Текст книги "Экспедиции в Экваториальную Африку. 1875–1882. Документы и материалы"

Ноябрь 1876 г. Наконец я снова в стране оканда, в Лопе, нашей прежней штаб-квартире, после того как я прошел по лесам павинов и чуть было не умер в деревне адума.

Мне казалось, что я выбрался из какого-то страшного кошмара, и все происшедшее со мной растворилось в небытии; отныне я мог предаться покою и отдыху.

Эти лишения, эти трудности, это душевное напряжение, эта чрезмерная нервная возбудимость, которые не оставляли меня ни на миг, начиная с того дня, когда я бросился один во тьму неизвестности, ушли далеко в прошлое, и я чувствовал, что ко мне возвращается вся чарующая сила жизни, которую испытывает каждый в момент выздоровления[505]505
  В письме от 20 апреля 1877 г. де Бразза сообщает, что сразу по прибытии в Лопе у него возобновились приступы лихорадки, и он практически не мог ничего есть (Пис. VIII).


[Закрыть]. Если два месяца тому назад я уже примирился со смертью, то теперь страстно хотел жить.

Каким же уютным казался мне дом, в котором я поселился; он был построен еще во время нашего первого пребывания в Лопе. В нем оставался наш славный Амон, стороживший часть товаров[506]506
  В письме от 23 ноября 1876 г. де Бразза сообщает, что после своего прибытия в Лопе он отправил Амона в Ламбарене за тремя прибывшими из Европы ящиками с продовольствием (Пис. VII).


[Закрыть].

Я встретился с беднягой Метуфой, лапто, участником наших трудных походов. В тот день, когда ему поручили доставить письмо нашим друзьям, а один из адума увел у него маленькую пирогу[507]507
  Ср. гл. XII и Пис. VII.


[Закрыть], он чуть было не сошел с ума из-за своего слишком обостренного чувства ответственности.

Стены нашей хижины из бамбуковых стволов, наспех подогнанных, пропускали местами солнечные лучи; вечером вихри насекомых врывались в мою спальню; неважно, главное – мы в нашем доме, в стране оканда, среди друзей.

Два месяца болезни сильно сказались на моей природной худобе; я был крайне слаб; приходилось поддерживать меня, чтобы я смог дойти от кровати до импровизированного кресла на веранде.

Это там я проводил часы своего медленного выздоровления, вдыхая усталыми легкими живительный бриз, дующий утром с моря. Это там, постепенно набираясь сил[508]508
  В письме от 20 апреля 1877 г. де Бразза подробно рассказывает, как он ходил на охоту во время своего пребывания в Лопе и застрелил более дюжины диких быков (Пис. VIII).


[Закрыть], я ожидал желанного момента, чтобы подняться вверх по Огове в страну адума с оставшимися людьми и товарами. Это оттуда я любовался чудесной панорамой. Земля оканда развертывала перед моим взором свои покрытые травой холмы, тянущиеся до подножия горной цепи Океко, которая окружала их, словно огромным амфитеатром.

Они прекрасны, эти горы; их величественные вершины четко вырисовываются в лазури неба; они великолепны со своими лесами и зелеными рощами посередине склонов.

За ними, на севере и на востоке, сквозь трепещущую дымку проступали темные леса оссьеба, уходившие в таинственные дали.

С восходом солнца я смотрел на расположенные вокруг нас деревни, позолоченные первыми лучами, где пробуждалась жизнь: их обитатели, подобно черным точкам, усеивали все тропинки, ведущие в Лопе. Это были мужчины, вернувшиеся вместе с нами из страны адума, которые хотели узнать о моем здоровье, или их жены и отроки, поздравлявшие меня с благополучным прибытием; приходили также жена Ндунду, жена Ашуки, два пожилых вождя из ближайших к Офуэ селений, старая мать Боайя, гордящаяся своим сыном, юным вождем, чьи знания и усердие многое сделали для успеха нашей экспедиции. Среди посетителей были дети из ближайших деревень, которых родители приводили посмотреть на белого человека, и молодая мать, попросившая приласкать ее новорожденного младенца, суеверно полагая, что мое прикосновение станет залогом его богатства и счастья.

Таким образом, в атмосфере всеобщего уважения и симпатии я обретал с каждым днем все больше и больше сил.

Вся эта страна, которую я год назад считал затерянной где-то в самом центре Африки, ее люди, которые казались мне дикарями, теперь представали передо мной в совсем ином свете.

Что же такое произошло?

А произошло вот что: чужак, которого все опасались, превратился в вождя и большого друга, так как употребил все свое влияние, чтобы объединить племена для общего и полезного дела, которое принесло достаток на их землю; я привязал туземцев к себе взаимными интересами, и выгоду от этого они уже почувствовали.

Пироги оканда, прибывшие со мной, были полны рабов, баранов, козлят, пальмового масла, накомарников, туземных тканей. К нам присоединились даже пироги адума, уверовавших в мою звезду: у них появилась надежда, что теперь они смогут беспрепятственно проплывать мимо павинов. Словом, оканда везли с собой огромное количество товаров, чтобы обмениваться ими с иненга и галуа, чьи лодки с европейскими товарами поднимались вверх по Огове.

В этом можно было увидеть первый шаг к восстановлению торговых отношений между оканда и адума. До моего приезда сюда оканда если и покупали рабов у адума и шебо, то только в малом количестве и в тех редких случаях, когда удавалось обмануть сторожевые посты оссьеба.

Но то были последние крохи некогда процветавшей торговли. Прежнее благоденствие могло возродиться только при условии, если враждующие племена прекратят препятствовать деловым связям. Вот почему мое появление с большим караваном, нагруженным различными товарами, стало событием и было встречено с радостью всеми сторонами.

Я считаю необходимым сказать здесь несколько слов о непрерывной, медленной, но неудержимой миграции племен фанов, которые смогли объединиться, достичь процветания, а затем исчезли, не оставив после себя никаких следов, кроме туманной традиции, разрушающейся под воздействием времени.

Издавна племена внутренних областей мигрировали с северо-востока на запад: инстинктивное чувство толкало их к побережью. Эта миграция гнала вперед или рассеивала по сторонам племена различных рас. В какой-то момент они разделились на две ветви: одни направились к рекам Габон, Муни[509]509
  Рио-Муни (Мбини на языке фанов) – река на юге Экваториальной Гвинеи, которая дала название материковой части этой страны. Банту мигрировали в этот район несколькими волнами в XVII–XIX вв.; последней из них было переселение фанов.


[Закрыть] и рекам севера, другие – по долине Ивиндо к Огове.

Первую ветвь составляли фаны-бачи, или павины, вторую – многочисленная семья фанов-макеев, более известных на берегах Огове под именем оссьеба.

Одно только их имя наводило ужас на прибрежные народы, которые отступали перед захватчиками, имевшими недобрую славу агрессоров и каннибалов.

Каковы же причины этого движения на запад? Какая сила заставляла эти племена покидать бескрайние леса, чей мрачный и дикий гений, казалось, они олицетворяли?

Неужели междоусобные войны вынуждали слабейших уходить как можно дальше от сильнейших?

Неужели эта раса – может быть, единственная, избежавшая нравственной деградации, порожденной рабством, – сохранила в своей первобытной дикости здоровую кровь и поэтому извергала излишки населения; или же ее переселение на запад было вызвано потребностью иметь более легкий доступ к соли и европейским товарам? Трудно с абсолютной уверенностью ответить на эти вопросы. Весьма вероятно, что перемещение различных племен павинов и их смешение имели в своей основе весь комплекс причин.

На наш взгляд, их переселение скорее напоминает медленную иммиграцию, а не территориальный захват.

Они обосновываются в местах, где могут стать торговыми посредниками между племенами: они занимают такие стратегические пункты, которые позволяют им действовать так, как некогда действовали вожди-феодалы, контролировавшие перевал или брод, чтобы брать дань с проезжающих мимо купцов.

В целом павины не привязаны к земле. Когда плантации истощены, а в лесу перебита вся дичь, вождь деревни переходит в новое девственное место, разбивает временный лагерь и открывает «большую охоту». На огромной территории вырубают деревья, а затем в конце сухого сезона сжигают их. Женщины отправляются на выжженные участки, чтобы разбить там плантации для выращивания бананов, маниоки, ямса, бататов и кукурузы[510]510
  Для туземцев кукуруза была второстепенным продуктом питания; они или обжаривали ее зерна, богатые крахмалом, или размалывали их либо в ступе, либо на плоском камне, чтобы сделать из них муку.


[Закрыть].

Как только продовольственный вопрос решен, вся деревня снимается с места и селится возле новых полей.

В этой части Африки павины являют собой варварский мир, остальные народы <в том числе оканда> – цивилизованный.

И вот наконец и те и другие встретились в первый раз на берегах Огове.

Находясь в постоянном контакте с племенами побережья, ведущими торговлю рабами, оканда переняли от них определенную склонность к роскоши, неизвестную во внутренних областях страны. Они стали шить набедренные повязки из небольших квадратиков, сотканных из волокон рафии[511]511
  Бамбуковой пальмы. См. выше сн. 98.


[Закрыть] и подогнанных друг к другу с определенным художественным вкусом. Эта опрятная одежда, черного цвета или ярко раскрашенная, резко контрастировала с набедренными повязками пришельцев из размягченной коры. Женщины оканда со своими волосами, собранными на макушке, вызывали ревнивое восхищение у несчастных оссьеба; их спину едва прикрывала шкура ншери (маленькой антилопы)[512]512
  Ншери (Cephalophus pygmeus) – карликовая антилопа, обитавшая в лесных районах Габона, с которой познакомился еще дю Шайю (Chaillu P. B. du. Lost in the Jungle. New York, 1900. P. 20, 98). Вес – от 2 до 3 кг, длина – от 50 до 57 см (длина хвоста – от 4,5 до 5 см); мужские особи имеют небольшие рожки (от 3,8 до 5 см). Мех на спине ншери темнокаштанового цвета, а ближе к бокам он светлеет. Питается листьями, побегами, травой, древесными грибами и злаками.


[Закрыть], которую некоторые модницы украшали колокольчиками, ярким жемчугом[513]513
  Марш сообщает, что туземцы Нижней Огове особенно ценили красный жемчуг (Marche A. Op. cit. P. 313).


[Закрыть] и медными кольцами.

Не один только цивилизованный мир изобрел шиньоны и накладные волосы и менял моду. Оканда также умели модифицировать свои прически и придавать им все более презентабельный вид[514]514
  Марш поражается их ухищрениям: «Я видел одну из них, которая додумалась до того, что пользовалась для укладки волос двумя зеркалами, установленными наподобие трюмо; я бы никогда не подумал, что кокетство сможет сделать негритянку настолько изобретательной, что она постигнет законы отражения» (Ibid. P. 336).


[Закрыть].

На то, чтобы создать нечто чудесное на голове, у оканда уходило два дня. Приходилось буквально перебирать волос за волосом, сплетать их в тугие косички, а образовавшиеся между ними бороздки покрывать желтой пастой. Затем все косички соединялись вместе на макушке и промасливались жирным веществом красного, что было особенно модно, или черного цвета. Несколько шпилек из меди или слоновой кости утопали в этом монументальном сооружении.

Последним штрихом было наложение желтого грима, что делало кокетку поистине неотразимой[515]515
  «Невозможно представить, – пишет Марш, – сколько времени тратят эти женщины на то, чтобы покрасить себя в белый, желтый, красный и – кто бы мог вообразить – в черный цвет» (Ibid.).


[Закрыть].

С такой огромной копной на голове было почти невозможно устроиться на спальном ложе, если бы не чурбак, использовавшийся вместо подушки, о который женщина опиралась затылком, чтобы не повредить прическу. Правда, из нее вынимались шпильки, и это единственное, что немного облегчало положение.

На первый взгляд шпильки воспринимались просто как предметы украшения, но по тому, как женщина яростно втыкала их в свое художество, чтобы прогнать оттуда паразитов, сразу же обнаруживалась их практическая польза.

Несмотря на неудобство такой прически, от нее не отказывались; она продолжала оставаться модной, хотя и явно абсурдной, поскольку лишала страдалицу сна и не позволяла ей поворачивать голову ни вправо, ни влево; но, что поделаешь, мода есть мода.

Зато такая пытка оканда сполна вознаграждалась при встрече с павинкой, которую представительница цивилизованного и галантного мира просто уничтожала презрительным взором. И, действительно, эта дикарка со своими простенькими косичками, бесхитростно болтающимися на висках, казалась жалкой; у нее был такой вид, словно она извинялась за свое появление на свет.

Разве она не была смешной с этим волосом, выдернутым из хвоста слона и пропущенным через носовой хрящ? На расстоянии можно было подумать, что она носит усы.

А ее серьги с мелким красным или голубым жемчугом на конце!

А эти толстые браслеты у щиколоток, над коленной чашечкой, на предплечьях и это медное кольцо на большом пальце; какими жалкими, дешевыми, безвкусными они казались рядом с тонкими браслетами оканда, нанизанными один за другим и подогнанными по размеру рук и ног. Павинка хорошо это понимала, она чувствовала себя раздавленной превосходством соперницы; поэтому, чтобы как-то возвыситься в собственных глазах и произвести на других лучшее впечатление, она душилась соком местного чеснока и натирала тело мазью, приготовленной из пальмового масла и красного дерева[516]516
  Т. е. из сандалового дерева. О сандале см. ниже сн. 556.


[Закрыть], растертого в порошок[517]517
  Марш пишет, что таким составом пользовались как раз женщины оканда (Marche A. Op. cit. P. 336).


[Закрыть]. Говорят, что этот состав очень эффективен при кожных заболеваниях, чрезвычайно распространенных в Африке[518]518
  Прежде всего фрамбезия и сифилис.


[Закрыть].

Издавна оканда пользовались кремневыми ружьями, за которые расплачивались рабами. Относительно богатые по сравнению с пришельцами, они злоупотребляли своим преимуществом и смотрели с презрением на этих варваров, поставлявших им лесную дичь.

Павины же, хозяева леса, вооруженные искусно выточенными ножами, железными ассагаями и арбалетами, отравленными соком онажа[519]519
  Онаж, или оней, – местное название яда, использовавшегося в Габоне и в некоторых других областях Африки (Гвинея, Сенегал); им отравляли стрелы. «Оней извлекается из плода лианы, киньинзе на языке батеке. Это плод коричневатого цвета продолговатой формы приблизительно 30 см в длину. Он содержит сотни продолговатых семян примерно 15 мм длиной и 2 мм шириной… Чтобы приготовить яд, некоторое количество хорошо высушенных зерен растирают и, после того как они превратились в порошок, смешивают с соком растения лиди… Человек, которого поражает отравленная онеем стрела, быстро умирает. Однако его можно спасти, если сделать надрезы вокруг раны и наложить на них вентузы, которые вытягивают почерневшую и загустевшую кровь. Когда кровь краснеет и разжижается, лечение прекращают» (Dusseljé E. Les Tégués de l’Alima, Congo franсais: Pays, moeurs, coutumes, métiers, chasse, pêche. Anvers, 1910. P. 88–89).


[Закрыть], и не знающие усталости, делили свое время между охотой[520]520
  Марш называет оссьеба «прекрасными охотниками» (Marche A. Op. cit. P. 275).


[Закрыть] и войной.

Оканда, сильные и ловкие при прохождении порогов, отважные в схватках с Огове, обладали монополией на реке и обогащались благодаря этой исключительно благоприятной коммерческой ситуации.

Постепенно они начали злоупотреблять своим положением, считая себя намного выше оссьеба, которых эксплуатировали, как могли.

Однако с каждым годом все новые и новые массы павинов выходили из северных лесов, и их селения занимали все бо́льшую территорию на правом берегу Огове.

Антагонизм между двумя племенами становился все глубже. Павины установили по суше торговые связи с Габоном; их передовые отряды достигли побережья, у них уже было огнестрельное оружие. Не нуждаясь больше в оканда, чтобы обеспечивать себя товарами, бывшие парии стали разговаривать как хозяева с теми, кто прежде так долго эксплуатировал их. Чувствуя, что им не справиться с нашествием диких и грубых пришельцев, оканда посчитали разумным обосноваться на левом берегу Огове, создав таким образом почти непреодолимый барьер для каких-либо контактов с павинами.

Произошло то, что всегда происходит в подобных случаях: оставив правый берег ради левого, оканда забыли урегулировать текущие дела и расплатиться с долгами, думая, что переселение обеспечит им безнаказанность.

Такое вероломство стало последней каплей, переполнившей чашу негодования павинов: отныне река перестала быть безопасной. Любого прибрежного жителя, попавшего в руки оссьеба, убивали и съедали. Любой караван, поднимавшийся вверх по Огове, невидимые враги, засевшие в буше[521]521
  Буш – невозделанная земля, покрытая кустарником.


[Закрыть], расстреливали в упор.

Оканда отвечали им тем же. Каждый павин, не справившийся с течением или по какой-то другой причине попавший в руки врагов, становился их пленником. Будучи более цивилизованными, оканда не съедали его, а – будучи более практичными – продавали в рабство.

И вот однажды оссьеба, чье число беспрерывно возрастало, пересекли Огове, закрепились на обоих берегах ниже места впадения в нее реки Лоло и отбросили оканда на левый берег Офуэ, отрезав их таким образом от адума.

В течение полувека павины контролировали Огове, передавая от поколения к поколению ненависть к врагам и строго соблюдая запрет на общение с ними.

Блокада реки привела оканда к обнищанию; не имея рабов, они не только не могли добыть для себя товары, но и лишились возможности использовать адума на работах, которые те выполняли в качестве оплаты за проживание у оканда в течение пяти или шести месяцев, необходимых для совершения сделок.

Их плантации были заброшены, так что к отсутствию товаров добавился и голод; память о нем до сих пор жива и служит хронологической вехой их истории.

Такова в целом была психологическая атмосфера в тот момент, когда я впервые вступил на землю оканда. В этой чрезвычайно напряженной ситуации они были готовы на все, чтобы только восстановить прежние торговые отношения. Они очень рассчитывали на престиж белого человека, чтобы устрашить своих врагов, поэтому советовали нам без долгих церемоний объявить павинам войну.

Ничто не было бы более политически недальновидным, как взять на себя роль посредника между ними и воинственными племенами, чья гордыня возросла от сознания собственной силы. Если бы хозяева обоих берегов Огове увидели в нас союзников их исконных врагов, они бы стали и обращаться с нами соответственно.

Прибыв в первый раз в Лопе, я оставил своих спутников у оканда, поручив им подготовку к экспедиции, а сам поселился у павинов, чтобы доказать последним, что хочу держаться нейтралитета в межплеменных спорах.

Согласно их традиционным представлениям, белый человек был финальным звеном в цепочке покупателей рабов, и наше появление у оканда казалось им совершенно естественным.

По мнению павинов, я прибыл, чтобы оживить опустевшие рынки; мне было очень трудно внушить им, что моя цель – совсем другая; она заключалась в том, чтобы поспособствовать общим торговым интересам. Туземцы, продающие слоновую кость за смехотворную цену, не могли поверить, что я прибыл к ним с желанием облегчить их коммерческие отношения с побережьем.

«Если бы белые люди брали в жены наших женщин, – говорили они мне, – мы бы могли доставать и ружья, и порох, и другие продукты, в которых нуждаемся; кроме них, нам нечего предложить белым в обмен. О каких же общих интересах можно тогда говорить?»

За все то время, которое я провел с ними, мне все-таки удалось внушить им мысль, что если их сородичи, фаны-бачи, мигрировавшие к Габону, стали такими богатыми, то только потому, что торговали с белыми напрямую, продавая слоновую кость по более высоким ценам.

И поскольку они не знали, как добывать каучук и какую цену за него брать, я объяснял им: «Вы не понимаете наших общих интересов; разве вам нечего продавать? Например, лианы, встречающиеся повсюду в ваших лесах: подсочите их, соберите живицу и сделайте из нее шарики; прибрежные торговцы дадут вам за них хорошую цену».

В течение четырех месяцев, обходя деревню за деревней, я излагал жителям все эти новые, необычные для них теории, одновременно давая им понять, что хотя и ищу их дружбы и способен установить отношения между ними и европейскими торговцами, это не означает, что я боюсь войны, если вдруг они захотят обратить против нас часть той ненависти, которую испытывают к оканда. Я позволил им оценить превосходство нашего оружия и его скорострельность, словом, сделал все для того, чтобы они почувствовали к нам уважение и поддержали наши планы.

Действуя таким образом, мы смогли шесть месяцев тому назад беспрепятственно провести по Огове наш первый караван.

Известие о моем возвращении быстро распространилось в низовьях Огове; к оканда явились иненга со своим старым королем Реноке, затем галуа, окота и апинджи. Уже давно рынок в Лопе не был таким оживленным; сделки заключались в двух шагах от нашего флага, свидетеля позора, который совершался совсем рядом.

Эта открытая рана рабства еще больше разжигала мое желание заставить туземцев жить другими интересами. Неужели наши усилия и наши лишения должны были увенчаться таким финалом? Неужели наши труды и наши страдания должны были завершиться возрождением торговли живым товаром, поставляемым из внутренних областей страны?

Конечно, эти дикари-каннибалы не были носителями гуманности и прогресса, но, возможно, их деятельность была в какой-то мере небесполезной. Наши же высокие побуждения, которые влекли нас в страну адума, могли привести к возрождению прежней работорговли, когда вновь откроется свободное плавание по Огове.

Я осознавал трудности, с которыми мне придется столкнуться в борьбе против рабства, но не мог упустить случая, чтобы не сделать здесь первую попытку.

Все туземцы из низовьев Огове, собравшиеся в Лопе, прекрасно знали, хотя мы и делали вид, что ничего не замечаем, наше отрицательное отношение к работорговле, поэтому они расположили свой рынок на некотором расстоянии от нашего поста, подальше от моих глаз[522]522
  Ср. поведение рабов при появлении Марша на торговой стоянке оканда в стране адума (Ibid. P. 326).


[Закрыть].

Но однажды ночью меня разбудил чей-то голос, это был сбежавший раб, просивший защиты. На следующий день его повсюду разыскивали. Хозяин, узнав, что тот скрывался у меня, явился за ним.

По представлениям туземцев, я мог бы оставить раба у себя, но это повредило бы тому влиянию, которым я пользовался у вождей, чьим интересам прямо угрожал мой поступок. С другой стороны, сам факт, что убежищем был избран дом, над которым развевался французский флаг, напоминал мне о долге не выдавать несчастного беглеца. Я разрешил проблему, предложив очень дорогой подарок его хозяину. Узнав об этом, вожди оканда также пожелали произвести подобный обмен; но поскольку вопрос о неприкосновенности жилища уже не стоял, я предпочел просто купить у них по обычной цене шестерых рабов, которых они мне предложили.

Накануне закрытия рынка в Лопе, следуя своему плану, я объявил собиравшимся плыть в низовья Огове, что намерен выкупить всех желающих. Но эти несчастные, испытывавшие суеверный страх перед белыми, предпочли остаться у своих черных хозяев и отправиться в районы, откуда, вероятно, никогда не вернутся. Только восемнадцать из них приняли мое предложение; я заплатил за них боной[523]523
  Бона – краткосрочное долговое обязательство, в данном случае выданное европейской коммерческой фирмой.


[Закрыть] в триста франков, которую можно было отоварить в факториях Ламбарене, и отвел во двор нашего поста.

В этих обстоятельствах я посчитал необходимым торжественно подтвердить прерогативы нашего флага. Такой акт, совершенный в присутствии многочисленных представителей различных племен, приглашенных на церемонию, должен был произвести огромное впечатление не только на туземцев, собравшихся в Лопе, но, несомненно, и на население самых отдаленных регионов.

«Посмотрите сюда, – говорил я, показывая на мачту, по которой мы поднимали трехцветное знамя, – все, кто дотронется до него, свободны, ибо мы не признаем ни за кем права удерживать людей в рабстве».

После того как каждый из невольников прикасался к флагу, с него снимали рогатку и разбивали колодки на ногах; тут же мои лапто брали на караул. Стяг, величественно рея в воздухе, казалось, укрывал и защищал в своих складках всех обездоленных сынов человечества.

Несмотря на мою уверенность и на торжественность церемонии, эти несчастные не осознавали того, что отныне они действительно свободны и могут сами распоряжаться своей судьбой. Они не могли понять великой идеи, заключенной в трех словах – свобода, равенство, братство, – которые впервые прозвучали на этой рабской земле. Но зерно было брошено, и взрастить его было уделом будущего.

Сколько я им ни говорил, что в их воле уехать или остаться, что, работая у меня гребцами или слугами, они имеют право на оплату, они отказывались верить в свое освобождение.

Я стал занимать их на различных работах и не очень интересовался их жизнью.

Однажды, заранее договорившись, они пришли ко мне с просьбой разрешить им сходить в дальний лес, чтобы собрать там плоды ншего, которые туземцам очень нравились. Они ожидали отказа, и каково же было их удивление, когда я не только позволил сделать это, но еще дал им ружья и порох на случай возможного нападения. Хитрецам ничего не оставалось, как отправиться в лес. Два дня спустя они возвратились. В полном составе. Ибо тогда они поняли, что свободны; если бы они продолжали считать себя рабами, никто бы из них не вернулся.

Хорошо одетые, получавщие довольно высокую плату и питавшиеся качественной пищей, которую наши лапто добывали на охоте, они даже вызывали зависть у оканда.

Опасаясь полностью лишиться рабов, Реноке ускорил свое возвращение в низовья Огове. Перед отъездом он пригласил на большую палавру всех вождей, которые не побоялись проделать путь в триста или четыреста километров вверх и вниз по реке, привлеченные в Лопе воскресшей славой его рынка. Среди них находились павины Мамьяка и Буно, приехавшие с небольшим сопровождением просто повидаться со мной «Великие вожди Огове, – произнес Реноке сначала на священном языке, а затем по очереди на языке каждого племени. – Я, благодаря которому европейские товары идут по реке, вверяю вам этого белого человека. Здесь кончается дорога, которая принадлежит мне и членам моей семьи; отныне он пойдет по дороге, охраняемой Мбуенджиа и фетишами оканда. Белый вождь хочет идти дальше, туда, где фетиши Думбы и Джумбы оберегают путь по реке. Он направляется к народам, живущим в верхнем течении, которые неизвестны даже самим адума. Фетиши, запрещающие каждому из нас переступать границы своей торговой территории, не должны останавливать белого человека.

Он пришел не для того, чтобы отнять наши доходы от торговой монополии, которую каждый унаследовал от своих предков. Вы, обереги таинственных областей внутренней части земли, слушайте меня: я, Реноке, благодаря которому товары идут по реке, вверяю вам белого вождя; и вы, народы верховий, не забывайте, что если сейчас путь наших предков открыт, то этим мы обязаны ему».

Суеверные туземцы повсеместно считали старого и слепого вождя высшим фетишем, поэтому он обладал определенным влиянием среди всех прибрежных народов.

Но они не вызывали у меня опасений: мы уже завоевали их доверие, использовав коммерческий интерес. Самое большое препятствие олицетворяли два вождя, представлявшие воинственное и агрессивное племя павинов. Вот их то и было необходимо привлечь на нашу сторону; я знал, что без их помощи не добьюсь тех результатов, которые уже предвкушал в будущем.

Эти два вождя и их люди сидели в сторонке, гордые и молчаливые. Они впервые присутствовали при таком скоплении различных народов, объединенных общими интересами в некую федерацию, и, может быть, видя, как остальные вожди склоняют голову перед белым человеком и принимают мое покровительство, начинали понимать, что есть нечто большее, чем грубая сила. Такое могущество человека, совсем не похожего на воина, вызывало у них глубокое удивление.

На палавре я пришел к мысли о необходимости установить контакты с павинами, с которыми нас до сих пор не связывали какие-либо интересы; мы еще не знали, что таилось в их сердцах – желание дружбы или ненависть к европейцам.

Помня уроки прошлого, мы не должны были допустить, чтобы они вновь стали относиться к нам с той враждебностью, с какой я уже столкнулся в 1872 году во время моих первых визитов к их соплеменникам, живущим по берегам габонских рек.