Текст книги "Горизонт в огне"

Как будто по тайному соглашению публики и певицы, в конце этого отрывка не раздалось ни одного хлопка, партию сочли как будто расплатой за долг, в котором была перед ней публика, и концом обиды, которую держала на парижан певица.

Соланж не пошевелилась, оркестр вышел в сосредоточенной тишине.

Тогда Соланж сжала зубами появившуюся ниоткуда красную розу. Эта толстая женщина запела Хабанеру из оперы «Кармен» чувственно, жизнерадостно и живо, так что все рты пооткрывали. Голос ее, готовый принять любой вызов, оказался удивительно струящимся и легким, она его не щадила, она была проста, счастлива, и когда закончила «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей!..», публика полсекунды пребывала в состоянии шока. В оглушительной тишине раздался слабенький и наивный голос Поля Перикура, завопившего «браво!», за ним последовал шквал оваций, все вскочили – не потому, что Галлинато стала талантливее, чем когда-то, но потому, что она пробудила в каждом почти физиологическую необходимость сотворить себе кумира.

Ариии и романсы Шуберта, Пуччини, Верди, Бородина, Чайковского… Концерт стал триумфом, ее вызвали на бис, вызвали еще раз, у всех болели ладони, публика была потрясена, обессилена, наконец Соланж Галлинато вышла и встала перед закрывшимся занавесом, все затихли, она несколько секунд хранила молчание, потом просто прошептала «спасибо», это было чем-то умопомрачительным.

После концерта публика толпилась у выхода. Коляска Поля мешала первым рядам, и люди снова начали ругаться. Большой зал почти опустел, когда наконец распорядители разрешили им уйти. Постепенно гас свет. Коляску подняли, понесли по проходу и поставили в вестибюле. И тогда его окутало облаком из ткани, духов, смеха, итальянских слов, румян, волос, сквознячка. Ее присутствие заполнило пространство, она подошла к коляске Поля, грозя указательным пальцем:

– Я тебя видела, да, тебя, маленький Пиноккио! Видела в партере, ай-ай-ай, видела-видела!

Соланж опустилась на колени, она ни с кем не поздоровалась. Ошеломленный Поль улыбался во весь рот.

– Как тебя зовут?

– П…П…Поль Пеее…Пер…

– А! Тот самый маленький Поль! Ты мне писал! Так, значит, Поль, это ты!

Она прижимала руки к своей огромной груди и, казалось, вот-вот растает.

Мадлен решила, что она не столько толстая, сколько старая.

Они договорились встречаться, переписываться, Соланж предложила места в партере на другие концерты, если твоя мама, конечно, не против… Мадлен просто прикрыла глаза, посмотрим. Ай-ай-ай, Поль, малыш Поль! Плечи Соланж покрывало что-то вроде боа, безвкусное украшение оранжевого цвета с длинным мехом, она обернула его вокруг шеи ребенка, расцеловала его в щеки, мой маленький Паоло, она переигрывала, Леонс старалась не рассмеяться, Мадлен прервала ее лобызания, поздно, нам пора возвращаться, ай-ай-ай, уже пора…

Соланж настояла на том, чтобы Поль взял с собой один из букетов, который ей подарили после выступления.

Подали машину.

В Париже было чудесно тепло, спокойно и волнительно. Мадлен приказала положить цветы в багажник.

По дороге она указала на подобие боа:

– Поль, ты не мог бы убрать это подальше, пожалуйста… Очень неприятные духи…

15

Коллеги из «Суар де Пари», весь предыдущий год бойкотировавшие Андре, теперь не упускали случая с ним поздороваться. Он уже не был тем, кого зовут присоединиться к ужину для ровного счета, чтобы за стол не садились тринадцать гостей, – сейчас он фигурировал в первой десятке среди тех, кого приглашали, чтобы оживить вечер, а не провести скучный ужин, чего избегали как чумы.

Поскольку он был красивым молодым человеком, предложения на него так и сыпались, но он предпочитал из осторожности похаживать к Влади – в те дни, когда место не было занято ни водителем, ни Реймоном, ни мужем кухарки, ни их сыном. Полька была приветливой, душевной и, каким бы он себя ни показал, всегда выглядела благодарной.

Андре писал понемногу обо всем, предпочитая сюжеты, в которых присутствовала некоторая мораль, довольно примитивная и приятная, – она подходила для большинства читателей. Нормально ли, стабилизируя курс франка, разорять мелких вкладчиков, доверявших финансовому положению родной страны? Стоило ли принимать как данность то, что в 1928 году доходы самых скромных семейств оставались на уровне 1914 года, а плата за квартиру выросла в шесть или семь раз? Простые вещи для простых людей, которые можно сразу осознать и которые потрясали своей очевидностью. Он ничем не рисковал.

Вдохновленный успехом, Андре подумывал, не пришло ли время уйти работать в другую газету, репутация которой не была бы подмочена репутацией ее владельца.

Кроме «Суар де Пари», существовали достойные издания, и на них работали гораздо более добросовестные и свободные журналисты по сравнению с теми, кого нанимал Гийото. Но Андре являлся «своим» журналистом, как бывают «свои» электрики, и он не был уверен, что в другом месте его оценят. Он все же мечтал зарабатывать чуть больше и следил за своей котировкой. При первом же удобном случае он собирался попросить повышения.

Ему то тут, то там делали разнообразные подарки.

Началось с того, что ему однажды подарили бронзовое украшение для камина, изображающее псовую охоту. Его комната для прислуги была слишком маленькой, чтобы подарок туда поместился, и он отказался. Из-за отсутствия места он прослыл неподкупным.

Андре Делькур находился в поисках собственного стиля.

Мадлен чувствовала себя лучше, но испытания ее подкосили. Чтобы убедиться в этом, ей оказалось достаточно как-то после полудня встретить Дюпре.

Дюпре, Дюпре… Помните, конечно, – такой довольно крупный, грузный мужчина большой физической силы, с оттопыренными ушами и вечно слезящимися глазами, во время войны он служил старшим сержантом под началом лейтенанта Праделя. В 1919 году тот поручил ему организовать эксгумацию тел на военных кладбищах и следить за ней. Позже он выступал свидетелем на процессе д’Олнэ-Праделя. Они с Мадлен пересеклись в суде, добрый день, госпожа Перикур, добрый день, господин Дюпре. Он выступил с заявлением достойным и сдержанным и повел себя лояльно по отношению к человеку, который этого, в общем-то, не заслужил.

Они с Мадлен встретились случайно. На мгновение почувствовали себя неловко, удивились, смутились, ужасная ошибка, им пришлось немного поболтать, обменяться любезностями. Господин Дюпре работал мастером в слесарной мастерской на улице Шатодэн. Беседа быстро исчерпала себя. Поскольку Мадлен сконфуженно улыбалась, он взял на себя инициативу закончить явно неловкую встречу. Сложные времена… – бросил он, уходя. Может быть, из газет он знал о смерти Перикура, о несчастном случае, произошедшем с Полем, а может, намекал на то, что бывший муж Мадлен гниет в тюрьме, но она отнесла это замечание на счет своего внешнего вида, и это ее задело.

Она утешалась тем, что в доме, по ее убеждению, жизнь снова шла нормально, если можно назвать нормальным совместное проживание полупарализованного ребенка, няни, которая ни слова не говорит по-французски, журналиста, которому платят за то, что он ничего не делает, компаньонки, которая украла более пятнадцати тысяч франков, и наследницы фамильного банка, которая понятия не имеет, что такое чистая прибыль или номинальная стоимость ценных бумаг.

Под Рождество 1928 года Андре, имевший теперь небольшое жалованье, заявил, что покидает дом Перикуров. Он «кое-что нашел», но не сказал где.

– Я рада за вас, Андре, водитель перевезет ваши вещи.

Он поблагодарил Мадлен с ощутимым смущением, почти злобно, мы всегда немного сердимся на тех, кто сделал нам добро.

Вечера в особняке Перикуров уже не проходили так эмоционально и тревожно, как в прошлом году. Мадлен продолжала размышлять над причинами поступка Поля, но с тех пор, как он снова ожил, почти нормально ел и потихоньку набирал вес, она перестала думать только об этом. Она ждала до последней минуты, чтобы заглянуть к Полю: персоналу нужно спать, дорогой мой, придется выключить музыку. Они молча убирали пластинки, дверь закрывали, и как только Влади поднималась к себе, Мадлен с Леонс проводили вечер вместе, читали романы, листали газеты, Мадлен обожала кроссворды, которые только появились во Франции. Я бы не смогла… – уверяла ее в ужасе Леонс.

Мадлен удивленно приподнимала бровь, когда слышала на черной лестнице бойкие шаги Влади, поднимавшейся к себе в комнату. Молодая женщина была как никогда оживленна, болтала как сорока; за год она не выучила ни слова по-французски.

Каждое воскресенье она неизменно шла на мессу в польскую церковь. Вероятно, ей казалось, что служба начинается, как только она выходит из дому, потому что всегда надевала вуальку и становилась совсем другой женщиной. По понедельникам она обычно делала покупки у зеленщика на улице Шазель, в аптеке на перекрестке Ложельбак или у ручного водопроводчика на площади Виньи.

– Вы не думаете, что эта девица может… стать опасной для Поля? – спросила Мадлен у Леонс.

– Вы имеете в виду… Ох нет, он же совсем ребенок!

Мадлен осталась при своих сомнениях, но она всегда относилась так к любым женщинам, которые слишком близко общались с Полем, кроме Леонс. Например, Соланж Галлинато. После их встречи вечером на большой премьере в Опере дива пригласила Поля на три представления, и мать всегда старалась присутствовать. Потом Соланж отправилась из Парижа в триумфальное турне по Европе, она посылала Полю вдохновенные письма и прикладывала к ним программки с личным автографом, меню ужина у посла с довольно забавными комментариями – Мадлен находила их глупыми, а еще фотографии, газетные статьи и разные записочки, которые Мадлен регулярно забывала отдать Полю, ах да, тебе и правда что-то пришло по почте вчера или позавчера, куда же я положила письмо?.. Поль улыбался, грозил пальцем – м…м…ма…мама…

– Неужели у этой женщины вся жизнь крутится вокруг Поля? – спрашивала Мадлен.

– Ох, не ревнуйте, Мадлен…

– Я? Ревную к этой бабище? Да вы шутите!

Леонс читала газеты.

– Слушайте, – сказала она с восхищением, – румынская нефть – это нечто!

Она показывала на статью в «Голуа».

– О чем вы?

– О биржевых акциях румынской нефти. В течение четырех лет они поднимаются на двенадцать процентов в год и будут подниматься еще четыре-пять лет, поверить невозможно…

С того момента, как Жубер схватил ее за руку, когда речь заходила о деньгах, Мадлен и Леонс в смущении замолкали. В этот раз Леонс перегнула палку, и Мадлен не могла не отреагировать.

– Леонс, – сказала она, отложив карандаш, – я понимаю, что положение, в которое вас поставил Гюстав Жубер, несколько… деликатное. Я понимаю. Но заклинаю вас, если вы хотите побыстрее вернуть долг, не бросайтесь сломя голову в биржевые операции.

– Но тут же чистая выгода. «Голуа» пишет! И не только, я еще несколько недель назад читала об этом в «Фигаро»!

После окончания Первой мировой наряду с боксом и велоспортом мелкая игра на бирже тоже стала модным занятием. Им интересовались все, и мужчины и женщины, богатые обогащались, бедным это помогало набираться терпения, ловкость получала преимущество перед трудолюбием. Мадлен давно хотела спросить у Леонс:

– Сколько вы уже отдали Гюставу? Я имею в виду… сколько вы ему еще должны?

Четырнадцать тысяч франков. Время, необходимое для выплаты долга, шло на годы. Теперь, когда тема была закрыта, Мадлен почувствовала облегчение. Даже от знания этой цифры. Она подошла к секретеру, вытащила документы, склонилась и вернулась с чеком на четырнадцать тысяч франков.

– Ох, что вы! – воскликнула Леонс и отвела руку Мадлен.

– Да, да, прошу вас, Леонс, возьмите.

Молодая женщина, очень бледная, тоже встала:

– Я не могу принять это, Мадлен, вы же знаете!

– Обналичьте его, но не слишком быстро отдавайте деньги Жуберу! Иначе он что-то заподозрит… Скажите, что заработали на бирже. – Мадлен попыталась улыбнуться. – Так от вашей румынской нефти будет какой-нибудь толк.

Они стояли друг против друга, и чек дрожал в протянутой руке Мадлен.

Леонс наконец взяла его кончиками пальцев.

И вдруг бросилась к Мадлен и обняла ее.

Движение было таким молниеносным, Леонс так сильно прижалась к Мадлен, что та подумала, что сейчас потеряет сознание. Леонс целовала ее в щеки, спасибо, спасибо, мне так стыдно, вы же знаете, Мадлен, да, Мадлен, вы же знаете, да, да, говорила Мадлен, готовая задохнуться или взорваться, она не знала, куда деть руки, Леонс не отходила от нее, она замолчала, и оставались только эти руки, здесь, на плечах, на шее, потом наконец еще спасибо.

Мадлен показалось, что в коридоре раздался голос священника из прихода Святого Франциска.

Они отступили друг от друга, Леонс подошла к вешалке, но пиджак не сняла, потом вернулась, обняла Мадлен за плечи, снова поцеловала в щеку, долго прижималась губами, как будто чего-то ждала, может быть поцелуев. Потом резко вышла из комнаты. Обычно она говорила «до завтра», в этот же раз они не могли и слова вымолвить.

Мадлен не сдвинулась с места, пока в воздухе витал легкий аромат духов Леонс, она спрашивала себя: боже мой, а что, если…

Боже мой…

16

Отъезд Андре, положивший конец определенному периоду в ее жизни, может быть самому счастливому, самому радостному, странные отношения, которые Поль поддерживал с женщинами, начиная с Влади и заканчивая Соланж Галлинато, двусмысленная дружба с Леонс (праздники прошли тяжело, они прикоснулись друг к другу щеками и поцеловали воздух)… В январе 1929 года Мадлен и так была растеряна, а тут еще визит ее дяди Шарля. Он был суров, хмурился, что не предвещало ничего хорошего.

О встрече он не просил, пришел в поту и одышке и рухнул в кресло.

– Я пришел поговорить с тобой о деньгах, – начал он.

Ничего удивительного.

– В основном о твоих.

Это было неожиданно.

– С моими деньгами все в порядке, дядюшка, благодарю вас.

– Прекрасно. В таком случае…

Шарль хлопнул ладонями по коленям, кряхтя, еле встал, задохнулся и пошел к выходу.

– Поговорим об этом на будущий год. Когда ты разоришься.

Шарль знал, что делает. Это слово сопровождало Мадлен всю жизнь – для отца не было ничего хуже этого слова – разве что «банкротство».

– И какого черта вы решили, что я разорюсь? Садитесь уж, дядюшка, и объяснитесь.

Большего ему не требовалось, Шарль вернулся и опять, тяжело дыша, упал в кресло.

– Дела плохи, Мадлен. Очень плохи.

В этот раз Мадлен не удержалась от улыбки:

– До такой степени?

Шарль раздраженно повернулся к окну. Эти мне женщины…

– Что ты знаешь об американской экономике, Мадлен?

– Что она прекрасно себя чувствует.

– Да, на первый взгляд. Я тебя про реальное положение дел спрашиваю.

– Ну… и что же мне нужно знать о реальном положении, чего я не знаю?

– Что в Америке во всех областях перепроизводство. Рост американской экономики слишком стремителен, в результате она взорвется.

– Черт!

– А если Соединенные Штаты обанкротятся, пострадают все.

– Но мне кажется, что у нас…

– Наши финансисты интересуются только регулярными доходами, они в прошлом веке живут! Думают, что их система кризис переживет, идиоты!

– Но… Какой кризис?

– Предстоящий! Которого не избежать. Утонет в нем экономика. А ты как раз на корабле, который точно пойдет ко дну.

Шарль обожал метафоры – морские, охотничьи, цветочные, любые. Его исключительно практический ум не мог ничего изобрести, поэтому он изъяснялся избитыми фразами. Подобная свойственная стилю Шарля высокопарность была утомительной, как чужая болезнь, – она нервировала, и с этим следовало справляться. Мадлен сделала глубокий вдох.

– Что тебе советует Жубер? – спросил тогда Шарль.

Он сложил руки и ждал. Но что казалось Мадлен еще более странным, чем ситуация в Америке, – это то, что Жубер никогда не затрагивал подобную тему. Это вызвало в ней возмущение, которое она обратила на Шарля:

– Меня это очень удивляет, дядюшка! Если бы ситуация была такой неотвратимой и серьезной, в газетах только об этом и писали бы!

– Просто им не платят за то, чтобы они об этом писали, вот и все! Заплати – напишут. Еще раз заплати – замолчат. Они тут не для того, чтобы информацию давать, газеты эти, ты что, не понимаешь?

Это скоропалительное суждение было довольно далеко от истины, но таков был мир, каким его знал Шарль.

– Значит, вы один такой знающий и добропорядочный…

– Я депутат, деточка, я давным-давно заседаю в финансовой комиссии. Нам не платят за то, чтобы мы панику сеяли, но информации достаточно, чтобы смотреть на мир без розовых очков! Я об этом говорил с Жубером, но безрезультатно. Что ты хочешь, этот тип всю свою карьеру сделал на одном месте, он знает только то, что понимает. А то, что нам предстоит, – такого он не видел никогда. Он человек ограниченный, он слеп совершенно, говорю тебе! Кризис и сюда доберется, это лишь вопрос времени. И когда он обрушится на Францию, то прежде всего затронет банки.

– Правительство не сможет поступить по-другому – оно спасет банки.

Так всегда говорили у нее в семье.

– Да, крупные, а остальные оставит подыхать.

Мадлен никогда не думала, что однажды ей придется переживать за свою личную финансовую ситуацию. Правда, то тут, то там порой упоминали о кризисе, но она-то никогда не считала, что это ее касается напрямую.

Мадлен начинала осознавать происходящее.

– Я одного не понимаю, дядюшка, – какой вам интерес. Не в ваших привычках помогать таким образом…

– Я о себе думаю, и помогаю я себе! Не хочу, чтобы ты опять позорила имя Перикуров. Я карьеру сделал, я не наследник! То, что я ношу ту же фамилию, что обанкротившаяся дамочка, в следующем году будет стоить мне депутатского кресла, а этого я не хочу. На это средств у меня недостаточно.

Шарль подался вперед. Вид у него был сочувствующий.

– И у тебя тоже. Что станет с твоим сыном, если ты разоришься?

Он приподнялся и поудобнее устроился в кресле, уверенный, что нашел верный аргумент и что теперь беседа примет нужный для него оборот. И не ошибся, хотя эта победа и досталась ему легко.

– Банковское дело – область слишком хрупкая. Тебе надо выбрать менее рискованное дело.

– Но… что вы предлагаете, дядюшка?

Он закатил глаза, ничего он не знал.

– Для этого есть Жубер, боже мой! Чем этот осел целыми днями занимается?

Мадлен была потрясена. Перспективу того, что ее заденет кризис, было сложно осознать, особенно женщине, которая всегда жила в обществе, где денег было столько, что их не замечали.

Она взялась за чтение финансовой прессы. Об опасности со стороны Америки говорили много, но туманно, тем не менее бо́льшая часть аналитиков соглашалась в одном – благодаря Пуанкаре Франция ничем не рискует, ее валюта – одна из самых стабильных в мире, ее семейные, провинциальные предприятия прикрывают ее от финансовых трясок.

– Вы верите в кризис, Леонс?

– Какой?

– Экономический.

– Да не знаю… А что говорит господин Жубер?

– Я его еще не спрашивала…

– Я бы на вашем месте спросила… Он мне не очень приятен, но он знает, о чем говорит, и у него можно спросить совета, да? Если мы перестанем доверять людям, которые занимаются нашим состоянием, миру придет конец.

Жубер нахмурился:

– Шарль пришел, чтобы рассказать вам эти глупости?.. Лучше бы занимался своими избирателями.

– Что касается экономики, Гюстав, Ассамблея довольно хорошо проинформирована.

– Парламент – это одно. Шарль – совсем другое…

Слушая, как Мадлен перечисляет аргументы своего дяди, Гюстав смотрел в пол и качал головой, его редко выводили из себя до такой степени. Ему хотелось рассказать об избыточном бюджете страны, о золотом фонде Госбанка, но он предпочел сократить:

– Вы меня учить будете, Мадлен?

– Нет, я не…

– Да! Вы именно этим сейчас и занимаетесь! Учите меня финансам и экономике?

Он был вне себя.

Он поднялся и вышел из комнаты. Для него инцидент был исчерпан.

Но если разбираться в новостях, где обсуждали надвигающийся экономический кризис, то следовало опасаться, что и происходило с Мадлен каждый день с момента, когда она впервые обеспокоилась своим будущим, а главное – будущим Поля.

Отношения Соланж Галлинато с Полем стали более тесными – они усердно переписывались, посылая друг другу по два, а то и по три письма в неделю. Он по-своему комментировал новые выступления, о которых узнавал: «В скерцо задаешься вопросом, не решили ли трубы заменить собой весь оркестр» или «Она поет так правильно, что становится скучно». Вся его комната была посвящена его единственной страсти: несколько граммофонов, новая впечатляющая коллекция пластинок и коробок, к чему теперь добавились полки, заваленные нотами, которые он заказывал по всей Европе.

И в этот момент Соланж заговорила о поездке в Милан.

Ах, в доме Перикуров только об этом и слышали! Очень спорный вопрос, можете мне поверить.

Соланж:

Мой маленький Пиноккио, тыщу спасибо за открытку. Твоя милая мысли мне очень помогают, так я устала. Новый турнэ очень утомительно. И я тут подумала. Что ты скажеш о небольшой поездке в Италию, этой летой? Я буду выступать в Ла Скала 11 июля, мы могли бы мило паужинать, пасетить немного Ломбардии, ты вернешся в Париж к Националному Празнику. Конечно, надо, что бы твоя дорогая мама была согласна и даже что бы она с тобой поехала, если жылает, но это будит мила, да? Передавай ей, к стати, мои самые друженские чуства. Твоя Соланж.

Для Леонс все это – Италия, Ла Скала, ужин на террасе – звучало очень романтично.

– Какое чудесное предложение…

– Леонс! Она же обращается к Полю, как будто ему двадцать и она хочет, чтобы он стал ее любовником, это не просто смешно – это извращение.

– Подумайте о Поле…

– Вот именно! Для ребенка в его положении такое путешествие слишком длительно. И к тому же это письмо с кучей орфографических ошибок… Хорошо, что она стала певицей, а не учительницей… «Ты вернешся в Париж к Националному Празнику»! Что это, я вас спрашиваю! Как будто она хочет, чтобы Поль в своей инвалидной коляске участвовал в параде, это почти оскорбительно…

– Мадлен…

Наступила тишина.

– А что говорит Поль?

– А что он может сказать, бедняга! Его соблазняют поездкой в Италию, что может быть проще!

Мадлен ответила на вопрос нечестно, потому что Поль, воодушевленный этим предложением, просто написал: «Я никогда не путешествовал, ты хотела, чтобы я занимался тем, что делает меня счастливым… Я очень хочу поехать».

Леонс, которую Поль втайне попросил поддержать его, повела себя, как обычно, деликатно и убедительно.

Как-то вечером, уже собираясь к себе и целуя Мадлен на прощание, она взяла ее за плечи и подошла очень близко, как будто у Мадлен в глазу соринка, и у той закружилась голова.

– Все имеют право на свои радости, Мадлен, вы согласны?

Приоткрыв губы, она слегка склонила голову и надолго прижала Мадлен к себе.

– Вы не лишите нашего маленького Поля этого путешествия?

Мадлен, которая сама покупала ей духи от Герлен «Пур трубле», потому что они были довольно дорогие, сразу окутал их аромат. Еще она чувствовала очень тонкий запах чая с липовым цветом.

И как можно спокойно думать в подобных условиях!

Теперь Мадлен преследовал призрак бедности.

Иногда ей снилось, что она разорена, что Поль плачет в инвалидной коляске, у них больше нет прислуги, она сама должна готовить в комнатенке под крышей, как в романах Эмиля Золя…

Однако финансовые газеты были настроены совершенно оптимистично.

– Именно, – говорила Мадлен Леонс, волнуясь все больше и больше. – Катастрофы еще ужаснее оттого, что в них никто не верил.

Она не знала, что думать, куда кинуться.

Она опять взялась за дело.

Тогда Гюстав скрепя сердце начал объяснять ей, как объясняют тысячу раз одно и то же ребенку, устройство французской экономики, фразы его были длинными, как щупальца, Мадлен едва его слушала, она размышляла о своем и перебила его:

– Я подумала о румынской нефти.

Она протянула ему статью из «Голуа»: «…румынский нефтяной сектор поднялся еще на 1,71 % и подтвердил, что является лучшим вложением в Европе».

– «Голуа» – это не финансовая газета, – отрезал Жубер. – Не знаю, кто такой этот Тьери Андрие, который написал статью, но я бы ему свои сбережения не доверил.

В его голубых глазах сверкал плохо контролируемый гнев, руки дрожали.

– Вы же не… не собираетесь обменять свою долю в отцовском банке на… нефтяные бумаги?

Она еще никогда не видела его в такой ярости. Он сглотнул.

– Об этом и речи быть не может, Мадлен. А если вы принудите меня, я сразу же уволюсь.

Странно, но чем больше Жубер упирался, тем больше Мадлен верила своему дяде. Она подумала о словах Шарля: «Наши финансисты в прошлом веке живут».

В конце января в «Суар де Пари» вышла большая статья, посвященная румынскому нефтяному сектору. Даже с графиком, красноречиво иллюстрирующим доходы за прошлые месяцы, что было редкостью для «Суар». Информация подоспела к моменту, когда Мадлен вся извелась фантазиями и кошмарами на тему разорения и потери прежнего круга общения.

Ее выводило из себя то, что Жубер сопротивлялся, хотя ей так необходимы его помощь и поддержка.

– У меня об этом деле самые плохие сведения, – убеждал он. – От очень хорошо информированного человека. Румынская нефть долго не продержится! Если вы во что бы то ни было хотите вложиться в нефть, то нужно обратить внимание на Месопотамию…

Мадлен вздыхала. Еще никогда Гюстав не казался ей таким старым. Отставшим от жизни.

Она вспомнила о состояниях, потерянных в деле «Ферре-Делаж». Триста тысяч франков – это не пустяк! И неожиданно ее посетила уверенность, что он уже не разбирается в ситуации. Он не создан для кризисных периодов. Он руководит семейным банком, как это делали в прошлом веке, как будто магазином распоряжается. Иракская нефть… Когда все говорят только о румынской! В каких облаках он витает?

– Я еще подумаю, Гюстав. Но мне нужен полный отчет, слышите? Мне эти слухи о кризисе не нравятся, мне нужны данные. Не усложняйте на этот раз. Не темните. И еще мне нужны цифры по нефтяному сектору. Все по Румынии. Добавьте по Ираку, что сочтете нужным, если угодно.

Шарль зря старался прийти как можно позже – на грани допустимого.

– Не извиняйтесь, Шарль, я сам только что пришел.

Если Шарля считали членом клуба, Гюстава воспринимали как завсегдатая. У первого спрашивали, чего он желает, про второго знали – бутылку «Кроз-Эрмитаж», приборы для рыбы… Это ужасно раздражало. Даже беседа велась в русле, заданном Гюставом. Он владел темой, старался говорить только о том, что интересовало Шарля, и это лишь удваивало его беспокойство.

Принесли лангуста, потом сибаса, время подходило к десерту – белым персикам в карамели, и Шарль не выдержал:

– О моей племяннице новости есть?

Жубер выждал несколько секунд, чтобы придать информации весу:

– Все идет своим чередом, она по-прежнему охвачена мыслями о румынской нефти…

Что это должно означать на самом деле?

– Она сомневается. Ей предстоит принять важное решение.

– А вы что делаете?

– Гребу против течения, дорогой мой. После того дела с «Ферре-Делажп» мадемуазель Перикур поставила под вопрос мои профессиональные навыки. И прекрасно, потому что я бы не хотел по доброй воле потерять триста тысяч франков просто так…

То, что Жубер может по доброй воле потерять такую сумму, – этого Шарль представить не мог.

– Все в порядке, Шарль, не волнуйтесь! Благодаря этому я почти что дискредитирован, и это отлично. Чем больше я противлюсь Румынии, тем больше она настаивает, чем больше отрицаю кризис, тем больше она в него верит. Она мне не доверяет, поэтому решится. У нас получится…

Шарль перевел дух. Теперь, заговорив об этом, Жуберу явно нравилось объяснять плюсы своей стратегии.

– Я настоятельно не рекомендую Мадлен инвестировать в то, что, как я знаю, провалится, но что вы хотите, она мне уже совершенно не доверяет. Это так нелогично, так по-женски, что поделать… Я пригрозил, что уволюсь.

Шарль не мог прийти в себя. Гюстав же чуть отстранился, чтобы официант смог поставить принесенное блюдо, и, улыбаясь, добавил:

– Что вы хотите, я единственный, кого она больше не слушает.

От всего этого у Шарля почти кружилась голова.

– Тем временем, – продолжал Жубер, – иракская нефть прекрасно себя чувствует. Падает с головокружительной скоростью. Акции стоят меньше ста франков.

Стратегия была проста, как сообщающиеся сосуды. Если бы инвестор стал массово скупать румынскую нефть, все бы перестали интересоваться иракской.

– И мы скупим акции по пятьдесят франков. Я не теряю надежды, что они могут упасть и до тридцати.

– Тогда и надо будет покупать… – рискнул Шарль.

Наступило молчание. Он заранее подготовил фразу:

– Кстати, в вашем распоряжении двести тысяч франков, которые вы мне одолжили…

По его мысли, Жубер не должен позволить ему закончить. Шарль отлично справился со своей ролью по отношению к Мадлен, он использовал все аргументы, представленные Гюставом, и пошатнул крепость Перикуров. Благодаря ему Мадлен больше совершенно не доверяла Гюставу и собиралась совершить роковой поступок – роковой для нее, но который обогатит их сверх всякой меры…

Взамен Жуберу тотчас следовало бы великодушно отказаться от погашения долга. Но вместо этого он пристально смотрел на Шарля. Так?

– Скажите, что я должен делать… – продолжал Шарль. – Я имею в виду, каким образом…

Жубер сделал глоток вина. Очень долгий и очень медленный.

– Я кое о чем подумал, – ответил он наконец. – Вы мне должны двести тысяч франков, почему бы вам не вложиться в иракскую нефть? Через несколько месяцев они принесли бы вам миллион.

Шарль чуть не опрокинул стол. За предательство Жубер даже не предлагал ему забыть о долге! Он продал свою племянницу Жуберу за бесплатно! Остатки приличий не позволили ему закатить скандал. Стиснув зубы, он смог выдавить из себя подобие улыбки. Жубер спокойно смотрел на него. И… улыбался! Да, подумал Шарль, губы поджал – это он так улыбается!

– Вы могли бы инвестировать и больше, – продолжал Жубер. – Думаю, можно было бы вложить и пятьсот тысяч.

Шарль засопел, сердце его еще резко прыгало в груди, как несколько секунд назад. Но ему уже стало лучше. Пятьсот тысяч франков. Такую цену предлагал ему Жубер – при условии, что он вложится в его нефть. Вероломство в отношении племянницы казалось ему уже более достойно оплачиваемым.

– Я думал вложить… семьсот тысяч франков, – бросил он.

Жубер разглядывал скатерть.

– Не советую, Шарль. На вашем месте я бы инвестировал не более шестисот тысяч.

Ладно. Шестьсот тысяч франков через несколько месяцев станут почти двумя миллионами – Шарль испытывал удовлетворение и облегчение.

– Вы совершенно правы, – заключил он. – Шестьсот тысяч франков будет очень хорошо.

– Прежде всего, Мадлен, вы должны подумать о Поле! – говорила Леонс. – Он унаследовал от деда облигации, но может воспользоваться ими только при наступлении совершеннолетия. Если к этому времени вы потеряете свое состояние из-за кризиса, подобного этому, который, как вы говорите, скоро настигнет вас, как вы будете его растить?