Текст книги "Человек по имени Как-его-там. Полиция, полиция, картофельное пюре! Негодяй из Сефлё"

– Не могли бы вы точно вспомнить, когда он здесь жил?

Перед тем как позвонить, Скакке не посмотрел на табличку с именем на двери. Он слегка повернул голову, сделав вид, что ему нужно высморкаться, и взглянул на табличку над почтовым ящиком. В этот момент женщина распахнула дверь, и Скакке успел разобрать лишь фамилию – Борг.

– Входите, – сказала она.

Он вошел в прихожую и закрыл за собой дверь. Рыжеволосая хозяйка провела его в комнату и усадила на голубой плюшевый диван у окна. Потом она подошла к письменному столу, выдвинула ящик и достала расчетную книжку в красно-коричневой обложке.

– Сейчас посмотрю, когда это было, – сказала она, листая книжку. – Я всегда выписываю счет, а тот мужчина снимал у меня комнату последним, и легко можно выяснить… Ну вот, нашла. Четвертого марта он уплатил за неделю вперед. Однако довольно странно… Он уехал раньше, через четыре дня. То есть восьмого. Вернуть деньги за оставшиеся три дня он не требовал. – Она взяла книжку и села за стол перед диваном. – Он казался мне забавным. А зачем он вам нужен? Что он сделал?

– Мы разыскиваем человека, который может оказать нам помощь в расследовании, – сказал Скакке. – Как его звали?

– Альфонсе Ласале.

Она произнесла немые «е» в словах Альфонс и Ласаль, и Скакке сделал вывод, что она не особенно сильна в разговорном французском. Впрочем, он тоже.

– Как получилось, что вы сдали комнату именно ему? – спросил Скакке.

– Как это получилось? Ну, я ведь вам уже говорила, что сдавала одну из комнат. Я делала это до того, как мой муж заболел и вынужден был днем находиться дома. Он не хотел, чтобы в квартире были посторонние, и я обратилась в агентство с просьбой временно вычеркнуть нас из их списка.

– Так, значит, жильцов вам присылало агентство? Как оно называется?

– Агентство «Свеа». Оно находится на Свеавеген. Они присылают мне жильцов с тысяча девятьсот шестьдесят второго года, когда мы вселились в эту квартиру.

Скакке вынул блокнот и авторучку. Женщина с любопытством наблюдала за Бенни.

– Как он выглядел? – спросил тот, держа ручку наготове.

Женщина устремила взгляд в потолок.

– Ну, как вам сказать? Он был похож на жителя Средиземноморья. Невысокий, со смуглой кожей и густыми черными волосами, почти полностью закрывавшими лоб и виски. Немного выше меня, а у меня рост сто шестьдесят пять сантиметров. Довольно длинный нос, слегка крючковатый, и совершенно прямые черные брови. Плотный, но не толстый.

– Как вы думаете, сколько ему лет?

– Ну, лет тридцать пять или около того. Возможно, сорок. Трудно сказать.

– Вспомните, может, у него какие-нибудь особые приметы?

Она на минуту задумалась и потом покачала головой.

– По-моему, нет. Понимаете, он пробыл здесь недолго. Он показался мне хорошо воспитанным и вел себя очень вежливо. Скромно и аккуратно одевался.

– Как он говорил?

– У него был иностранный акцент. Очень смешной.

– Вы можете описать этот акцент поточнее? Может быть, вы запомнили что-нибудь характерное в его произношении?

– Ну-у, не знаю. Он говорил «фгу» вместо «фру», а кофе называл «кафе». Мне трудно вспомнить. Прошло много времени, и к тому же я не умею хорошо воспроизводить акценты.

Скакке принялся обдумывать свой следующий вопрос. Он грыз кончик авторучки и смотрел на рыжеволосую хозяйку.

– А что он здесь делал? Он был туристом или работал? В какое время он обычно уходил и приходил?

– Трудно сказать, – ответила фру Борг. – Багажа у него было мало, только один чемоданчик. Уходил он утром и возвращался поздно вечером. Естественно, у него был свой ключ, и я не знаю, когда он приходил. Он был очень спокойный и молчаливый.

– Вы разрешаете вашим жильцам пользоваться телефоном? Он куда-нибудь звонил?

– Нет, как правило, не разрешаю, но если кому-то из них нужно срочно позвонить, то, конечно, он может это сделать. Однако этот Ласале никогда никуда не звонил, насколько мне известно.

– Он мог воспользоваться телефоном так, чтобы вы этого не заметили? Например, ночью?

– Ночью не смог бы. У нас телефонные розетки в прихожей и спальне, и вечером я всегда переношу телефон в спальню.

– Может быть, вы помните, когда он пришел домой седьмого марта? Это была его последняя ночь здесь?

Женщина сняла очки – очевидно, плохо подобранные, – посмотрела на них, протерла стекла подолом и снова надела.

– По-моему, в последний вечер, – сказала она, – я не слышала, когда он пришел. Обычно я ложусь спать в половине одиннадцатого или что-то около этого, но в тот вечер… Нет, не помню.

– Может быть, вам удастся вспомнить это, фру Борг, а я вам позвоню, и, возможно, вы мне еще что-нибудь расскажете о квартиранте, – сказал Скакке.

– Да, обязательно, – отозвалась она. – Я постараюсь.

Он записал номер телефона в свой черный блокнот.

– Фру Борг, вы говорили, что Ласаль был вашим последним жильцом, – сказал Скакке.

– Да, совершенно верно. Через несколько дней после того, как он съехал, заболел Юсеф. Это мой муж. Мне даже пришлось позвонить и отказать одному человеку, которому я уже пообещала сдать комнату.

– Я могу взглянуть на комнату?

– Конечно.

Она встала и провела его туда. Дверь в комнату располагалась в прихожей, напротив входной двери. Комната оказалась площадью около восьми квадратных метров. Здесь стояла кровать, рядом с ней – небольшой столик и кресло, а также старый громоздкий платяной шкаф с овальными зеркалами на дверках.

– Соседняя дверь ведет в туалет, – сказала женщина. – У нас с мужем своя ванная, вход в нее через спальню.

Скакке кивнул и огляделся вокруг. Комната напоминала номер в третьеразрядной гостинице. Стол был покрыт клетчатой льняной скатертью. На стенках висели две репродукции и гирлянда искусственных цветов. На полу лежал дешевый коврик, а покрывало на постели и занавески выцвели от многочисленных стирок.

Скакке подошел к окну. Отсюда виднелись телефон-автомат на углу и урна, куда Скакке опустил конфискованную им у норвежца пивную бутылку. Чуть дальше по улице часы на витрине часовой мастерской показывали десять минут четвертого. Он посмотрел на свои часы. Действительно, десять минут четвертого.

Бенни Скакке поспешно распрощался с фру Борг и ринулся вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. У выхода он кое-что вспомнил, бросился к лифту и снова поднялся на пятый этаж. Женщина изумленно уставилась на него, она, очевидно, не ожидала, что он вернется так быстро.

– Вы убирали в комнате, фру Борг? – спросил он, едва переводя дыхание.

– Убирала ли я? Конечно, я…

– Вы подметали там? Вытирали пыль с мебели?

– Ну-у… Я обычно убираю в комнате перед тем, как туда должен вселиться жилец. Сейчас в этом нет особой необходимости. Комната может пустовать несколько дней, даже недель, поэтому я обычно снимаю постельное белье, опорожняю пепельницу и проветриваю комнату после того, как жилец съехал. А почему вы об этом спрашиваете?

– Пожалуйста, ни к чему не прикасайтесь. Мы скоро вернемся и тщательно осмотрим комнату. Может, удастся обнаружить отпечатки пальцев или какие-нибудь другие улики.

Она пообещала ему не входить в комнату. Скакке снова попрощался и помчался вниз по лестнице.

Безнадежно опаздывая, он бежал на встречу с Моникой и размышлял по пути над тем, удалось ли ему на этот раз напасть на верный след.

Когда он вбежал в ресторан, где вот уже двадцать пять минут его ждала Моника, он успел мысленно получить повышение и сделал еще один шаг к тому, чтобы стать начальником полиции.

Однако на Кунгсхольмсгатан Гунвальд Ларссон спросил:

– Во что он был одет? – И еще через несколько секунд: – Какое на нем было пальто? Костюм? Ботинки? Носки? Рубашка? Галстук? Он пользовался бриллиантином? Курил? Если да, то как часто? В чем он спал? В пижаме или ночной рубашке? Подавала ли она ему по утрам кофе? – И еще через тридцать секунд: – Почему эта глупая женщина не сообщила в бюро регистрации, что у нее жил иностранец? Видела ли она его паспорт? Надеюсь, ты ее хорошенько припугнул?

Расстроенный Скакке посмотрел на Гунвальда Ларссона и направился к двери.

– Постой, Раке.

– Слушаю.

– Возьми с собой дактилоскописта.

Скакке вышел.

– Идиот! – обращаясь к закрытой двери, воскликнул Гунвальд Ларссон.

В комнате обнаружили несколько отпечатков пальцев. Когда исключили принадлежащие фру Борг и Скакке, остались три, одним из которых был отпечаток большого пальца, измазанного бриллиантином.

Во вторник, двадцать первого мая, копии отпечатков пальцев отослали в Интерпол. Это единственное, что можно было сделать.

25

В понедельник, после Вознесения[39]39
  В 1968 году отмечалось 23 мая.


[Закрыть], Мартин Бек позвонил в Мальмё и поинтересовался, как идут дела.

Хаммар, стоящий в двух метрах от него, только что сказал:

– Позвони в Мальмё и поинтересуйся, как идут дела.

Мартин Бек пожалел о звонке сразу, едва услышав голос Монссона, потому что внезапно вспомнил, как ему самому в течение многих лет бесконечное число раз задавали тот же идиотский вопрос. Начальство. Пресса. Жена. Глупые коллеги. Любопытные знакомые. Все кому не лень! Он кашлянул и все же спросил:

– Привет. Как идут дела?

– Ну… – ответил Монссон. – Когда мне будет что сообщить, я тебе позвоню.

Естественно, именно такого ответа и заслуживал Мартин Бек.

– Спроси у него, есть ли какие-нибудь новости, – велел Хаммар.

– Есть ли какие-нибудь новости? – повторил Мартин Бек.

– Об Олафссоне?

– Да.

– Кто это там бормочет рядом с тобой?

– Хаммар.

– Угу, – буркнул Монссон. – Тогда понятно.

– Спроси у него, учитывает ли он международный аспект, – сказал Хаммар.

– Ты учитываешь международный аспект? – спросил Мартин Бек.

– Да, – ответил Монссон. – Я его учитываю.

Наступила неловкая пауза. Мартин Бек кашлянул. Хаммар вышел и закрыл за собой дверь.

– Послушай, я не хотел…

– Ладно, – произнес Монссон. – Я сам оказывался в таких ситуациях. А что касается Олафссона…

– Да?

– Его, вероятно, не очень хорошо знали здесь. Но у меня все же есть пара зацепок. Я нашел людей, которые хотя бы знают, кто он такой. Он им не нравился. Говорят, он был хвастлив и слишком важничал. Они считают, что он был…

Монссон замолчал.

– Да?

– Обычный сопливый стокгольмец, – сказал Монссон, и по его тону чувствовалось, что он, в общем-то, согласен с таким определением.

– Им известно, чем он занимался?

– И да и нет. Понимаешь, я нашел только двоих, которые знали Олафссона по имени и которые признаются, что встречались с ним несколько раз. Они говорят, он занимался контрабандой наркотиков, но не по-крупному. Он время от времени появлялся здесь, и они иногда с ним виделись. У них создалось впечатление, что он приезжал сюда непосредственно из Стокгольма. Приезжал каждый раз на новой машине и сильно важничал, хотя, судя по всему, денег у него было не много. Он редко проводил в Мальмё больше одного-двух дней, но через несколько дней мог появиться снова. Никто из этих парней не видел его в последнее время. Впрочем, один из них всю зиму сидел и освободился только в апреле. – Пауза. Мартин Бек молчал. Наконец Монссон продолжил: – Думаю, это ничего не проясняет, так что не имело смысла звонить тебе и сообщать, как мало мне известно. У меня имеется еще кое-какая информация, но она нуждается в дополнительной проверке. Часть сведений мне сообщили эти двое, но кое-что мне удалось раскопать самостоятельно.

– Да, понятно, – отозвался Мартин Бек.

– Он часто ездил в Польшу, – сказал Монссон. – Это установлено совершенно точно. Кстати, его костюм польского производства.

– Не значит ли это, что он продавал автомобили именно там?

– Да, возможно, – ответил Монссон. – Но это не имеет особого значения. Гораздо важнее то, что… – Он замолчал.

– Что?

– Мальм и Олафссон несколько раз были здесь вместе. Это тоже установлено. Их здесь видели вдвоем.

– Вот как?

– Да, но не в этом году. Мальма здесь знают лучше, чем Олафссона. Кроме того, он им больше нравился. Оба моих информатора видели Мальма и Олафссона вдвоем по крайней мере дважды и подумали, что те работают вместе… Впрочем, я хотел сказать не об этом. Гораздо важнее другое.

– Что именно?

– В этом деле много неясного, – неохотно продолжил Монссон. – Например, Олафссону нужно было ведь где-то жить, когда он сюда приезжал. Снимать комнату или останавливаться у кого-нибудь. Однако мне не удалось установить, где или с кем он жил.

– Да, это установить нелегко.

– Думаю, со временем мне все же удастся. Где останавливался Мальм, я уже знаю. Он обычно проживал в одной из маленьких гостиниц в западной части города. Таких гостиниц полным-полно на Вестергатан и Местер-Йохансгатан. Да ты, наверное, и сам знаешь?

Мартин Бек плохо знал Мальмё, и названия улиц ничего ему не говорили.

– Хорошо, – сказал он за неимением лучшего ответа.

– О, это было нетрудно, – продолжал Монссон. – Не думаю, что это важно. Гораздо важнее другое.

Мартин Бек начал испытывать некоторое раздражение.

– Что другое?

– Ну, то, где жил Олафссон.

– Возможно, он останавливался у вас всего лишь на несколько часов, чтобы встретиться с Мальмом, или просто проезжал через город.

– Ну-у, – протянул Монссон. – Не думаю. У него где-то тут было логово. Но где?

– Откуда мне знать? Кстати, с чего ты это взял?

– У него тут была подруга, – сообщил Монссон.

– Что? Подруга?

– Да, вот именно. Его видели с ней несколько раз в самое разное время. В первый раз восемнадцать месяцев назад, а в последний, о котором мне известно, – незадолго до Рождества.

– Мы обязаны найти ее.

– Именно этим я сейчас и занимаюсь, – сказал Монссон. – Мне о ней кое-что известно, как она выглядит и все такое прочее, но я не знаю ее имени и адреса. – Он несколько секунд помолчал, потом добавил: – Странно.

– Что?

– То, что я не могу ее найти. Если она где-то в городе, я уже давно должен был ее разыскать.

– Это легко объяснить, – сказал Мартин Бек. – Возможно, она живет не в Мальмё, а, например, в Стокгольме. А может быть, она вообще не шведка.

– Ну-у, – буркнул Монссон. – Все же я думаю, она живет где-то здесь. Ладно, поглядим. Я разыщу ее.

– Ты так думаешь?

– Я в этом уверен. Но это займет какое-то время. Между прочим, в июне я собираюсь уйти в отпуск.

– Вот как?

– Да. Но потом я, конечно, буду продолжать ее разыскивать, – спокойно сказал Монссон. – Я дам тебе знать, когда найду ее. Такие вот дела. Пока.

– Пока, – машинально попрощался Мартин Бек.

Он еще долго сидел с телефонной трубкой в руке, хотя его собеседник уже положил свою. Потом вздохнул и высморкался.

Монссон явно был из тех людей, которых лучше всего не дергать, а предоставить им возможность действовать самостоятельно.

26

В субботу, первого июня, Монссон вместе с женой улетел в Румынию. Он хотел основательно отдохнуть за три недели отпуска и собирался вернуться не раньше дня летнего солнцестояния, точнее говоря, в понедельник, двадцать четвертого.

Вместе с ним наверняка улетели и все его мысли об утопленнике, а также возможные версии относительно жизни и мелких афер Олафссона, потому что за время отсутствия Монссона из Мальмё почти ничего не было слышно, а если и поступали какие-то сведения, то они не представляли ни малейшего интереса для Мартина Бека.

В июне в отпуск отправился не только Монссон. Несмотря на явное нежелание власть имущих разрешать полицейским уходить в отпуска до выборов, ряды полиции таяли на глазах. Всеобщие выборы намечались на сентябрь, поэтому ожидалось, что июль и август окажутся беспокойными месяцами, и большинство полицейских спешили использовать свои отпуска. Меландер перебрался в летний домик в Вермдё, а Гунвальд Ларссон и Рённ уехали в Арьеплуг, где только загорали до черноты под ярким солнцем и рыбачили теплыми летними ночами. Разговаривали они в основном о хариусах, лососях, форелях и различных типах наживки. Иногда на лицо Рённа набегали тучки, и он не отвечал, когда к нему обращались. В эти моменты он размышлял об исчезнувшей пожарной машине, хотя вслух ее никогда не упоминал.

Хаммар думал лишь о своей приближающейся отставке и страстно желал дожить до нее спокойно.

Мартин Бек размышлял над тем, почему ему безразлично – идти в отпуск или не идти. Он просиживал целыми днями на Вестберга-алле и занимался обычной текущей работой, а все свое свободное время раздумывал о том, как уклониться от празднования дня летнего солнцестояния в компании жены и ее брата.

Кольберг временно исполнял обязанности комиссара и вынужден был перебраться в отдел расследования убийств главного управления. Оба эти обстоятельства доставляли ему мало удовольствия. Он ненавидел раскаленный, как печь, кабинет на Кунгсхольмсгатан, потел и проклинал все на свете, а в перерывах между проклятиями мечтал оказаться у себя дома, рядом с женой, своей единственной радостью сейчас.

Меландер рубил дрова возле своего летнего домика и с любовью думал о жене, загоравшей голышом, лежа на одеяле за домом.

Монссон на Черном море вглядывался в сизо-серый горизонт и удивлялся, как румыны ухитряются строить социализм и выполнять пятилетние планы за три года в стране, где сорок градусов в тени и нет газированного грейпфрутового сока.

В двух с половиной тысячах километров к северу Гунвальд Ларссон как раз надевал туфли и спортивную куртку и мрачно смотрел на шерстяной свитер Рённа, отвратительного сине-красно-зеленого цвета с оленями на груди.

Рённ ничего не замечал – он думал о пожарной машине.

Бенни Скакке сидел у себя в кабинете и перечитывал рапорт, который только что написал. Он размышлял над тем, скоро ли ему удастся стать начальником полиции и где он будет находиться, когда это произойдет.

Каждый был поглощен собственными мыслями.

Никто не думал о Мальме, Олафссоне или четырнадцатилетней девушке, сгоревшей заживо в мансарде дома на Шёльдгатан.

Такое, по крайней мере, создавалось впечатление.

В пятницу, двадцать первого июня, накануне дня летнего солнцестояния, Мартин Бек совершил поступок, из-за которого почувствовал себя преступником – впервые с пятнадцати лет, когда он подделал подпись матери в справке о его болезни, чтобы прогулять школьные занятия и поглазеть на гитлеровский линкор, приплывший с визитом в Стокгольм[40]40
  Скорее всего, речь идет о немецком «карманном линкоре» «Адмирал граф Шпее», который совершил поход в Швецию в сентябре 1937 года.


[Закрыть].

В нынешнем поступке Бека не было ничего особенного, и большинство людей отнеслись бы к нему как к совершенно естественному. В нем не было даже ничего преступного, как не преступно лгать, если перед этим вы не клали руку на Библию и не клялись говорить правду.

Бек всего лишь сказал своей жене, что не сможет поехать с ней и Рольфом к ее брату, потому что в связи с выполнением особого задания обязан в выходные дни находиться на службе.

Это была откровенная ложь, и он произнес ее громко и отчетливо, глядя жене прямо в глаза. Врал не краснея. Врал накануне самого солнечного, самого длинного и самого прекрасного дня в году. Более того, ложь явилась результатом заговора, в котором участвовало еще одно лицо, обещавшее молчать, если возникнут нежелательные расспросы.

Этим лицом был исполняющий обязанности комиссара. Звали его Стен Леннарт Кольберг, и роль его как организатора заговора была слишком очевидной и недвусмысленной.

Ужасающую ложь вызвали к жизни две причины. Во-первых, Мартин Бек не испытывал удовольствия от перспективы провести два или, того хуже, три отвратительных дня вместе со своей женой и пьяным шурином. Эти дни казались ему еще более невыносимыми, потому что его дочь Ингрид была в Ленинграде на каких-то курсах по изучению языка и не смогла бы в трудный момент поднять ему настроение. Во-вторых, в распоряжении Кольберга был летний домик родственников его жены в Сёрмланде[41]41
  Сёрмланд (сокр. от Сёдерманланд) – лен на балтийском побережье Швеции.


[Закрыть], и он уже переправил туда достаточное количество еды и веселящих напитков.

Таким образом, у Мартина Бека хватало оправдательных аргументов в пользу своего поведения, однако он очень переживал из-за вынужденного вранья. Он понимал: нельзя лгать постоянно – и пытался успокоить душу ссылками на особенности сложившейся ситуации. Пройдет много времени, и он поймет: именно тогда, может быть чересчур запоздало, он решил изменить всю свою жизнь. Бек переживал из-за своей лжи не потому, что был полицейским: нет сведений, будто полицейские лгут реже, чем другие люди, или шведские полицейские лгут реже, чем иностранные. Имеющиеся данные говорят скорее обратное. Просто для Мартина Бека это был вопрос личной этики. Пытаясь оправдать собственное поведение, он изменял определенным фундаментальным жизненным принципам. И только будущее покажет, выиграл он от этого или проиграл.

Однако в любом случае впервые за долгое время у него был приятный и почти беззаботный уик-энд. Его беспокоила лишь собственная ложь, но он без особого труда на время задвинул беспокойство куда-то в уголок подсознания.

Кольберг оказался выдающимся организатором и конспиратором и исключительно хорошо подобрал компанию. Слово «полиция» упоминалось нечасто, люди веселились и почти совсем забыли о своей ежедневной, не слишком приятной работе.

Только один раз они заговорили о служебных делах. В надвигающихся сумерках Мартин Бек сидел на траве вместе с Осой Турелль, Кольбергом и остальными, глядя на майское дерево[42]42
  Шест, украшенный лентами и цветами. (Примеч. перев.)


[Закрыть], которое они воздвигли сами и даже танцевали вокруг него. К этому времени все уже порядком устали, их искусали комары, и мысли Мартина Бека снова вернулись в привычное русло.

– Как ты думаешь, мы когда-нибудь узнаем, кто был в действительности тот человек в Сундбюберге? – спросил он.

– Нет, – коротко и решительно ответил Кольберг.

– Какой человек в Сундбюберге? – поинтересовалась Оса Турелль. Она была бдительной молодой женщиной с массой достоинств, живо интересовавшейся всем происходящим.

– Знаешь, о чем я думаю? – внезапно произнес Кольберг. – Мне кажется, это дело окончится так же, как и началось: взрывом, который произойдет прямо у нас на глазах. – Он сделал большой глоток вина из бокала, раскинул руки в стороны и сказал: – Например, вот так. Бу-у-ум! Так дело началось, тем же и кончится.

– Ах вот вы о чем, – заметила Оса Турелль. – Теперь я понимаю, о чем вы говорите. Прямо на глазах у кого?

– У меня, конечно, – ответил Кольберг. – Я единственный человек, абсолютно не интересующийся этим делом. И вообще я вас сейчас поубиваю, если вы не прекратите разговоры о полиции.

Оса действительно собиралась поступить на службу в полицию. Вскоре она и Мартин Бек еще раз обменялись несколькими фразами на ту же тему.

– Ты решила поступить на службу в полицию, потому что Оке убили? – спросил он.

Она задумчиво повертела сигарету в пальцах и сказала:

– Не совсем так. Я просто хочу поменять работу. Начать что-то вроде новой жизни. Кроме того, я думаю, мы вам нужны.

– Кто? Женщины в полиции?

– Умные люди, желающие у вас работать, – сказала она. – Подумай, сколько в полиции непригодных людей.

Она улыбнулась и ушла, приминая босыми ногами траву. Она была стройной женщиной с большими карими глазами и короткими темными волосами.

Больше ничего интересного не произошло, и в воскресенье Мартин Бек вернулся домой все еще с небольшой головной болью с похмелья, однако довольный и без особых угрызений совести.

Пер Монссон прилетел из пышущего жаром аэропорта в Констанце[43]43
  Констанца – известный румынский курорт.


[Закрыть] в относительно прохладный Мальмё на серебристом Ил-18. Дул довольно сильный юго-восточный ветер, и самолет перед снижением сделал большой круг над Эресунном. Стоял погожий летний день, и со своего места у окна Монссон мог четко видеть Сальтхольм[44]44
  Сальтхольм – остров в проливе Эресунн, принадлежащий Дании.


[Закрыть] и Копенгаген, а также пять пассажирских паромов, которые, рассекая белыми носами волны, совершали свои обычные рейсы между Мальмё и Данией. Сверху казалось, что они замерли. Чуть позже он увидел промышленный порт, где три месяца назад вытаскивал из воды старый автомобиль и труп, но пока еще Монссон находился в отпуске, а потому сразу же перестал думать об Олафссоне.

Пер Монссон упорно не отрывал взгляда от окна, поскольку не хотел смотреть на свою жену. В первые веселые дни он снова влюбился в нее, но теперь, после трех недель ежедневного пребывания вместе, они надоели друг другу, и он начал скучать по своей квартире на Регементсгатан, по холостяцким вечерам с зубочисткой во рту и запотевшим грипенбергером под рукой. Кроме того, ему уже немножко не хватало мрачного заасфальтированного двора полицейского участка, куда выходило окно его кабинета.

Мальмё вовсе не был таким идиллическим и спокойным, как это могло показаться с воздуха. Напротив, у Монссона появилось ощущение, что уже в первую же неделю работы его втянуло в расследование настоящего водоворота преступлений – от всевозможных политических беспорядков и поножовщины до налета на банк, по имеющимся сведениям планировавшегося в Мальмё; для предотвращения столь жуткого деяния половину полицейских в стране привели в полную готовность.

У Монссона было полно работы, и только третьего июля, в понедельник, он снова начал думать об Олафссоне. Поздно вечером он вспомнил виденное с воздуха во время посадки в Мальмё, и в цепочке смутных, подсознательных мыслей, возникших еще в самолете, появилось последнее, недостающее звено.

Теперь все казалось даже чересчур простым и очевидным.

В половине двенадцатого ночи он приготовил себе коктейль и машинально выпил его одним глотком. Потом встал из кресла и отправился в постель.

Он был уверен, что скоро найдет ответ на вопрос, раздражавший его все время с тех пор, как он нашел труп Олафссона.

27

Первая половина июля оказалась холодной и дождливой. Многие отпускники, обнадеженные теплым июнем, решили не уезжать на юг Европы, а насладиться прекрасным шведским летом, и теперь они проклинали все на свете, мрачно глазея на дождь через клапаны своих палаток и двери трейлеров и мечтая о залитых солнцем средиземноморских пляжах. Однако в середине второй недели отпусков, когда на чистом голубом небе появилось жаркое солнце, а дождевая влага стала быстро испаряться с ароматной почвы и растений, проклятия в адрес отечества прекратились и гордые шведы надели свои яркие летние одежды и приготовились покорять природу. Сверкающие автомобили мчались по дорогам, а по обочинам располагались многочисленные семьи со складными столиками, термосами и пакетами с едой, высадившиеся здесь из точно таких же сверкающих автомобилей, чтобы наскоро перекусить среди дорожного мусора. Вдыхая пыль и выхлопы, люди слушали свои никогда не смолкающие транзисторные приемники, смотрели на проносящиеся мимо машины и чахлую растительность на противоположной стороне дороги и от всей души сочувствовали тем несчастным, которым пришлось остаться в городе.

Мартин Бек не нуждался ни в чьем сочувствии. По крайней мере, его никто не заставлял оставаться в Стокгольме и работать в июле. Напротив, он больше всего любил находиться в городе именно в это время. Как правило, он старался не брать отпуск в июле, любил свой родной город, несмотря ни на что. Ему нравилось бродить по Стокгольму летом, когда не было толкотни, никто никуда не спешил, не нужно было опасаться интенсивного потока транспорта и дышать ядовитыми выхлопами. Он любил гулять по пустынным улицам в центре города в жаркое июльское воскресенье или по набережным прохладными вечерами, когда бриз приносил аромат свежескошенного сена с лугов по берегам озера Меларен или запах морских водорослей.

Во вторник, шестнадцатого июля, он, однако, ничего этого не делал, а сидел без пиджака за своим письменным столом на Вестберга-алле и чувствовал, что очень устал. Утром он закончил расследовать убийство, дело было совершенно ясным и вместе с тем печальным и бессмысленным. Югослав и финн поссорились во время совместной попойки в кемпинге, и финн пырнул югослава складным ножом на глазах у дюжины потрясенных свидетелей. Финн попытался скрыться с места преступления, но в тот же вечер его взяли в пустом вагоне на Центральном вокзале. За ним числилось много преступлений как в Финляндии, так и в Швеции. К тому же в страну он въехал нелегально: всего два месяца назад его депортировали на два года.

Потом Мартин Бек весь день занимался текущими делами, а теперь сидел и молча смотрел в окно. Кольберг еще исполнял обязанности комиссара и находился в своем временном кабинете на Кунгсхольмсгатан. Скакке куда-то ушел; Мартин Бек собственноручно дал ему какое-то поручение, но не мог вспомнить какое. Он слышал шаги в коридоре, хлопанье дверей, стук пишущих машинок и голоса, доносящиеся из соседних кабинетов. У него промелькнула мысль, не выпить ли с кем-нибудь по чашечке кофе, но он тут же отбросил ее, потому что особого желания не испытывал.

Мартин Бек приподнял бумагу, покрывавшую столешницу, и вытащил из-под нее список дел, отложенных им на потом. Вообще-то, у него была очень хорошая память, однако в последнее время она слегка ослабла, и он решил вести подобный список. Одна беда: о его существовании Мартин Бек постоянно забывал и не заглядывал в тайник, где тот лежал.

Как оказалось, все пункты списка уже выполнены, за исключением двух. Он взял авторучку и вычеркнул ненужное, одновременно пытаясь вспомнить, что означает имя, написанное в самом верху страницы. Эрнст Сигурд Карлссон. Внизу значилась фамилия Цакриссон. Ну, с этим ясно. Цакриссона он собирался вызвать, чтобы тот подробно описал, чем занимался Мальм, когда за ним следили. Другой сотрудник, вместе с Цакриссоном следивший за Мальмом, уже обо всем поведал в деталях, однако Цакриссона опросили лишь вскользь сразу после пожара. А теперь он был в отпуске.

Мартин Бек закурил «Флориду», откинулся на спинку кресла и пустил струю дыма прямо в потолок.

– Эрнст Сигурд Карлссон, – тихо произнес он.

И тут вспомнил, кто этот человек. Совершенно незнакомый мужчина, написавший имя Мартина Бека в блокноте, перед тем как застрелиться. Мартин Бек по-прежнему не знал, почему тот покончил с собой. Но ничего необычного в том, что он известен людям, с которыми не знаком, Бек не находил. Он был комиссаром полиции, и в связи с расследованием убийств его имя часто упоминалось в газетах, да к тому же несколько раз ему пришлось выступить по телевидению.

Он сунул список под бумагу. Потом встал и направился к двери. «Одна чашка чая все же не повредит», – подумал он.

В понедельник, двадцать второго июля, Цакриссон возвратился из отпуска, и Мартин Бек в то же утро позвонил ему.

Теперь Цакриссон сидел в кабинете Мартина Бека на Вестберга-алле и, покашливая, читал вслух монотонным голосом записи из своего блокнота. Утомительное перечисление мест и дат. Время от времени он отрывал взгляд от блокнота и делал кое-какие дополнения.

Йёран Мальм последние десять дней находился в состоянии меланхолии. Прожил он их однообразно. Большую часть дня проводил в двух пивных на Хорнсгатан. Домой уходил около восьми часов, заметно пьяный и почти всегда один. Дважды покупал крепкие спиртные напитки и брал с собой проститутку. Было ясно, что у него мало денег. Очевидно, смерть Олафссона поставила Мальма в затруднительное положение. За день до смерти Йёрана Цакриссон видел, как тот почти час стоял у пивной и клянчил деньги на выпивку.