая журавлей. Великая герцогиня взяла у своей собаки убитую птицу. Мы подошли. Я видел, как она ощупывала ещё тёплое тоненькое тельце, на котором не было видно ни малейшей ранки, ничего, что обнаруживало бы дробинку, незаметное маленькое отверстие, через которое вылетела жизнь этой маленькой птички.

И с непоследовательностью, столь свойственной многим охотникам, Аврора фон Лаутенбург поднесла к своим губам маленькую безжизненную головку и запечатлела на ней поцелуй.