Текст книги "Город несколько лет спустя"

Пэт Мэрфи
Город несколько лет спустя

Посвящается Неду, который понимает Дэнни-боя, как я никогда не понимала, и Ричарду, которому пора бы уже привыкнуть: все, что я делаю, я делаю ради него.

ПРОЛОГ

Свежий утренний ветер шевелил усики фасоли и ажурные морковные хвостики на грядках в Юнион-сквер. Сан-Франциско спал. Над Городом летали сны.

В отеле святого Франциска, неподалеку от Юнион-сквер, Дэнни-бою снилась небесная синева. При помощи малярного валика на длинной ручке в течение уже многих часов он раскрашивал небо. Там, куда художник еще не дотянулся, оно оставалось тревожным, свинцово-серым. Зато почти половина поверхности над головой переливалась и искрила множеством оттенков, как речная вода на солнечном свету. Васильковый переходил в цвет морской волны, затем в нежный, почти лиловый оттенок, который на горизонте превращался в неустойчивый зелено-серо-синий цвет океана на рассвете.

Постоянно меняющиеся темно-синие линии вдруг образовали контуры женского лица. Сверху за Дэнни-боем наблюдала серо-голубыми прозрачными глазами молодая женщина. Когда их взгляды пересеклись, она, смущенная, спустилась с неба ему навстречу.

Город спал, и его сны витали над домами, проникая в мысли обитателей, тревожа их покой.

Человек, который называл себя Роботом, спал, свернувшись калачиком на узком топчане в задней комнате своей мастерской. Во сне он тоже творил – собирал Ангела из кучи строительного мусора. Водопроводные трубы, которые он нашел в одном из старинных домов, стали костями Ангела, мотки медной проволоки, выдернутые из проложенных под землей кабелей, – его мускулами. Огромные крылья прекрасного создания переливались золотом, собранные на манер рыбьей чешуи из тысяч перекрывающих друг друга бутылочных крышек.

Робот приладил последнюю крышку и сделал шаг назад, чтобы полюбоваться творением своих рук. Подняв глаза, он понял, чего не хватало Ангелу. В его груди зияла черная пустота. Не было сердца.

Тихие шаги за спиной заставили творца обернуться. К нему приближалась женщина, бережно неся что-то в руках. Робот не видел ее ноши, но слышал сердцебиение, становившееся все отчетливее с каждым ее шагом.

Над Городом занималась заря. Блеклый серый свет упал на каменные здания, окружающие Сивик Сентер Плаза, оживил безучастные лица статуй на фасаде Публичной Библиотеки, в ногах которых вот уже много лет ворчливые голуби вили свои гнезда.

В ветвях одного из деревьев на Плаза самой старой из населяющих Город обезьян приснились Гималаи. Она видела, как в ярких лучах весеннего солнца тают длинные сосульки, свисающие с крыш храмов. Капли падают на колокола, и те отзываются мелодичным звоном. В тающих снегах начинают журчать первые ручьи, вода утекает, и старая обезьяна морщит во сне седую мордочку. На Город надвигаются перемены.

Солнце уже встало. Вдоль Киркхэм-стрит по направлению к океану движется маленькая женская фигурка. Женщина не торопится. В руках у нее нелегкая ноша – хозяйственная сумка, набитая бутылками из зеленого стекла. Когда она спускается по каменным ступенькам к пляжу, бутылки позвякивают, распугивая чаек. Пронзительно крича, разозленные птицы поднимаются в воздух, словно обрывки бумаги, подхваченные ветром. Не обращая на них внимания, маленькая женщина продолжает свой путь вдоль берега, на котором отлив оставил водоросли и какие-то щепки. По дороге домой она соберет щепки и растопит ими свой камин.

Имя женщины – мисс Мигсдэйл. Одета она крайне практично: удобные прогулочные ботинки на тонкой подошве, шерстяные носки, твидовая юбка и куртка мужского покроя. Дисгармонию в наряд вносят инкрустированные бриллиантами изящные золотые часы на запястье. Следует оговориться, мисс Мигсдэйл любит все прочное, практичное и долговечное, а часы она нашла в пыли рядом с одним ювелирным магазином. Очевидно, мародеры обронили их, убегая. Честная женщина никогда не прикоснулась ни к одной драгоценной безделушке, которые украшали витрины когда-то фешенебельных улиц, но подобрала часы из грязи. Она ведь не украла их, а нашла. Что упало, то пропало.

До Чумы мисс Мигсдэйл жила одна и работала библиотекаршей в соседней начальной школе. После Чумы посвятила жизнь изданию собственной газеты – «Вести Нового Города». Она все еще жила в маленьком одиноком домике, и каждое утро ходила на пляж отправлять послания. Город привык к ее ритуалу.

Вот и сейчас, подойдя к кромке воды, она ставит сумку на песок и выбирает бутылку. Чтобы размять мускулы, женщина совершает круговые движения правой рукой, а затем, подождав, пока вода отхлынет от берега, разбегается и кидает послание в океан движением, отточенным за последние годы до совершенства.

Когда-то в бутылках было вино. Сейчас каждая хранит маленький прямоугольник с напечатанным текстом. Все послания разные. Иногда это крылатые выражения (что-то вроде «Сколько людей, столько и мнений»), иногда – ее собственные убеждения («Я не верю в Бога; наверное, поэтому Бог тоже не верит в меня»), реже попадаются короткие стихи – хайку или сонеты.

Отступив на шаг, чтобы набегающие волны не замочили ноги, мисс Мигсдэйл провожает своих посланников взглядом. Это ее любимое время, когда Сан-Франциско спит, а она уже бодрствует. Иногда она делит с Городом его сны: русалка с длинными спутанными волосами поет ей прекрасные песни на неизвестном языке, а огромный волк с красным платком на шее проносится мимо по пляжу, приветствуя ее улыбкой, как заведено между добрыми соседями.

Вздохнув, мисс Мигсдэйл подхватила сумку и пошла вдоль кромки воды. Мимо нее по песку с пронзительными криками пронеслась стайка мелких птичек, похожих на заводные игрушки. Натолкнувшись на препятствие в виде кучи водорослей, стайка рассыпалась, чтобы вновь сойтись через несколько метров.

Мисс Мигсдэйл тоже остановилась рядом с водорослями, заметив тусклый блеск бутылочного стекла между спутанных плетей. Иногда она находила свои собственные послания, прибитые волнами к берегу. Носком туфли она отчистила находку от растений. Янтарно-желтая бутылка из-под виски – у нее никогда не было таких. Женщина наклонилась и подняла бутылку. Сквозь желтое стекло отчетливо видно письмо – скомканный листок бумаги. Дрожащими руками мисс Мигсдэйл открутила крышку. За пятнадцать лет она ни разу – ни разу! – не получила ответа. Тряся бутылку, мисс Мигсдэйл попробовала извлечь послание, но бумага застряла в горлышке. Поняв тщетность своих попыток, она бросила сумку и поспешила к волнорезу, около которого громоздились камни различных размеров, прибитые к берегу штормами. Размахнувшись, женщина разбила бутылку об один из валунов. Нашарив дрожащими пальцами письмо среди осколков, она развернула его.

Бумага была вырезана из газеты, выпускавшейся до Чумы.

Незнакомец принесет интересные вести. Окружите себя единомышленниками и никому не позволяйте вмешиваться в ваши дела. Будьте начеку.

Стиль письма и шрифт она узнала сразу – ежедневный гороскоп, который публиковался в одной из местных газет. Еще раз прочитав слова, спрятала листок в карман; быстро, пренебрегая обычным ритуалом, выбросила в море оставшиеся бутылки и поспешила домой.

– Окружите себя единомышленниками, – бормотала она про себя. – Интересно, что скажет Эдгар Браун.

Большая часть жителей Города называла Эдгара Брауна Ученым. Сейчас он внимательно вчитывался в послание, разложив его на коленях, а мисс Мигсдэйл ждала, еле сдерживая нетерпение. Он, конечно, ее друг, но иногда просто невыносим. Спроси его, как сварить яйцо в мешочек, а он взглянет, как будто у тебя выросла вторая голова, и только пожмет плечами. Зато через неделю зануда представит полный отчет из своей библиотеки с подробным описанием всех стадий процесса, начиная от денатурирования протеинов при 100 градусах Цельсия и заканчивая местом яиц в китайской литературе. До Чумы Ученый занимался исследованиями в библиотеке Сан-Франциско, и привычка применять научный подход к житейским проблемам не покинула его до сих пор. Наконец он откашлялся и начал:

– На мой взгляд, отрывок взят из газеты, скорее всего из «Обозревателя», но, чтобы быть уверенным, я должен сверить шрифт…

– Это ясно и без тебя, – потеряла терпение мисс Мигсдэйл. – Что ты думаешь о послании?

Не давая ему ответить, она продолжила:

– Я лично думаю, что нас ждут неприятности. Надвигается беда.

– Мне твои выводы представляются поспешными, Эльвира, – возразил Ученый.

– Возможно, они и поспешные, но это совсем не значит, что я не права.

Мисс Мигсдэйл наклонилась и задумчиво оглядела Сивик Сентер Плаза. Они сидели на ступенях библиотеки, где жил Ученый, и могли наблюдать, как Гамбит и Дэнни сооружают что-то из блестящих алюминиевых отражателей и проволоки.

– Гамбит хочет сделать воздушную арфу. Для этого надо натянуть проволоку от верхушки Сити-Холла до Плаза. Ветер будет играть на струнах, а рефлекторы усилят звук, – задумчиво произнес Ученый.

Мисс Мигсдэйл мрачно взглянула на него.

– Не меняй тему.

Он вздохнул.

– Возможно, ты права, и нас ждет новая беда. Но вспомни, что было, когда Черные Драконы попробовали захватить Даунтаун. Город сам расставил все на свои места.

– Привидения… – проворчала женщина. – Город напугал их привидениями. А что, если нам придется противостоять тому, кого не страшат бесплотные духи?

– Не понимаю я твоей паники. Если что-то должно произойти, оно произойдет, и, что бы то ни было, мы найдем способ встретить его достойно.

Она лишь пожала плечами, задумчиво наблюдая за Дэнни-боем и Гамбитом. Маленький Томми, сын Руби, помогал им, точнее, путался под ногами. Луч света упал на рефлектор, и вокруг запрыгали солнечные зайчики, а мисс Мигсдэйл вдруг почувствовала пронзительную грусть. Так бывает, когда смотришь на фотографию из счастливого прошлого, вспоминая лучшие дни.

– И о Леоне ничего не слышно, – прошептала она, выдав наконец истинную причину своей тревоги.

Торговец Леон был одним из тех, кто приносил ей новости из всех уголков штата Калифорния. Она ждала его еще неделю назад, а он все не появлялся, и тревога росла…

– Мало ли, что могло его задержать, – попытался успокоить ее Ученый.

– Конечно, ты прав. Но по ночам мне кажется, что волны шепчут предупреждения.

Она зябко поежилась и, заметив, как Ученый сжал кулаки, грустно добавила:

– Не говори мне, что ты не чувствуешь ничего такого.

– Да, возможно, – неохотно признал тот, обнимая ее.

Мисс Мигсдэйл почувствовала слабое облегчение. Упрямый зануда, но до чего отличный друг! Вместе они встретят любую беду.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГОРОД СНОВ

За шестнадцать лет до того, как мисс Мигсдэйл нашла послание в бутылке, Мэри Лоренсон произвела на свет дочь. Лежа на двуспальной кровати в заброшенном сельском доме и изо всех сил цепляясь за латунное изголовье, женщина пыталась сдержать крики боли. Впрочем, уже очень скоро она бросила бесполезные попытки – какой смысл истязать себя, если никто все равно не услышит. Казалось, что стонет кто-то другой, – да, эти звуки родятся в ее горле, но она имеет над ними не больше власти, чем над своим измученным телом.

Мэри была одна. А ведь в Сан-Франциско одиночество казалось таким желанным! Тогда она мечтала убежать на край света и спрятаться, отгородиться от всего мира. Теперь пришло время расплаты. Схватки начались ближе к вечеру, в полночь отошли воды. Сейчас снова был день, солнечный и теплый.

Когда адская мука разжимала на несколько минут когти, Мэри слышала пение птиц в ветвях миндального дерева, протягивающего ветви в распахнутое окно. Но потом снова начинались схватки, и она не слышала ничего, кроме собственных стонов и бешеного стука сердца. На протяжении долгих часов женщина отчаянно старалась дышать правильно, расслабляться, как учили на курсах, но тело отказывалось повиноваться. Она сдалась в этой изнурительной борьбе и теперь лишь пыталась найти удобное положение, чтобы хоть как-то ослабить боль. Ее руки метались по постели, цепляясь за влажные от пота простыни, но облегчения не наступало.

Разум тоже отказывался повиноваться. Мысли вышли из-под контроля, и в редкие минуты просветления несчастная осознавала, что галлюцинирует. Сначала рядом с ней на кровати сидел покойный муж. Сострадательно глядя женщине в лицо и нежно сжимая ее пальцы, он шептал слова утешения и убеждал дышать по правилам. Она пыталась объяснить ему, что ей сейчас ну совсем не до этого, что она устала, ей страшно и невыразимо больно.

– Помоги мне! Черт бы тебя побрал, разве ты не видишь, как мне плохо, ну помоги же!

Призрак безмолвно растаял в солнечном свете, заполняющем комнату, а она, выкарабкиваясь из бездны отчаяния, осознала, что вовсе не солнце освещает ее лицо. Сияние и тепло исходили от фигуры, склонившейся над ее изголовьем. Сквозь слезы Мэри увидела крылья за спиной Ангела.

– Я помогу тебе, не бойся. Только позволь мне дать имя твоему ребенку.

Мэри ощущала присутствие божественного создания физически, как за несколько секунд до этого чувствовала схватки, боль и смерть, присевшую на краешек ее кровати.

– Господи, что угодно, только помоги мне, – простонала она, выгибаясь навстречу спокойному теплу.

Вспышка света заставила ее зажмуриться, она собрала последние силы и сконцентрировалась. Тужась, женщина ощутила, что ребенок готов покинуть ее тело. Когда это произошло, боль наконец-то отступила.

Несколько мгновений мать лежала неподвижно, не в силах пошевелиться, но, почувствовав теплый кусочек плоти у своего бедра, приподнялась и взяла ребенка на руки. Когда она краешком простыни стирала с лица дочери кровь и слизь, девочка открыла глаза и громко заревела. Улыбаясь, Мэри положила ребенка на грудь и провалилась в сон, тревожимый только порывами ночного ветра за окном.

Она так и не дала дочери имени, обращаясь к ней «детка», «ребенок» и иногда «дочка». Мэри не знала, вернется ли Ангел, но справедливо сочла, что самое мудрое в таком деле – просто ждать. Потеряв семью и друзей во время Чумы, она научилась осторожности. Иногда ей казалось, что имя привлечет к ребенку внимание враждебного мира, и безымянность виделась своеобразной защитой от злых сил. А иногда, пытаясь рассудить здраво, она понимала, что все это вздор, но здравый смысл не играл теперь в ее жизни сколько-нибудь заметной роли. Кроме того, девочка объективно не нуждалась в имени. Услышав «Иди ко мне!», она бежала к матери, потому что больше звать было некого. Они были одни.

Мэри видела, что дочь растет замкнутым и очень вольнолюбивым ребенком. Днем она бегала по окрестным пустынным лугам, иногда приводя одичавший скот, пасшийся неподалеку. Казалось, страх ей неведом. Что такое доверие, правда, она тоже не знала. Матери это казалось вполне резонным.

Ночью, когда девочка уже спала, женщина прокрадывалась в детскую и подолгу смотрела на дочь. Девочка лежала, свернувшись клубочком, как лиса в своей норе, и мать старалась приноровить свое дыхание к ее, ровному и глубокому. Покой детской комнаты, ее живое тепло дарили Мэри утешение, но не могли избавить от тайной тревоги. В такую ночь, грезилось ей, Ангел с золотыми крыльями спустится и украдет ее последнее сокровище. Она боялась выйти из комнаты и засыпала в кресле рядом с кроваткой, а проснувшись, чувствовала первые лучи солнца на лице и находила постель дочери пустой – непоседливый ребенок сбегал из дома по влажной от росы траве, оставив вместо себя только смятые простыни. Девочка искала птичьи гнезда в лесу, охотилась на кроликов, ловила раков в ручье, протекавшем рядом с фермой. Но больше всего она любила залезать в соседние фермерские дома, оставленные жителями много лет назад. Найденные вещи они с матерью продавали или выменивали на необходимые товары.

* * *

Когда ей исполнилось девять, в одном из заброшенных жилищ дочь Мэри нашла волшебную игрушку – прозрачный стеклянный шар, внутри которого помещалась крошечная модель города. Сокровище стояло на каминной полке, среди множества фарфоровых безделушек, китайских Микки-Маусов и металлической фигурки «Эмпайр стейт билдинг». Взяв шар в руки, девочка почувствовала, как гладкая поверхность нагревается от ее тепла. Стерев с него толстый слой пыли, она долго разглядывала в призрачном свете пасмурного осеннего дня крошечные фигурки внутри. Когда она потрясла шар, над городом прошел дождь из золотой пыли.

Восхищенная, зачарованная, малышка выбежала из сумрачного дома на улицу, чтобы как следует рассмотреть свою находку. Прямоугольные домики с крошечными окнами выстроились по обеим сторонам улиц, казалось, стоит присмотреться, и можно увидеть маленьких людей, сидящих в машинах, припаркованных на обочине. Самое высокое здание по форме напоминало пирамиду. Она еще раз потрясла игрушку, золотые крошки засверкали на солнце и, кружась, покрыли прозрачным мерцающим покрывалом здания. Ничего прекраснее девочка еще не видела.

Вертя шар в руках, она заметила маленькую наклейку на подставке – «На память о Сан-Франциско».

Мать рассказывала ей о Сан-Франциско, но девочка не вслушивалась в эти странные, бессвязные истории, эпизоды из прошлой жизни, которые всегда начинались со слов: «Однажды в Сан-Франциско, еще до Чумы…»

Мэри часто вспоминала парады на китайский Новый год, радостное возбуждение, витающее в воздухе, смешанное с запахом пороха от фейерверка. Иногда она рассказывала о своих соседях – старой деве, у которой было двадцать девять кошек, или о молодом человеке, который каждое утро занимался карате на крыше.

Воображение помогло девочке воссоздать из обрывков воспоминаний свой Сан-Франциско, наполненный, как страна Оз, чудесами, где через огромные изумрудные холмы проложены удивительные канатные дороги. Город манил ее, и однажды она осмелилась спросить у матери, почему они не могут вернуться туда. Мэри только грустно покачала головой:

– Не можем, и точка. Слишком много призраков встретит меня там.

В тот день вместе со стеклянным шаром девочка принесла домой раскладной нож с перламутровой ручкой, изящные маленькие ножницы для рукоделия и колоду карт с обнаженными женщинами. Карты и нож она отложила для торговли на рынке, ножницы отдала матери, а стеклянный шар оставила себе. Ночью, прежде чем заснуть, девочка много раз встряхивала игрушку и сонно наблюдала, как золотые пылинки, кружась, застилают город.

Взрослея, дочь Мэри научилась охотиться. Рядом с их домом переезд шоссе был разрушен землетрясением, и вздыбившиеся бетонные плиты образовали причудливые лабиринты, которые облюбовали кролики и прочая мелкая живность. Сначала она ловила их при помощи хитроумных петель из рыболовной лески, которые прятала в траве, где зоркий взгляд мог различить еле видные тропки, протоптанные зверьками. Несколько лет спустя при помощи ржавого обода от велосипеда и куска шины девочка смастерила рогатку. Притаившись за каменной плитой, она долгие часы поджидала, когда неосторожный кролик выберется на свет за пропитанием. Даже в сумерках зоркость редко ее подводила.

В одном из заброшенных домов девочка наткнулась на иллюстрированную энциклопедию. Мать научила ее читать, но больше всего девочку заворожили картинки, которыми изобиловала книга. Пять дней она перетаскивала тяжелые тома, пока наконец не собрала дома весь алфавит. Теперь, долгими зимними вечерами, лежа перед весело потрескивающим в камине огнем, она пролистывала страницы, изучая фотографии далеких стран и неизвестных предметов.

В томе «О» девочка наткнулась на статью об оружии. Изображение арбалета сразу же привлекло ее внимание, и она приступила к работе. Истребив небольшую рощу молодых побегов миндаля, ей удалось найти достаточно гибкое деревце. Основной ствол она тщательно выстругала из толстого полена, валявшегося в сарае. Летом девочка упорно тренировалась в саду, стараясь попасть в намеченную цель. Вскоре она стала первоклассным стрелком.

Шли годы, мало что меняя в их жизни. Лето приносило жару, весна – буйство красок в саду и аромат цветущих миндальных деревьев, осенью они с матерью собирали орехи для продажи, а зимой – жаловались на постоянные дожди. Каждую ночь, ложась спать, безымянное дитя подолгу любовалось миниатюрным городом в стекле, иногда встряхивая шар. Она начала видеть Сан-Франциско во сне.

Когда ему было восемь, Дэнни-бой узнал, что искусство может изменить мир. Урок состоялся на Мишн-стрит в Сан-Франциско, где мальчик, скорчившись за мусорным баком, приоткрыв от изумления и восторга рот, наблюдал, как художник раскрашивает кирпичную стену.

Худощавый, по пояс обнаженный мужчина, на котором из одежды были лишь обрезанные по колено тертые джинсы и красный шейный платок, стоял, окруженный огромными раскрытыми раковинами морских моллюсков. В каждой раковине курились травы, распространяя терпкий аромат. Босые ноги художника отбивали на асфальте ритм, мальчик слышал его речитатив, но не мог разобрать слов, не понимал даже, есть ли там слова или это всего лишь набор бессвязных слогов.

Дым курений, застилавший Дэнни-бою глаза, мешал разглядеть картины, которые артист наносил на безликую стену широкими, резкими движениями краской из двух баллончиков. Но он все же смог различить стадо диких лошадей с развевающимися жесткими гривами, стремящихся выскочить из кирпичной поверхности и промчаться по Городу; увидел гордого оленя, поднявшего увенчанную развесистыми рогами голову к пасмурному небу. Сейчас странный человек заканчивал глаза разъяренного быка, изогнувшего темно-рыжую спину.

Все движения творца – когда он рисовал, когда отходил, чтобы осмотреть работу издали, или выбрасывал пустой баллончик – стали частью его первобытного танца. Подпрыгивая, он рисовал на стене птиц, точнее говоря, их силуэты, и Дэнни-бою казалось, что он видит стаю диких гусей, летящую по осеннему небу.

Не до конца осмелев, настороженный, готовый при первом же знаке опасности шмыгнуть назад в свое убежище, он все же начал потихоньку красться ближе. Должно быть, мальчик наступил на что-то, художник услышал его шаги и обернулся. Дэнни замер, но танцор лишь улыбнулся, блеснув белоснежной полоской зубов на смуглом лице, и кивнул на стопку трав рядом со стеной. Взяв немного шалфея уерба буэна, Дэнни подкинул его в огонь и задохнулся от дыма. Голова его закружилась, реальность отодвинулась, и он начал повторять за мужчиной движения его танца.

Художник улыбнулся и начертил на стене широкую голубую линию. Под ней он изобразил стайку рыб и гладкую спину огромного кита. Песня начала меняться, становилась громче, ритм убыстрялся. Спина артиста блестела от пота. Мальчик танцевал уже сам, размахивая веткой шалфея, чтобы разогнать дым. На стене тем временем появились пугливые лани и дикие быки. Последним мужчина нарисовал волка, а затем неожиданно отбросил баллончики с краской и одним широким прыжком оказался за спиной Дэнни-боя.

В ушах зазвенело от наступившей тишины. Художник тяжело дышал. Его тело цвета красного дерева было покрыто черными кудрявыми волосами. Расслабленная поза, за которой чувствовалась готовность к прыжку, напомнила Дэнни повадки одичавших собак, скитавшихся по Городу. Странно, но мальчик не чувствовал страха.

– Привет, меня зовут Дэнни-бой.

– Можешь называть меня Рэнделл, – с улыбкой ответил мужчина.

Он подошел к раковинам, где все еще тлели травы, высыпал пепел себе на ладонь и втер его в кожу. Перехватив удивленный взгляд ребенка, протянул ему другую раковину:

– Возьми, не бойся. Отличная вещь, очищает.

Дэнни-бой торопливо, словно опасаясь, что Рэнделл передумает, стянул майку и растерся пеплом.

– Пойдем, – поманил его художник, и они направились вниз по улице, параллельной Восьмой авеню.

За долгие годы вода размыла здесь асфальт, теперь под ногами хрустели песок и камни, из расщелин пробивалась сочная, ярко-изумрудная трава. Приблизившись к маленькому ручью, Рэнделл присел на корточки и начал смывать ледяной водой пепел с лица и тела, громким фырканьем распугивая лягушек. Подрагивая от холода, мальчик последовал его примеру. Умывшись, он растерся своей майкой и растянулся на теплом тротуаре, наслаждаясь солнечными лучами. Новый друг сел рядом, и Дэнни с любопытством на него уставился. Вопросы вертелись у мальчика на языке.

– Почему ты рисовал на той стене? – не выдержал он.

– Город опустел. Нам нужно больше жизни. Больше оленей, быков, рыбы.

– Да, но при чем здесь твои рисунки?

Мальчик нахмурился. Никакой связи он не улавливал.

Художник сорвал травинку и, покусывая кончик стебля, надолго задумался. Он молчал так долго, что Дэнни отчаялся получить ответ на свой вопрос. Наконец, резко отбросив стебель, Рэнделл пристально взглянул на ребенка.

– Понимаешь, если я все сделал правильно, мои рисунки помогут вернуть сюда жизнь. Я чероки только на одну шестнадцатую, вырос среди белых, воспитывался в их школах, поэтому не помню ритуалы предков. Но что-то во мне, то, что идет отсюда, – он положил ладонь на смуглую грудь, – подсказывает, как надо поступать. Я чувствую, что все делаю правильно.

– Значит, ты хочешь вернуть сюда жизнь и веришь, что твои рисунки сделают это… Но зачем же ты нарисовал волка? Никто не хочет, чтобы в Городе было больше волков.

Рэнделл внезапно расхохотался, скаля белоснежные зубы. Дэнни тоже заулыбался, хотя, признаться, не очень понимал, что так развеселило его нового друга.

– Я рисовал всего лишь символы, – отсмеявшись, пояснил художник. – Хотя… Кто знает, я не возражал бы, если в Городе появятся волки. Хотя бы несколько.

Дэнни-бой родился еще до Чумы и вырос в Сан-Франциско. Все, что было «До», он помнил очень слабо. Густой туман, из которого внезапно возникали воспоминания о плюшевом зайке – любимой игрушке – или о маминых руках и ее встревоженном лице, когда она помогала ему подняться с асфальта и стирала тонкую струйку крови, сочившейся из разбитой коленки.

Жизнь началась для него уже «После». Женщина по имени Эсмеральда подобрала его, когда он скитался по вымершим улицам, дала приют и новое имя – Дэнни-бой, как в песенке, которую она часто напевала.

Эсмеральда жила, как будто балансируя на грани между реальностью и другим, призрачным миром. Иногда она забывала, где находится; грезила, что Дэнни – новый Мессия, ее сын, зачатый непорочно. Потом женщина приходила в себя. В такие дни она рассказывала мальчику долгие истории о Жизни До Чумы.

В детстве Дэнни любил забираться в бизнес-центры, выстроившиеся вдоль Маркет-стрит. Кабинеты на первых этажах чаще всего оказывались разграбленными мародерами и представляли печальное зрелище: перевернутые столы, разбитые стеклянные перегородки, выпотрошенные папки. Он старался избегать картин разгрома и искал нетронутые офисы, где толстые слои пушистой пыли покрывали мебель, технику и даже яркие глянцевые листья искусственной зелени.

Здесь мальчик долго бродил по обитым дубовыми панелями переговорным, вдыхая запах заброшенности и забвения. Ученый, живший в библиотеке, обучил его грамоте, и иногда он читал бумаги, разбросанные на столах. Ничего интересного в них, как правило, не было – сообщения о слияниях и финансовые отчеты уже несуществующих корпораций. Но все равно Дэнни-бою казалось, что офисы не умерли, а погрузились в заколдованный тысячелетний сон. Стоит только кому-нибудь прийти, смахнуть пыль с мониторов, разогнать мышей, грызущих мебель, и сразу начнут разрываться от неотложных звонков телефоны, застучат клавиши на клавиатурах и люди с бумажками забегают по коридорам.

Дыхание перехватывало от предвкушения и страха – а вдруг и правда она вернется сейчас, прошлая жизнь?

Во время одной из таких прогулок он наткнулся на красный рычаг – «Пожарная тревога». Ничего не подозревая, мальчик потянул рычаг, и здание вокруг него ожило, наполнившись пронзительным воем, который зародился где-то в отдалении и становился с каждой секундой все громче. Под потолком с резким треском замигали флюоресцентные лампы, залив коридор больничным синеватым светом. Из вентиляционных отверстий повалил холодный, затхлый пар, сдувая со столов пыль, копившуюся здесь уже больше десятка лет. Пол под ногами вибрировал, и эта дрожь передавалась Дэнни. Он замерз и очень испугался, но ждал, не сдвигаясь с места.

Больше ничего не произошло. Мальчик побежал по коридорам, оглядываясь на любой шорох, будь то жужжание ксерокса, шелест кондиционера или еле слышные щелчки, с которыми стрелки электронных часов отмеряли минуты давно минувших дней. Но позади оставались только его собственные следы на пыльном паркете.

Скитаясь по заброшенному зданию, Дэнни-бой добрел до стойки секретаря, на которой стоял маленький кассетный плеер. Очистив верхнюю панель от пыли, он нерешительно нажал на «воспроизведение» и сквозь мутный пластик увидел, что пленка начала вращаться. Из свисающих со стола наушников послышались тоненькие звуки, и мальчик робко поднес наушник ближе к уху: «…работников не хватает… дефицит наблюдается в следующих регионах…», – забубнила непонятная штуковина, и он, охваченный первобытным страхом, бросился прочь от голоса. Ему почудилось, что прошлое вернулось в это здание, чтобы собрать с жителей Города старые долги. Эсмеральда часто рассказывала мальчику о людях в дорогих серых костюмах, которые каждое утро приходили на Маркет-стрит. Вдруг они и сейчас придут, а он играет с их вещами? Страх перед безликими серыми призраками прошлого гнал ребенка прочь от бизнес-центра. Больше он сюда не возвращался.

А еще, когда Дэнни-бою было восемь, погибла Эсмеральда. Однажды ночью, наполненной прозрачным лунным светом, она выпала из окна пятого этажа дома, где они жили. Ее приемный сын никогда не узнал, почему это произошло, но в глубине души всегда верил, что она потянулась за луной, которая в ту ночь казалась особенно близкой.