Текст книги "Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее"

В ту эпоху «демократы» составляли меньшинство среди деятелей культуры. Активное, блистательное, но все же меньшинство. Именно это меньшинство ранее защищало Дрейфуса, а в 1935 году ответило на «Манифест французских интеллектуалов» контрманифестом.

В Италии среди интеллектуалов царило еще большее единодушие, чем во Франции. Даже антифашистская интеллигенция поддержала агрессию. Например, Бенедетто Кроче, который десятью годами ранее опубликовал «Манифест интеллектуалов-антифашистов», или Гаэтано Де Санктис, один из немногих ученых, отказавшихся присягнуть на верность Муссолини.

Даже после войны, даже среди интеллектуалов, которые участвовали в Сопротивлении и не принадлежали к крайне правым, все еще можно было встретить идею, что демократия – плохой режим. Попадались среди них и те, кто проявлял определенное уважение к нацистскому режиму. Этот интерес, возникший в довоенные времена, пережил оккупацию. Так, летом 1945 года представители школы Урьяж[13]13
  Национальная школа молодых кадров в замке Урьяж под Греноблем была создана коллаборационистским правительством Петэна в 1940 году. После закрытия школы в 1943 году многие ее сотрудники и учащиеся присоединились к Сопротивлению.


[Закрыть], выходцы из Сопротивления, среди которых был и Юбер Бев-Мери, основатель газеты Le Monde, сумели предложить баланс нацизма, разделенный на актив и пассив, причем актив был «чрезвычайно хвалебным», а пассив не содержал упоминаний о «пережитых ужасах нацизма»: «Ни слова о терроре, лагерях, возвращающихся депортированных, о дьявольском характере режима»{107}107
  Sternhell 20134 [1983], 774–775.


[Закрыть].

Даже в наше время, когда невозможно представить, что глава Le Monde станет подводить баланс нацизма, приписывая ему какой-то актив (тем более хвалебный), отношение к демократии не всегда очевидно. Об этом свидетельствуют восхитительно двусмысленные слова Джорджа Стайнера:

«Временами в Восточном Берлине, Варшаве или Ленинграде могло показаться, что Гете и Шиллер, Моцарт и Пушкин затмили собой всякий мусор. Я помню берлинские вечера, когда у публики был выбор из полудюжины концертов классической музыки и серьезных пьес, начиная с Софокла и заканчивая Шекспиром и Брехтом. Должен признаться, что находил в этом некое зловещее упоение. Конечно, сопутствующая цена в виде угнетения и цензуры была невыносимой. Да и образовательного воздействия, похоже, хватило ненадолго. В известных мне книжных магазинах Восточного Берлина и Веймара, если они уцелели, Джеки Коллинз и видеокассеты быстро вытеснили Лессинга и Гельдерлина. Почти в одночасье свобода вернула себе неотъемлемое право на нездоровую пищу»{108}108
  Steiner 1998, 132.


[Закрыть].

Подтекст ясен: авторитарный режим, поддерживающий классику, предпочтительнее демократии. Правда, сопутствующая цена в виде угнетения и цензуры невыносима, но эта невыносимость не кажется чем-то запредельным, и возникает ощущение, что подобный режим, если он оставит интеллектуалов в покое и станет поощрять ценителей классики, будет близок к совершенству. В своих трудах и выступлениях Стайнер продолжал исподволь развивать тему якобы естественного противостояния культуры и демократии. В частности, он раз за разом повторял, изображая искреннее изумление, что только крайне правые авторы умеют писать{109}109
  См. Rastier 2004.


[Закрыть]. Здесь нашли отражение не столько личные наклонности Стайнера, сколько неосознанное, присущее западному клерикализму.

Это неосознанное нам незаметно, потому что в каждом интеллектуале мы видим наследника традиции, идущей от Вольтера к Сартру через Гюго, Золя, Жида, Мальро и т. д. Эта генеалогия выглядит великолепно, однако вводит нас в заблуждение, поскольку все эти люди в той или иной степени были ересиархами, порвавшими с миром. Вольтер «похоронил себя» в Ферне, Гюго стал собой на скалах изгнания, Золя знал, что публикация «Я обвиняю» поставит крест на его мечте попасть во Французскую академию, Жид, не скрывавший свою гомосексуальность, не мог даже позволить себе подобные мечты, Сартр ушел из официальной образовательной системы и т. д. Какими бы знаменитыми и популярными они ни были, их постоянно ненавидели и высмеивали «культурные» люди{110}110
  Сложно представить ненависть, обрушившуюся на Золя во время дела Дрейфуса, как и насмешки и клевету, преследовавшие Гюго всю жизнь, до самой смерти.


[Закрыть].

Однако они не были и одинокими кометами в беззвездном небе. Исповедуемый ими идеал истины, разума и свободы восходит к Республике ученых. Его разделяли, например, Лоренцо Валла, Монтень, Спиноза, Пьер Бейль со своим «Историческим и критическим словарем», а также Вольтер. Они сами служили и до сих пор служат образцами для бесчисленных интеллектуалов.

Тем не менее лишь немногие из этих интеллектуалов смогли претворить идеал в жизнь. Все потому, что сегодня, как и раньше, трудно жить в соответствии с высокими принципами, не рискуя карьерой, да что там – вообще возможностью зарабатывать на жизнь. Особенно с учетом прекаризации, которая уже давно стала новой парадигмой в мире труда, и нехватки рабочих мест.

Поэтому реальных предков представителей интеллектуальных профессий, куда менее достойных, чем их мифические прародители, следует искать среди тех клириков «долгого Средневековья», о которых шла речь выше. И по сей день эта традиция предписывает тем, кто профессионально занимается культурной и интеллектуальной деятельностью, обслуживать установленный порядок, который ранее носил политико-религиозный характер, а сегодня стал политико-капиталистическим. Они делают это по большей части неосознанно, а если осознанно, то, как правило, искренне.

Получая образование, профессиональный интеллектуал обучается поддерживать существующий порядок. Порой активно, легко принимая свое «идолопоклонство перед фактом» за философию Истории{111}111
  См. Ницше, «Несвоевременные размышления» (цит. в Sternhell [2014], 207): «[Гегель] привил пропитанным его философской закваской поколениям то восхищение перед “властью истории”, которое на практике постоянно вырождается в голое преклонение перед успехом и идолопоклонство перед фактом, для каковой цели теперь приспособили крайне мифологическое и, сверх того, весьма немецкое выражение “считаться с фактами”. Но кто привык с самого начала гнуть спину и склонять голову перед “властью истории”, тот под конец станет, подобно китайскому болванчику, механически поддакивать всякой власти, будет ли то правительство, общественное мнение или численное большинство».


[Закрыть]. Порой пассивно, довольствуясь тем, что скромно выполняет свою работу (проявлению этой скромности, как и других типичных добродетелей мелкой буржуазии{112}112
  См. Bourdieu 2014 [1992], 292–293: «Было бы даже слишком просто показать, как [в научном мире и, в частности, в выборе темы диссертации] такие мелкобуржуазные добродетели, как “благоразумие”, “серьезность”, “честность” и т. д., которые вполне нашли бы себе применение и в управлении бухгалтерией фирмы или на административной должности, превращаются ‹…› в “научный метод”».


[Закрыть], способствует также все большая – и все более катастрофическая – специализация поручаемых ему задач) и не вмешивается в дела, где его ум и знания могут оказаться ценными, а значит, опасными. У поколений, на чьих глазах произошло падение Стены, а вместе с ней и идеологии, то есть установление гегемонии неолиберализма (который, будучи гегемоном, мог позволить себе не притворяться идеологией), определенный скептический, циничный нигилизм еще накладывал на этот массовый отказ от идеалов ложный отпечаток многоопытной ясности{113}113
  Один мой коллега, с которым я поделился восхищением по поводу «Тюремных тетрадей» Грамши, сказал мне: «Грамши? Это просто креатура Итальянской коммунистической партии». А другая, историк науки, сказала мне о казни Джордано Бруно, что «он сам нарвался».


[Закрыть].

Отсюда и энтузиазм, с которым многие профессионалы и вообще «культурные» люди во Франции восприняли публичный образ Макрона. Он походил на них, будучи всегда «лучшим в классе» и преуспевая, как любой примерный ученик, в искусстве угождать авторитетам и сильным мира сего{114}114
  См. свидетельство одного банкира: «Его главная сильная сторона – тут же понимать, что от него хочет собеседник. И подать ему это на блюдечке» (Le Monde, 9 марта 2015 г.: «Pour Emmanuel Macron, un banquier d’affaires c’est “comme une prostituée”»).


[Закрыть]. Так любимое им выражение «в то же время» придавало видимость диалектической утонченности той беспринципности, с которой они были слишком хорошо знакомы и которая не могла не вызывать у них – хотя бы иногда – угрызений совести. После избрания Макрона слишком быстро заговорили об «интеллектуале во власти», облекая его всем мифическим престижем, который подразумевает это выражение (оригинальное видение, освободительная смелость, политика щедрости и т. д.). Однако очень быстро миф уступил место реальности. Макрон оказался усердным слугой сразу всех господ. Во время невероятно жестоких репрессий против движения «желтых жилетов» интеллектуалы в основном хранили молчание. Большинство из них, даже левые, так и не смогли понять – то есть не захотели понять – этот кризис. Несомненно, «Большие дебаты» между «интеллектуалами» и Макроном войдут в историю как печальная иллюстрация реального подчиненного положения интеллигенции, формально считающейся авторитетной частью общества. Мне сразу вспомнился Бонапарт среди улемов во время египетской кампании: колонизатор в окружении колонизированных, одураченных «авторитетов», ставших его орудиями. «Мы были пешками в его руках», – признавался Доминик Меда на следующий день после дебатов. «Это большая ловушка, мы пресмыкаемся, а он пиарится за наш счет», – написал другой их участник в СМС-сообщении, отправленном по горячим следам{115}115
  См. S. Faure и др., «Entre Macron et les intellos, le non-débat des idées», Libération, 19 марта 2019 г.


[Закрыть]. В дебатах принял участие даже Люк Болтански, который написал «Производство доминирующей идеологии» в соавторстве с Пьером Бурдье и, казалось бы, должен был понимать, к чему все идет.

Осознанию того неосознанного, о котором я говорю, мешало и то, что оно соседствовало с идеей о принципиальной аполитичности достойного наследника этой культуры – то есть о его принципиальном конформизме. «Может ли культурный человек быть политически активным?» – спрашивал в 1934 году филолог Конрат Циглер в названии своего эссе о Цицероне{116}116
  См. Brodersen и др. (рук.) 2022.


[Закрыть]. Как раз перед этим национал-социалистическое правительство уволило Циглера за то, что на протяжении предыдущих лет он отважно выступал за демократию. Заданный им вопрос имеет смысл только при наличии среди ученых негласного консенсуса о том, что ученый должен быть «вне политики». Однако всем известно, что быть «вне политики» значит служить порядку{117}117
  Ср. «Рассуждения аполитичного» (Betrachtungen eines Unpolitischen) Томаса Манна, который прекрасно показывает, что «аполитичная» поза глубоко антидемократична, а также размышления по этому поводу Питера Гея (Gay 1993, 98–100), недавно переизданные престижным The New York Review of Books, что навело Панкажа Мишра на следующие размышления: «Рабиндранат Тагор написал один из самых резких критических разборов состязания националистических и империалистических режимов – как Японии, так и США – в 1910-е и 1920-е гг., пока Томас Манн и многие другие немецкие, французские и итальянские писатели все еще превозносили достоинства своих цивилизаций. Я вижу, что “Рассуждения аполитичного” Манна, озлобленный и скучный текст, который он сам позже изобличил как геббельсовский, переводится на английский и публикуется в качестве классики NYRB. Сомневаюсь, что неизменно пламенный “Национализм” Тагора, опубликованный годом ранее, когда-либо получит столь престижное разрешение к печати» («The Liberal Establishment Is ‘a Stranger to Self-Examination’», The Nation, 23 ноября 2020 г.).


[Закрыть]. Поэтому над учеными и деятелями культуры всегда висит риск превратиться в «обслуживающий класс», согласно жесткой формулировке Тони Джадта{118}118
  Tony Judt, «Bush’s Useful Idiots. Tony Judt on the Strange Death of Liberal America», London Review of Books, 21 сентября 2006 г.: «Почему американские либералы соглашались с катастрофической внешней политикой президента Буша? Почему они так боятся высказаться об Ираке, о Ливане или о докладах по поводу запланированной атаки на Иран? Почему непрерывная атака администрации на гражданские свободы и международное право вызвала так мало противодействия или гнева со стороны тех, кто больше всего о них заботился? Одним словом – почему все последние годы либеральная интеллигенция США прятала голову в песок?»


[Закрыть].

Возьмем, например, идеальный набор общих добродетелей из одноименной книги Карло Оссолы: приветливость, сдержанность, доброжелательность, искренность, верность, благодарность, предупредительность, учтивость, умеренность, невозмутимость и т. д.{119}119
  Ossola 2019. Приведенная версия последних двух добродетелей, «постоянства» и «благородства», делает их настолько пресными, что их уже не узнать.


[Закрыть]. Чтобы обладать этими общими добродетелями клирика и культурного человека (заметим, что все эти добродетели – частные, то есть аполитичные, не предполагающие никакой гражданской активности{120}120
  И потому еще больше удивляет, почти шокирует, когда автор претендует на статус преемника «Маленьких добродетелей» Натальи Гинзбург (Ginzburg 2015 [1962]), чья жесткая и суровая этика, в основе своей беспокойная и солидарная, отмеченная «незабываемым опытом зла» (с. 51), не терпящая «общих мест, неточных мыслей, несостыковок» (с. 18) во имя безусловной приверженности истине (с. 52: «нетерпимость ко лжи, возможно, единственное благо, которое нам принесла война»), прямо противоположна этой деликатности хорошей компании, к которой сводится его «дорога мудрости».


[Закрыть]), нужно либо изначально быть на стороне господствующей силы{121}121
  Примечательно, что все «ситуации», открывающие некоторые главки книги, создают своеобразную диораму счастливого обывателя: разговор с «элегантной стюардессой» на рейсе Air France, с производителем вина, покупка квартиры, пока супруга «уже на море», и т. д. Также очень характерно, что народ всегда предстает только в виде скандалистов, которых быстро ставит на место чиновник, водитель автобуса или полицейский, или же забастовщиков, которые мешают ему вовремя попасть на встречу с Пьером Жилем де Женом. Среди человечества, выживанию которого угрожает глобальное потепление, распространение ядерного оружия, риск пандемий еще серьезнее той, что нам известна, укрепление власти авторитарных режимов, возвращение войны, – одним словом, в мире, находящемся в «100 секундах от полуночи», согласно последнему «Бюллетеню ученых-атомщиков», [https://www.sciencesetavenir.fr/sciences/minuit-est-toujours-aussi-proche-pour-l-horloge-del-apocalypse_160812] он «остается благодушно спокойным» (с. 82). Единственное, что слегка его беспокоит, – население, которое легко соблазняют экстремистские партии, и остается только надеяться, что они «постараются повзрослеть…» (там же.


[Закрыть], либо принять ее сторону{122}122
  См., напр., Карло Оссола (Ossola 2019, 28) о скромности волхвов: «[Это] осторожная скромность праведника, который не ищет битвы со злом и отстраняется от него» (выделено мной).


[Закрыть]. Так, в разгар немецкой оккупации латинист Альфред Эрну, тогдашний президент Академии надписей и изящной словесности, радовался, что, несмотря на «времена, не способствующие свободе исследований, которыми мы наслаждаемся», академики в своей работе «сохранили [свой] характер, определенный [их] способностями и миссией»{123}123
  Ernout 1942, 342: «Жизнь Академии надписей и изящной словесности в уходящем году была сложной, даже болезненной. Сегодняшние времена не способствуют свободе исследований, которые доставляют нам радость, и нашу работу часто задерживала, замедляла или прерывала игра безжалостных сил, чье буйство потрясло даже эти безмятежные пространства, где мудрость и знание, казалось, могли найти приют. Но если у нас есть право, обязанность принять на себя часть зол нашей печальной эпохи, у нас нет права отчаиваться, и мы должны найти обоснования нашему делу, как и причины для уверенности и надежды. Когда успокоившийся мир придет в порядок, он признает, что в великой драме, которая разыгрывается сейчас, мы сохранили характеры наших персонажей, определенные нашими способностями и миссией, и, не желая безмерно увеличивать свою роль, мы можем, с необходимой скромностью, применить к себе то, что Декарт говорил о своих исследованиях в “Рассуждении о методе”: “Поэтому я испытываю величайшее удовлетворение теми успехами, каких, как мне кажется, я уже достиг в деле отыскания истины, и я питаю такие надежды на будущее, что если среди чисто человеческих занятий есть действительно почтенные и важные, то, осмеливаюсь думать, это именно те, которые избрал я”». Этот текст можно комментировать почти построчно.


[Закрыть]. В том же году Луи Боден выступал перед Ассоциацией Гийома Бюде и заговорил о смерти эллиниста Рене Гуасталла – преподавателя-еврея, трагически скончавшегося сразу после увольнения. Боден не нашел ничего лучше следующей формулировки, полной «сдержанности», «умеренности» и «невозмутимости»: «Он ушел в 1941 году, в расцвете лет, став, по-видимому, жертвой странного и беспокойного времени, в которое мы живем»{124}124
  Bodin 1942, 18.


[Закрыть].

И даже самые активные леваки не нашли в чем упрекнуть Умберто Эко, который приветливо, учтиво и доброжелательно (с «кроткой доброжелательностью», сказал бы Марк Блок{125}125
  Bloch 1990, 196.


[Закрыть]) в 2011 году сидел рядом с Фредериком Миттераном, министром культуры в правительстве Николя Саркози, на лионском форуме, организованном газетой Libération для совместного обсуждения европейской культуры. «У нас по-прежнему имеется неосязаемая культура, порожденная религией, – объяснил Эко. – Я агностик и европеец, но меня всегда трогает зрелище собора в далекой стране». За этой банальностью скрывается целая операция правительственной полиции символов: некоторым иностранцам не место во Франции именно потому, что «Европа христианская». В то же самое время Клод Геан утверждал, что во Франции слишком много иностранцев, заявляя в своей полной неточностей речи о новых ограничениях права убежища{126}126
  См. сайт Cimade: https://www.lacimade.org/reforme-gueant-de-l-asile-de-nouvelles-restrictions/.


[Закрыть]. Было бы неуместно обсуждать с Умберто Эко лагеря для мигрантов и беженцев, облавы, аресты и депортации, избиения и увечья (порой смертельные), говорить о разлученных влюбленных, о детях и подростках, которых забирают из школ{127}127
  См., напр., Benasayag и др., 2008.


[Закрыть] и держат в центрах задержания{128}128
  Эта практика все еще существует. См., напр., Martine Chantecaille, «Enfants en rétention: la pratique de la honte continue encore et encore», Mediapart, 16 марта 2021 г., и недавно опубликованный доклад Cimade за 2021 г.: https://www.lacimade.org/wp-content/uploads/2022/03/RA_CRA_2021_web.pdf.


[Закрыть]. Само собой разумеется, что достойному наследнику европейской культуры, будь то профессионал или любитель, «клирик» или «мирянин», не пристало вмешиваться в острые вопросы своего времени. Это очень старое правило. Скалигер назвал Казобона, который имел смелость принять участие в религиозном диспуте в Фонтенбло (1600), ослом среди обезьян{129}129
  Scaliger, Scaligerana, ред. 1740 г., с. 259–260: «Казобон не должен был участвовать в этой конференции вместе с Дю Плесси; это был осел среди обезьян, ученый среди невежд».


[Закрыть].

Отсюда и неспособность многих «клириков» к диалогу. Их отказ от дискуссии, очевидно, имеет и обратную сторону, дополняющую собой жреческую позицию: это манера утверждать и бесконечно воспроизводить готовые догмы, которые не несут в себе глубокого смысла, а стало быть, легко повторяются. Например, отвечая на вопрос об отмене обязательного изучения латыни и греческого студентами-классиками в Принстоне{130}130
  Я к этому еще вернусь далее.


[Закрыть], Андреа Марколонго объясняет, что «древние языки ‹…› позволяют нам сформировать мысль и, таким образом, начать говорить “нет”». Непонятно, как именно древние языки получили такую привилегию? То же самое можно сказать о геометрии или о современных языках. Или вот: «Нужно изучать этот язык [греческий], который говорит нам о нас самих». Но почему нам о нас самих говорит столь древний язык? Этого мы никогда не узнаем. Такова догма об универсальности западного канона. А догмы, как и следовало ожидать, сопровождаются священными историями типа: «В Древней Греции Перикл платил людям, которые не могли себе позволить посещение театра, поскольку всегда говорил, что самые опасные граждане – те, у кого нет культуры. Он был прав». Перикл никогда не говорил ничего подобного. Это либо миф, либо проявление религиозного культа.

Таким образом, студентки указали на животрепещущую проблему, которая заключается в неосознанной иерархичности и антидемократичности западной культуры-наследия. Тем самым они не могли не спровоцировать преднамеренного непонимания (пусть даже это стремление к непониманию чаще всего остается неосознанным) и, шире, беспокойства всех тех, чей экономический успех или социальный статус основан на сакральной природе этой культуры. Это касается медийных личностей, временных авторитетов в академическом мире, а также – на более низких ступенях социальной лестницы – научных работников, преподавателей, журналистов, представителей среднего класса (адвокатов, врачей, бизнесменов и т. д.), то есть всех «культурных людей», искренне и простодушно претендующих на уважение, признание и почтение со стороны современников. Еще острее беспокойство ощущается среди профессионалов знания, «клириков», которые, в отличие от «мирян», в буквальном смысле живут за счет культуры. Они оказались в сложном положении, поскольку всегда считали, что занимаются чем-то достойным и делают это правильно: десятилетиями они защищают культуру, в то время как неолиберальный капитализм, подмяв под себя политику в области образования и науки, неустанно требует, чтобы они объяснили, какую выгоду получает общество от их существования. А теперь их в чем-то обвиняют!

Но раздражение и беспокойство, как и удивление{131}131
  Аристотель, «Метафизика», I, 2, 982 b: «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать» (пер. А. В. Кубицкого. – Прим. пер.).


[Закрыть], могут дать начало мысли – лишь бы хватило смелости. Ибо осознавать темные стороны своего прошлого или своей научной дисциплины всегда болезненно, а размышлять всегда опасно, ведь это может поколебать уверенность, которая служит основой нашей жизни. И даже если смелости недостает, необходимо все равно на это решиться, потому что, как сказала Ханна Арендт, отсутствие размышления еще опаснее{132}132
  Arendt 2013, 123 (текст процитирован в качестве основной идеи второй части).


[Закрыть].

От культуры-наследия к культуре-гуманизму: филология и очарование

Сторонний наблюдатель – вот ответ, который предлагает студенткам Беньямин. Это отношение филолога. Филолог – это тот, кто при виде любого творения человеческого разума спрашивает себя, как оно создано. Для Вико это единственное знание, которое доступно человеку, поскольку человек может знать только то, что произвел сам: истинно лишь то, что сделано (verum esse ipsum factum), истинное и сделанное эквивалентны (verum et factum convertuntur){133}133
  Моим прочтением Вико «руководят» Эрнст Блок (Bloch 2007 [1972], 208) и Эдвард Сед (Said 2004, 11–12).


[Закрыть].

С этой точки зрения Овидий или Шенье уже не гипсовые бюсты, а живые создания своего времени, наши собратья по человеческой расе, которых лишь нужно оживить, поместив в их время и в их мир.

В ходе этой филологической операции авторы и их произведения изымаются из культуры-наследия, чтобы занять свое место в другой форме культуры – культуре-гуманизме. Гуманистом я называю любого, кто интересуется прошлым ради самого прошлого, не стремясь использовать его для господства и порабощения. Своими исследованиями он не только возвращает к жизни культуру-наследие, очищая памятники от патины и глянца, но и выискивает в прошлом то, что не было нам передано. Он бродит по руинам, ныряет в безмолвные глубины архивов, ведет раскопки. В рамках этой великодушной концепции, охватывающей все прошлое, историю как победителей, так и побежденных, он реконструирует и реставрирует жизнь людей, что в итоге способствует размышлениям о человеческой жизни нашего времени.

Однако позиция филолога – стороннего наблюдателя не единственная альтернатива жреческому отношению. Порой чарующая встреча души с произведением искусства случается вне всякого социально-исторического сознания. Давайте послушаем, что сказала Пеги муза истории Клио – кому, как не ей, под силу наилучшим образом описать эту возможность:

«Чтобы читать Гомера. Чтобы лучше знать Гомера. Делайте как я, говорит она. Возьмите Гомера. Сделайте это так, как это следует делать всегда. С самыми великими. Возможно, прежде всего с великими. Не говорите себе: “Он великий”. Нет, не говорите себе этого. Не говорите себе ничего. Возьмите текст. Не говорите себе: “Это Гомер. Он самый великий. Он самый древний. Он – господин. Он – отец. Он – хозяин всего. В том числе хозяин всего, что когда-либо было величайшего в мире, то есть того, что ему знакомо”. Возьмите текст. Пусть между вами и текстом не будет ничего постороннего. Особенно памяти. Позвольте мне сказать вам это – ведь, быть может, только я и вправе вам это сказать: пусть между вами и текстом не будет никакой истории. И позвольте сказать еще кое-что: пусть между вами и текстом не будет ни восхищения, ни уважения. Возьмите текст. Читайте так, как если бы это была книга, вышедшая на прошлой неделе»{134}134
  Péguy 1992 [1913], 1159–1200.


[Закрыть].

Говоря словами Китса, с которым случались такие встречи (а из них вырастали прекраснейшие английские стихотворения), «в прекрасном – радость без конца». Прекрасное действует. Необходимо лишь позволить ему свободу действия. Возьмем, к примеру, Пьеро делла Франческа. Его фрески из цикла «История Животворящего Креста» можно рассматривать глазами стороннего наблюдателя, который, восхищаясь «усилиями великого гения, создавшего их», не забывает об их происхождении. Тогда это свидетельство культуры становится также свидетельством варварства, поскольку его создание было профинансировано богатейшей семьей в Ареццо, оно прославляет завоевателей – Константина, Ираклия – и к тому же изображает пытки еврея, что в этой францисканской церкви выглядит весьма органично, если вспомнить, какое место занимал антисемитизм в проповедях тосканских нищенствующих братьев XV века. А можно, как большинство туристов, ничего не знать обо всем этом и «сделать, как следует делать с самыми великими»: просто увидеть – и «после этих трех стен ваша жизнь не будет прежней»{135}135
  Baldaque 2020, 9.


[Закрыть]. Именно так и происходит в большинстве случаев. Мы часто встречаемся с произведением искусства, ничего не зная о его генезисе. И прекрасное поражает нас независимо от несправедливости, имевшей место при его создании. То, что можно сказать о фресках Пьеро делла Франческа, применимо и к кантатам Баха, фигуре Жанны д’Арк, цистерцианской архитектуре, стихах Мари Ноэль и т. д.

Дистанцированность филолога и почти любовное чувство при встрече – эти два способа смотреть на прошлое взаимно противоположны, но не исключают друг друга. Зато оба они исключают жреческий подход.

Культура отмены как европейское наследие

1. Эмансипация как третий пласт

Культура отмены может казаться следствием завоевания мира европейцами, однако было бы неверно видеть в ней исключительно противостояние мира и Европы. На мой взгляд, это движение укоренено непосредственно в самой европейской цивилизации. К церковному и капиталистическому пластам следует добавить еще один, возникший примерно в XVII–XVIII веках. Его можно определить одним словом – эмансипация, то есть освобождение от богословско-политических авторитетов, несправедливого общественного порядка и условностей.

То было время, когда начала рушиться вера в загробную жизнь, в том числе страх перед адом. А этот страх, как мы уже говорили, играл ключевую роль в управлении подчиненным населением. Профессор философии, который в 1626 году признавался избранным друзьям, что стал атеистом, одновременно ревностно следил за тем, чтобы его камердинер оставался добрым католиком, «опасаясь, что если тот, как и я, не будет ни во что верить, то однажды утром он зарежет меня в постели»{136}136
  Цит. в Pintard 1983 [1943], 172. Ссылка по Ginzburg 2019, 69. Об этом «атеизме итальянских профессоров философии» см. также Cavaillé 2011.


[Закрыть].

«Так, после 1650 года, когда ‹…› существование ада и реальность вечных мучений для проклятых душ стали все чаще подвергаться сомнению, рассматривалась возможность уберечь большинство населения от неверия. Но такой масштабный обман потребовал бы перестроить всю систему культурных взаимоотношений между элитами и народом посредством сознательной, систематической и всеобщей лжи и надувательства, что вряд ли было осуществимо»{137}137
  Israel 2005 [2001], 30.


[Закрыть].

Однако, как писал Мишле, «колонны Неба опираются на бездну»{138}138
  Мишле, «Ведьма» (1862): «Когда Кольбер (1672) бесцеремонно сместил Сатану, запретив судьям вести дела о колдовстве, упорный нормандский Парламент со своей здравой нормандской логикой показал опасные последствия такого решения. Дьявол не более и не менее, чем одна из догм, связанная со всеми остальными. Посягнуть на вечного побежденного – не все ли равно, что посягнуть на победителя? Усомниться в делах первого ведет к сомнению в делах второго, в чудесах, которые он сотворил именно для того, чтобы победить Дьявола. Колонны Неба опираются на бездну. Безумец, сдвинувший это адское основание, может разрушить рай».


[Закрыть]. Перестав бояться ада, люди постепенно стали терять всякую веру. Этот поворот не ускользнул от внимания Ханны Арендт, которая не преминула написать, что «утрата веры в будущую жизнь – это самое значительное в политическом отношении ‹…› отличие нашего нынешнего периода от прошедших столетий»{139}139
  Arendt 1972, 177.


[Закрыть].

Человеческая жизнь вновь обретает ту ценность, которую утратила с закатом античной культуры. Все происходит здесь, на земле. Рождается новый идеал, который уходит корнями в европейское прошлое – как в античную культуру, так и в непрерывную череду коллективных и индивидуальных кризисов, постоянно сотрясавших средневековый порядок, – но в то же время, несомненно, подпитывается контактами с африканскими и индейскими традициями{140}140
  Graeber 2018, 45–46 и 73–86.


[Закрыть]. Человек должен быть свободен и счастлив. А еще лучше – чтобы все люди, те самые миллионы, о которых говорит Шиллер в оде «К радости», были свободны и счастливы. Эта идея станет идеалом Революции, который будут разделять все немецкие мыслители, пока Террор не заставит их перейти в своих рассуждениях от политики к индивидууму. Подобно великим романтикам, они будут воспевать идеал неповторимого «я», призванного жить подлинной жизнью, то есть жизнью, которая больше не подчиняется социальным условностям.

Плодом эмансипации должно было стать человечество, состоящее из индивидуумов, которые одновременно равны и неповторимы, а значит, счастливы и в полной мере пользуются своей свободой. Именно так можно сформулировать современный европейский политический идеал. Это идеал сугубо земной, идеал всеобщего счастья, обещанного всем людям и всем народам, идеал неповторимого существования, которое реализуется в своей неповторимости. Этот идеал оказался настолько притягателен, что покорил даже представителей аристократии и церкви.

На какое-то время капиталистический проект и проект эмансипации объединились в борьбе с христианским порядком. Этот союз породил Французскую революцию. Но в XIX веке ему пришел конец, поскольку новый, капиталистический порядок отказался мириться с экономической и социальной эмансипацией. Более того, капитализм заключил союз с христианством и попытался пробудить в душах страх. Вот, например, что писал вольтерьянец Тьер, вторя мнению многих:

«Я готов отдать на откуп духовенству все начальное образование. ‹…› Я хочу усилить влияние духовенства; нужно, чтобы приходской священник действовал активнее, намного активнее, чем сейчас, потому что я всячески рассчитываю на него в распространении этой доброй философии, которая учит, что люди здесь, чтобы страдать. Я говорю и утверждаю, что начальное образование необязательно должно быть доступно каждому; я бы даже рискнул сказать, что, на мой взгляд, образование составляет основу достатка, а достаток не предназначен для всех»{141}141
  H. de Lacombe (ред.), Liberté d’enseignement: les débats de la commission de 1849: discussion parlementaire et loi de 1850, Paris, 1879, с. 36–37 (выделено мной. – П. В.). Речи Тьера тем интереснее, что они должны были остаться тайной.


[Закрыть].

Неслучайно к концу XIX века европейское социал-демократическое движение полностью переняло программу эмансипационного проекта. В 1893 году Жан Жорес заявлял в палате депутатов:

«Вы оборвали старинную песню, которая убаюкивала страдающего человека, и этот человек пробудился с криком, он предстал перед вами и сегодня требует себе места, обширного места под солнцем этого мира»{142}142
  Journal officiel. Débats parlementaires, заседание 21 ноября 1893 г. (выделено мной. – П. В.).


[Закрыть].

Сегодня об этом забыли, но Фернан Бродель напоминает:

«…Накануне 1914 года Запад стоял не только на пороге войны, но и на пороге социализма. Социализм оказался на грани прихода к власти и модернизации Европы, которая могла бы стать более передовой, чем ныне. За несколько дней, за несколько часов война разрушила эти надежды»{143}143
  См. Braudel 1993 [1963], 526. Цит. и коммент. в Canfora 2014, 21–23.


[Закрыть].

Война покончила с европейским универсалистским идеалом. А подготовил умы к этой бойне, ставшей крахом европейского могущества, все тот же национализм со старой идеей расы. 9 февраля 1906 года Франц Розенцвейг, один из самых глубоких мыслителей прошлого века, написал в своем дневнике: «Около 1800 года все кричали “Человечество!”; около 1900 года кричат “Раса!”»{144}144
  Цит. в Pierre Bouretz (2003, 147).


[Закрыть].

Этот конфликт до сих пор не исчерпал себя. Стремление к эмансипации по-прежнему сталкивается с капитализмом, который не желает сдавать позиции. Стремясь лучше управлять народами, он пытается возродить фантом внутреннего врага, созданный церковью и средневековыми государствами в качестве козла отпущения для народного недовольства{145}145
  См. также то, что пишет Адриано Проспери в своей прекрасной книге об истоках нетерпимости (Prosperi 2011, 126): «Каждый раз, как кризисы европейского общества выводили на поверхность системы власти, основанные на страхе, отступление ценностей личных прав, пришедших из времен Просвещения и Революции, приводило к возвращению к этому древнему наследию [нетерпимости]».


[Закрыть]. В этом конфликте важно не распылять силы. Нужно, чтобы сторонники культуры отмены понимали: они сражаются с тем же врагом, что и сторонники культуры-гуманизма.