Текст книги "Горизонт в огне"

11

С лета по Рождество Поль вырос на два сантиметра и похудел на три килограмма. Он постоянно испытывал трудности со сном и очень часто просыпался от кошмаров. С едой тоже были проблемы, он практически ничего не ел. Профессор Фурнье жаловался: Полю нужно набрать вес, это жизненно необходимо. Его слова пугали Мадлен. Три или четыре раза в день она сидела возле коляски с тарелкой, подыскивая новую уловку, песенку, считалку, рассказ, выходила из себя. Поль не то чтобы не хотел, но говорил:

– Н…не… г…глот…глотается, м…м…мама.

Мадлен отправляла поднос обратно в кухню и распоряжалась по поводу следующего приема пищи, она все перепробовала, посылала на другой конец Парижа, потому что вообразила, что пюре из брокколи творит чудеса.

Спустя год после «несчастного случая» она по-прежнему переодевала Поля, поднимала его, но, поскольку уставала все больше, 3 февраля 1928 года Мадлен упала, когда несла его в ванную комнату. Ребенок сильно ударился головой о ножку ванны. Мадлен чувствовала себя виноватой, и Леонс, которая настаивала на этом решении с прошлого лета, наконец победила. И тогда начался бесконечный поток медицинских сиделок.

Эта слишком грубая, та – слишком равнодушная, слишком молодая или старая, следующая подозрительно себя ведет, не говоря уже о тех, кто выглядел грязнулей или злюкой, испорченной или глупой. Мадлен никто не подходил, потому что она никого не хотела.

Леонс, конечно, постаралась внушить ей, что найти сиделку без недостатков сложно, но все было напрасно, пока не появилась молодая женщина лет тридцати, деревенского вида, с крутыми бедрами, широкими плечами, большой грудью, жизнерадостная и краснощекая, с маленькими, глубоко посаженными глазами, светлыми, почти белыми волосами и широкой улыбкой, открывающей крепкие зубы, – она была очень приятной.

Женщина встала перед Мадлен и произнесла что-то непонятное, потому что была полькой и ни слова не говорила по-французски. Затем она предъявила многочисленные рекомендательные письма, которые одно за другим комментировала по-польски, Леонс засмеялась, Мадлен же удалось остаться серьезной, хотя, как и ее подруге, ситуация казалась ей совершенно абсурдной. Даже если рекомендации молодой женщины можно было проверить, она никогда не согласилась бы стать в их квартале «той, что взяла на работу пшечку»… Она до конца выслушала ее речь, аккуратно сложила стопку сертификатов и объявила, что не наймет «пше… гм… сиделку, с которой невозможно общаться».

Молодая женщина неверно поняла сказанное, широко улыбнулась, совершенно не удивленная тем, что ей сразу удалось пройти первую проверку, и указала на дверь спальни, выпучив глаза и давая понять, что теперь ей не терпится встретиться с ребенком.

– Moze teraz do niego pójdziemy?[11]11
  Можно к нему сейчас? (польск.)


[Закрыть]

Мадлен принялась еще раз спокойно объяснять свой отказ, но едва начала фразу, как молодая женщина пошла в комнату и подошла к креслу Поля. Мадлен и Леонс бросились за ней.

Санитарка оказалась говорливой. Никто не понимал и слова из того, что она болтала, но на ее лице читали, как будто она была актрисой немого кино. И положение дел ее не устраивало. Она отступила от коляски, поискала взглядом самую ближнюю к ней тряпку и, недовольно бурча, начала вытирать столик, на который накапала слюна Поля. Она прикрыла ему ноги одеялом, взяла стакан и пошла его мыть, потом передвинула коляску так, чтобы Поль видел свет, но чуть задернула занавески, чтобы Поля не слепили лучи. Затем навела порядок на прикроватной тумбочке, которой Поль не пользовался, сложила стопкой несколько книг, которые он никогда не читал, и все это время продолжала говорить, говорить, прерывая свое щебетание неожиданным смехом, как будто сама что-то спрашивала и отвечала, как будто вопросы ее забавляли, а ответы доводили до изнеможения. Все были поражены. Даже Поль от ее непрерывного жужжания склонил голову и сощурился, пытаясь угадать, что это за фея, потом чуть улыбнулся, и, скажу вам, никогда еще со своего возвращения домой он не казался таким живым.

И вдруг все рухнуло.

Молодая женщина застыла, принюхалась, как охотничья собака, пристально посмотрела на Поля, нахмурилась, заговорила низким голосом – было понятно, что она сердится. Она одним махом подхватила ребенка, как тюк с бельем, перенесла на кровать, положила и, не переставая ворчать и грозить пальцем, раздела его и поменяла подгузник.

Во время этой интимной процедуры она продолжала комментировать происходящее. Никто не знал, обращается она к Полю или говорит сама с собой, вероятно, и то и другое, интонации ее звучали добродушно, властно, укоризненно и весело, эта смесь снова вызвала улыбку Поля. Второй раз менее чем за четверть часа. Она вдруг громко рассмеялась – она держала подгузник кончиками пальцев и зажимала себе нос, потом подошла к корзине для белья, покачиваясь, как будто сейчас упадет в обморок от запаха, потом принялась одевать Поля, который впервые попробовал что-то сказать:

– В…вы… з…забы…

– Бу-бу-бу-бу! – ответила она, не прекращая своего занятия.

Когда она закончила, все пришли к убеждению, что с этого момента Полю подгузник больше не понадобится.

Потому что Влади не хочет.

Владислава Амброзевич. Влади – говорила она, поднимая вверх оба указательных пальца.

Было в ней что-то простое и юное, поразительные бодрость и жизнерадостность.

Леонс заметила, что Мадлен напряглась, скрестила руки, как будто решила, что ее не обведут вокруг пальца.

Леонс притянула ее к себе.

– Все хорошо, – зашептала она, – вы не находите?

Мадлен была в ужасе.

– Да вы что, неужели не понимаете! Перикуры не наймут для ухода за Полем какую-то иностранку! К тому же польку!

Но тут внимание обеих женщин привлек звук голоса. Влади сидела перед Полем, держа его за руки, и рассказывала что-то, похоже считалочку. Она вращала выпученными глазами, как людоедша, и после каждой строчки чуть щипала ребенка за щечку.

Поль сияющими глазами смотрел на нее и слабо улыбался.

В тот же день Влади отвели комнату на третьем этаже – там, где уже проживал Андре.

По крайней мере, говорила себе Мадлен, она католичка.

Андре в крайнем возбуждении пришел в редакцию «Суар де Пари», чтобы отдать текст хроники. Утром он проснулся с готовой фразой «Занимается заря…», которая выражала одновременно все его надежды и склонность к гиперболам и красноречию.

В статье под названием «Наконец-то скандал!» он делал вид, что приветствует последовательность дел, продолжающих сотрясать страну. Когда-то редкие, теперь они, «к счастью, стали насущным хлебом журналистов, радуя своим разнообразием самых требовательных читателей. Теперь рантье мог полюбоваться скандалами на бирже, демократ – в политике, моралист – нашумевшим делом, связанным с гигиеной или моралью, литератор – склоками в артистических или юридических кругах… В Республике их можно найти на любой вкус. И ежедневно. В этой области наши парламентарии выказывают чудеса воображения, чего по части налоговой или иммиграционной за ними не замечается. Избиратели с нетерпением ждут, когда же они обратят свою изобретательность на пользу дела. То есть на борьбу с безработицей, потому что во Франции эти два слова скоро станут синонимами».

Он нес эту статью главному редактору с пьянящим ощущением вхождения в журналистику.

Перспектива встречи с собратьями по перу вселяла в него гордость, к которой примешивался страх. Он не исключал, что его первые шаги будут омрачены некоторой завистью, вызванной тем фактом, что его нанял хроникером владелец газеты, но такие вещи быстро забываются, профессиональное братство основывается прежде всего на владении ремеслом, а корпоративный дух быстро сметает мелкие личные заботы.

– Я… – рискнул Андре.

– Я знаю, кто вы, – поворачиваясь к нему, ответил главный редактор.

– Я принес…

– Я знаю, что вы принесли.

В помещении наступила тишина… осуждающая. На ум Андре пришло именно это слово.

– Положите сюда.

Главный редактор показывал на корзину, как если бы Андре принес какой-то мусор. Пока тот решал, как лучше отреагировать, ему никто не пришел на помощь. Он занервничал: неужели он сразу не понравился? Какую ошибку он совершил? Прочитает ли хотя бы редактор его статью? Если она ему не подойдет, он его вызовет или просто-напросто выбросит материал? Или, что еще хуже, исправит?

Его хронику опубликовали на третьей странице внизу, без купюр, в том виде, в каком он ее принес. С его инициалами.

Но то, что он принял за осуждение, вскоре оказалось настоящей враждебностью. С ним не здоровались, при его появлении все разговоры прерывались, на его брюки частенько проливали кофе, однажды он нашел свою шляпу в унитазе, это было очень неприятно.

Начавшееся в сентябре ужасное испытание продолжалось и в апреле следующего года.

Восемь месяцев унижений и неудач, когда оскорбления чередовались с насмешками.

Машинистка, которой Андре пришелся по душе, шепнула ему:

– Тот, кому не платят за работу, здесь совсем не ко двору…

Теперь он приходил в редакцию в последний момент, чтобы положить статью в корзину. Он уже понял, что она предназначена только чумному, для того, к чему никто не хотел прикасаться. Если бы у него было немного денег, он бы платил посыльному, чтобы тот ходил в редакцию вместо него.

Он поговорил об этом с Жюлем Гийото.

– Это пройдет, не переживайте! – заявил старик, который обожал распри между сотрудниками.

Пройдет, если будет жалованье, хотел ответить Андре, но не осмелился.

Неприятие, которое он вызывал в редакции, было пропорционально успехам его хроники у читателей. Официанты в «Бульоне Расина» не упускали случая поздравить его, как, например, в начале года, когда вышла его отличная статья о Чарли Чаплине.

ЕВРЕЙ ШАРЛО

Не устанем повторять, что Чарли Чаплин является, вероятно, самым великим актером мирового кинематографа. Что еще раз бесспорно подтверждает его последний фильм «Цирк» – на протяжении семидесяти минут в нем происходит столько смешного, человечного и фантазийного, что этого с лихвой хватит на год всему американскому кино.

А также глубокого. Потому что Шарло особенно хорошо удается роль еврея.

Изгнанный отовсюду из-за своих непрестанных оплошностей, он трогателен, жуликоват, не погнушается бутербродом, постыдно выхваченным у ребенка, он ленив, скор на темные делишки, он прирожденный лентяй, мастер на проделки, вечно поджидающий возможности спекульнуть, чтобы не напрягаться и при случае заработать за чужой счет. Довольный собой, когда что-то удается, Шарло безмятежно наслаждается комфортом. Пока ему снова не поддадут под з… и не поставят на место.

Награждая его взрывами смеха, мы сходимся на том, что хотя бы его Шарло честно заработал.

Через несколько недель после своего вступления в должность Влади принесла Полю книжку под названием «Król Maciuś Рierwszy»[12]12
  «Король Матиуш Первый» (польск.).


[Закрыть] и начала читать ее вслух.

Это было «живое» чтение. Она изображала персонажей и сопровождала каждую сценку гримасами и звуками, которые должны были усилить повествовательный эффект, потому что Поль, конечно, ничего не мог понять, ведь история была написана по-польски.

В комнату по необходимости зашла Леонс и несколько минут присутствовала при этом наполненном бодростью представлении. Когда, почувствовав озадаченный взгляд Леонс, Влади прервала чтение, Поль замахал рукой – продолжай, продолжай, – никаких сомнений, ему нравилось.

Влади пришлось читать эту книгу по меньшей мере дюжину раз, и ему никогда не надоедало.

Мадлен тоже проявила инициативу и купила за восемьсот семьдесят пять франков переносной граммофон «Виктор» модели «Делюкс», а к нему полтора десятка пластинок – с песнями, с джазом, с оперными ариями. Поль принял граммофон с благодарной улыбкой – с…сп…спасибо, м…м…мама. Он не возразил, но даже не открыл крышку. Приходила Леонс, ставила пластинку Мориса Шевалье и задорно напевала «Валентину». Мадлен же, когда приходила посидеть с ним, выбирала оркестр Дюка Эллингтона, и Поль мило улыбался. Потом граммофон выключали, Поль погружался в оцепенение, обложки покрывались пылью.

Влади любила музыку, во время работы она с удовольствием пела, довольно, кстати, фальшиво, но ее интересовали не джаз или шлягеры, а оперные арии. Так что когда однажды во время уборки среди подаренных Полю пластинок она обнаружила несколько арий из «Нормы» Беллини, то запрыгала, как козочка.

Поль, которого часто забавляло поведение Влади, лениво согласился на ее просьбу поставить «Casta diva…». В этот раз Влади не подпевала, во время длинного вступления она замедлила уборку, словно каждую секунду ждала, что сейчас произойдет что-то невероятное или ужасное. Потом комнату заполнил голос Соланж Галлинато, и Влади прижала к груди метелку. При нежных трелях «Queste sacre», которые певица исполняла почти интимно и заканчивала на чистой ноте, как будто с облегчением выдавая какую-то личную тайну, Влади закрыла глаза. Казалось, что певица на одном дыхании пропела арию вплоть до невесомого ля-диез в исповедальном «antiche piante». Влади вновь принялась за работу, но неторопливо, останавливаясь, чтобы насладиться медленной хроматической гаммой «A noi volgi il bel sembiante». Эту арию Галлинато в свойственной ей манере осмеливалась еле заметно резко оборвать, что вызывало бурю эмоций. Столь часто исполняемые в вульгарной интерпретации вокализы у нее приобретали воздушную свежесть и легкость.

Охваченная волнением Влади замерла в углу комнаты. Ах эта удивительная мощь высокого до, разрушительного, пронзительного… она раздирала вам сердце.

Она повернулась к окну и вдруг улыбнулась. Поль уснул, повернув голову набок. Она с превеликой осторожностью подошла, чтобы выключить граммофон.

Тогда стремительным, властным и решительным движением Поль вытянул руку. Он слушал.

Его лицо с закрытыми глазами орошали слезы.

12

По традиции каждый год ходили в новый ресторан. После «Друана», «Максима» и «Гран Вефура» в этот раз компания «Гюстав Эйфель» – примерно полтора десятка выпускников 1899 года Инженерной школы собирались в ресторане «Куполь».

Рассадка довольно тонко отражала состояние этой небольшой группы. Одного посадили подальше от прошлогоднего соседа, потому что за это время успел переспать с его женой, другой разбогател благодаря каким-нибудь удачным делам, и его усадили ближе к началу стола, где собирались самые-самые.

Гюстав оказался между Саккетти, который служил в департаменте внешней торговли, и Лобжуа, свирепствовавшим в Дуржских шахтах. Он был всего лишь заместителем директора по буровым работам, но пользовался некоторой властью, потому что был лучшим учеником выпуска, обойдя Гюстава Жубера. Как ни странно, ни годы, ни неудачная карьера не положили конец приобретенной тогда репутации (и злобе, которую тогда затаил на него Жубер).

Беседа текла по неизменному руслу. Сначала политика, потом экономика и промышленность. Заканчивали всегда разговором о женщинах. Общим местом, конечно, были деньги. Политика утверждала, что их можно заработать – экономика уточняла сколько, промышленность советовала как, а женщины – каким образом их тратить. Это сборище напоминало одновременно ужин ветеранов войны и конкурс павлинов, все приходили, чтобы распушить хвост.

– Что там со вторым туром выборов? – бросил Саккетти. – Дело в шляпе, друзья?

Никто не знал, о какой именно шляпе идет речь, а потому каждый мог оказаться прав.

– Красная чума стране не страшна. Слава богу, – сказал Жубер, – нам, вероятно, удастся выкинуть всех этих москвитеров из Франции…

– И оплатить долги… – кивнул Саккетти.

В вопросе долга все были единодушны. Какова бы ни была позиция каждого из них по отношению к франку, все сходились во мнении, что государство, у которого слишком много чиновников, неэффективно, затратно, подавляет частную инициативу, все больше душит налогами предприятия и состоятельных людей, которые тем не менее обогащают страну, обремененную послевоенными долгами. Они были уверены, что французское государство стало местным вариантом большевистской системы. Что требуется больше свобод, меньше административных препон, что необходимо отдать долг… Об этом согласно и складно говорили под «сладкое мясо» – зобную железу теленка в белом вине.

Гюстав воспользовался паузой в беседе, чтобы незаметно схватить Саккетти за руку.

– Слушай, старина, что ты думаешь по поводу румынской нефти…

В Министерстве промышленности Саккетти занимался вопросами энергетики, парового и водоснабжения, углем и так далее.

– Лучше обрати внимание на Месопотамию, – ответил тот. – Например, на месторождение в Киркуке. Иракская провинция. Очень многообещающий регион, уверяю тебя.

Гюстав удивился. На бирже румынская нефть вот уже несколько месяцев била все рекорды, акции постоянно росли, Гюстав даже подумал, что опоздал.

– Не могу тебе сказать, откуда мне это известно, – продолжил Саккетти, – сам понимаешь, – (Жубер согласно моргнул), – но, уверяю, румынская нефть очень дурно пахнет. Грязное дело.

– А как же их новый заем!..

– Чтобы уменьшить потери. А поскольку все рады обманываться, акции взлетят. Но лед тронется, и не обойдется без жертв. Поверь мне, старина, будущее по-прежнему за нефтью. Но не за румынской. За ближневосточной. Иракской.

Жубер осмотрительно сказал:

– Но как ты можешь быть в этом уверен, ведь экспертиза еще не закончилась!

– Ну, молись, чтобы она не закончилась слишком быстро и ты успел заработать. Потому что, когда объявят результаты, всякие проныры опередят тебя, и ни капельки нефти не останется, чтобы утолить свою жажду.

Время шло к десерту.

– Естественно, я тебе ничего не говорил.

Это напоминало разглашение профессиональной тайны, но Саккетти подходил к вопросу исключительно формально. Во всей стране дела устраивались именно так, а сейчас еще более, чем когда-либо.

Вздох облегчения – теперь можно наконец поговорить о женщинах. Гюстав понимающе улыбнулся, что приняли на счет его известной целомудренности. Ему нечего было особо сказать, но мысли о нефти погрузили его в мечтательное состояние.

Поль раз десять подряд просил поставить пластинку с несколькими наиболее известными ариями Соланж Галлинато – «Una voce poco fa», «Oh! Quante volte, oh, quante!» и так далее.

Леонс тотчас была отправлена по магазинам пластинок. Продавец из «Мелодии» озадаченно поинтересовался возрастом любителя музыки: восемь? Хорошо, что ему нравится? – Пока неизвестно, он постоянно слушает только одну пластинку, оперную музыку. – Понятно, какой тип оперы ему нравится?

Леонс не знала.

– Комическая опера? – предложил продавец.

Леонс сразу согласилась. Комическая опера – это-то и нужно было Полю.

– Что-нибудь очень веселое!

В «Мелодии» было кое-что повеселее комической оперы, а именно оперетты!

И Леонс выбрала самые привлекательные названия и вернулась с кучей пластинок – от «Веселой вдовы» до «Страны улыбок», захватив и «Парижскую жизнь», все они казались ей ужасно веселыми, и она очень гордилась собой.

Уставший от ожидания Поль с восторгом принял подарки, он горел желанием прослушать пластинки. Мадлен украдкой поставила на столик тарелку с чем-то мутным. И пока Леонс с Мадлен незаметно отбивали ритм, а Влади притопывала ногой в своем собственном темпе, Поль ел и слушал новые приобретения.

Его оставили равнодушным «Кружат в вальсе, кружат гости», потом он долго разглядывал свои ногти, слушая «Ландыши дневные, ландыши любви, ландыши прекрасные цветы…», чуть вздохнул при звуках «Сначала же, месье, вы обняли меня», но на первых нотах «Ах, лети вперед, мой верный мул» не выдержал – м…ма…мама…, пластинку остановили, обошли вокруг коляски, склонились к нему, хотели понять. На это ушло добрых пятнадцать минут. Поль просил, чтобы его отвезли в магазин и он мог сам выбрать.

– Эти тебе не нравятся, дорогой мой?..

Мадлен была в отчаянии. Поль ужасно воспитанный ребенок, совершенно не из тех, кто может прямо сказать что-нибудь неприятное. Он поклялся, что очень-очень доволен – эт…это оч…очень хорошо, но все поняли, что все это никуда не годится. Чтобы успокоить мать, он стал есть яблоко. Мадлен согласилась.

Так что в один прекрасный апрельский день 1928 года Поль вошел в магазин «Пари-Фоно». Когда я говорю «вошел» – это чтобы побыстрее ввести вас в курс дела, на самом деле коляска не проходила в двери, пришлось оставить ее на улице. Влади подхватила парнишку под мышки, как она всегда это делала, и приладила на прилавок, как подставку для книг, рассыпаясь в объяснениях, которые оставили продавцов равнодушными, потому что никто тут по-польски не говорил.

Продавец весь вечер ставил Полю произведения, которые считал самыми лучшими. Влади воспользовалась этим и пошла обжираться булочками со сливками в компании водителя, который давно уже настойчиво напрашивался к ней в комнату с дружеским визитом.

Амелита Галли-Курчи, Нинон Валлен, Мария Ерица, Мирей Бертон… «Мадам Баттерфляй», «Кармен», «Сомнамбула», «Ромео и Джульетта», «Фауст»… Поль сделал выбор, но оказался довольно требовательным. Слушал и тут же резко откидывал голову, продавец со скрипом соглашался, действительно, вибрато слишком рискованное, в другой раз жмурился и втягивал голову в плечи, как будто боялся, что сейчас что-нибудь упадет. Продавец кивал, тут и правда на высоких нотах на четверть тона не дотягивает. Поль купил четыре коробки пластинок. О Соланж Галлинато речи еще не было, имя ее Поль выговорил с большим трудом. Продавец с удовольствием закрыл глаза. Вскоре он добавил еще несколько пластинок – практически всю дискографию итальянской оперной певицы.

Когда пришло время уходить, молодой продавец нырнул под прилавок. А когда появился, то напевал первые такты «Рахиль, ты мне дана небесным Провиденьем…» и протягивал Полю открытку с изображением Соланж Галлинато в роли Рахили из «Иудейки».

Также Поль получил полные каталоги HMV, «Одеона», «Колумбии» и «Пате».

В тот вечер он поужинал с аппетитом.

Когда водитель незаметно пробрался по лестнице, чтобы нанести визит вежливости (наконец-то) Влади, было около часу ночи, но он не боялся, что его услышат, потому что на весь дом раздавался голос Галлинато:

«Ella verrà… per amor del suo Mario!»[13]13
  «Она придет… из любви к своему Мерио!» (ит.) – Ретилика Скарчиа из II акта оперы Пуччини «Тоска».


[Закрыть]