Текст книги "Оставь компас себе"

Оставь компас себе
Петр Альшевский

© Петр Альшевский, 2017

ISBN 978-5-4485-6359-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Грубо меня использовав, он сказал, что почувствовал ко мне преклонение. Ты, сказал он мне, настоящая женщина. В моем очарованном сознании ты представлена твоей грудью, твоими ягодицами, рот, твой блистательный рот, ну и рот, ну и феномен, Господи, что за рот, что за выдающееся творение, истово восторгаясь твоим грандиозным ртом, я припоминаю, что на сексуальной почве сознание у меня уже мутилось. Тебе рассказать или этим я что-то порушу? Не бойся, чебоксар, в голову не бери, рассказывай. По моему первому желанию – я ей говорил, и она тут же мне отдавалась. После секса играла мне на свистульке. На деревянной, видимо, самодельной, она эмоционально на ней наигрывает, а меня корежит. Словно валун туда-сюда катается и хруст. Яичная скорлупа, человеческие кости, влюбиться мне не грозило, обаяние у Светланы неопасное, но ее свистулька касательно опасности – абсолют. И не укроешься. Медведем я бы впал в спячку, а не медведем? Не медведем, а мною? мною, но мною ли? только что потащило, взболтнуло – я не в обмороке. У Светланы мясистые губы. Я не спускаю с них глаз. Губы, рот, о-ооо, все напоказ выставляет. Ну пошире, слегка пошире, тебе же доступно пошире! Я к себе обращаюсь. Пошире мыслить себя прошу. По-моему, получилось: да, у Светланы рот, у нее губы, но Светлану я не идеализирую, мне удалось уцепиться за то, что на свистульке она играет весьма посредственно. Свистульку она убрала, но для меня тишина не наступила; слушая ее композиции, я бледнею, придумываю им названия: «Желтая метка», «Веревочная лестница»; «По дюнам скачет Панчо Вилья» забирает меня, по правде сказать, не бесспорно. Волнение поднимает, но не сносит. Грань между тем и тем хрупкая, однако меня, чувствую, дальше не занесет. Дьявол меня поимей, откуда это, что же это, что?! не знаю, не узнаю – это сильный приступ! свистульку у Светланы выхватываю, до перенапряжения дую и, заглушая, остервенело ору. Параллельно дуть и орать невозможно. Дую-то я, а вот кто кричит – сейчас я убежден, что кричащий голос принадлежит женщине. Светлане? Мою игру на свистульке кощунством она считает? Свистульку я тебе верну, в твоей жизни фигура я временная – заявление об уходе. Положенная на трюмо свистулька и запитый чаем секонал. Куда я дел презервативы, ты помнишь? Они мне для защиты от венерических заболеваний. Я их не натягивал, но я их приносил. Ну конечно, для защиты, для чего еще – с тобой я беззащитно. И ты со мной. Перед лицом молниеносно атакующей любви мы беззащитны, так зачем нам… понимаю ли я, что несу? Какую бы дикость я ни говорил, мне не осечься, не вразумиться, я буду только прибавлять, вчера ходил по улице Беркутова и мне весь день попадались мячики. Иду по тротуару, а на нем красные, полосатые, ну и рисунками тоже. Мячики с кулак, мячики весь день. Я проходил весь день и мне мячики, люди, машины, мячики неподвижны, а прочее без устали вперед, назад, нет, я ходил вперед и назад, а пешие и железные четко вперед, в нацеленности не размытой, у меня занятость не та, но и мне не до него – не до сбора кем-то рассыпанных мячиков. Из спортивного интереса я бы их пособирал, и сколько собрал, подсчитал, но между мной и спортом соприкосновения ни малейшего. Впрочем, через волейбольную сетку я некогда кидал пластмассовую бутылку. Стеклянная бы разбилась, и поэтому я пластмассовую. У меня осведомлялись, что со мной, какой хрена, я, не отвечая, досадливо отмахивался. Чего вдаваться? Ну заклинило меня, в крутой оборот взяло, я ни о чем не думал. Мысль была далека, как никогда. Сегодня и накануне я не пил, и являться ко мне демоны права не имели, но они, вероятно, на свободное посещение перешли – приспичит в моем обществе повращаться и они образуются.

Я швыряю бутылку. Направляю ее через сетку. Решающее событие в моей насыщенной жизни. Приостановлением я себя уничтожу! Дав себе паузу, отклонюсь от единственного спасительного пути! Темп я обязан держать. Разрушению должен сопротивляться. Кину бутылку, перебегу, снова кину и снова под сетку – проскочу, бутылку схвачу, перевод поверх сетки броском, я под сетку уже практически ползком, у меня вырвался смешок.

Над смертью я рассмеялся. Она ищет меня в квартире, в пивной, а я на волейбольной площадке. Она старушка не промах, но тут она меня не найдет: смех, насколько она, обыскавшись, пропотеет и провоняет! Сейчас поливает дождь, и она, наверно, в дождевике. Я в синей вискозной футболке с дыркой на уровне пупка.

Я через сетку. Из меня через дырку утекает энергия! Несообразное мнение. Новый ошибочный взгляд. Украшенный лепниной потолок я видел не у Светланы.

Удивительное жилище. Уникальная женщина. Несмотря на богатство обрамления меня она принимала по-простому.

Возле тапочек валяется лифчик. В пустой сигаретной пачке косточка от съеденного мною персика.

Засунул не я. Пачка моя, но выкурена не мною: за вечер я всего три сигареты, а она курила не переставая – монументально с сигаретой сидела. Затушив в пепельнице окурок, страстно прошептала, что разрешает мне раздеваться.

Приотрытый для ответа рот. Трезвый анализ ситуации. Мой ключевой принцип – сгоряча ничего не пороть.

Я подумаю. Рот закрою. К ней я пришел с надеждой переспать и все вроде бы выходит по-моему. Желанию мужчины она настроилась уступить. Или желание не мое, а ее, и уступчивость мне проявлять следует? Квартира у нее для Мичуринска невообразимая. За лифчиком она сняла брючки.

Заточена на секс. Гиперсексуальности я в ней не обнаруживаю. На застекленной полке фото очень непривлекательного танкиста.

На моего папу ты смотришь, промолвила она суховато. На этой фотографии он в форме танкиста, а на другие мне и глядеть… был офицером, честно дышал вонью своего бравого танка, ну а потом в запас и развернулся – с приятелем по армии они заместителя мэра похитили. И его жену. И двоих их детей. И старика со старухой – жены родителей. У заместителя мэра тетка имелась, но она на той даче не отдыхала и миновало ее оно, в микроавтобусе четырехдневное пребывание.

Отец с приятелем перелезли через забор, заставили отворить ворота, Лукорьев, отцовский приятель, вышел за микроавтобусом. Мой отец и супруга чиновника отправились в дом людей собирать. Вооружение у похителей – один пугач и две грозные гримасы, однако стартовали они гладко. Женщина причитает, заклинает ни в кого не стрелять, говорит, что противиться вам мы не станем, у меня пожилые родители, малые дети, муж у меня по размерам, как слон, но он слабохарактерный, мне и начальству покорный, я прикажу ему на вас не набрасываться, и он меня не ослушается. Габариты, повторяю, у него устрашающие, но вы ни о чем не тревожьтесь. Я его на вас не натравлю, а сам он вам лучше заплатит, чем головы, друг об друга стукнув, расколет.

Она не натравит, клянется, что нет, натравливают собак, а он, по ее словам, слон, натравливать слонов гораздо более ужасно. Затаившийся ужас! Папоротник не цветет. Неверный муж, чиновный элефант, атакуй их, кончай! Такое она не крикнет.

Неуверенно паркуя микроавтобус на территории дачи, Лукорьев успел подумать о муже, о слоне, сюда и папоротник втиснулся – папоротниковый отвар Лукорьев попивает из-за его глистогонности. У Лукорьева глисты, а у нее неверный муж.

Лукорьев полагает, что неверный, но кто знает, реален вариант, что вернее и не найти, микроавтобус Лукорьев припарковал, у кустов жимолости вылез, истерзанная душа, подгрызаемая глистами оболочка, ему бы в дом, армейскую товарищу с вылавливанием спрятавшегося старика помогать, но он не идет, попыхивая сигаретой, о неверности незнакомого ему мужчины размышляет, у заместителя мэра любовниц, наверное… да будет мне на него наговаривать. Я не наговариваю, а завидую. Завести любовницу и я пытался – предмет страсти избрал, телефон у нее попросил, но она не подхватила, дайте мне успокоительного! И от глистов я бы что-нибудь выпил. С армии они у меня. Питались мы вроде неплохо, в офицерской столовой, но из наших офицером девять десятых с глистами были. Когда демобилизовывались, выводили, а в меня въелись и ни шагу назад! Удерживаем позицию до его издыхания! К их особенностям я привык. Твердость духа уже иногда сохраняю.

Лу! Заждался я тебя, мудака!

Разволновавшись Харин в дом меня кличет. Надо ему сказать, что сейчас приду. Секунду, Ха, рядом с собой ты через секунду меня увидишь. Вопрос простой и решаемый.

Моя фамилия Лукорьев, его Харин, клички у нас соответственно «Лук» и «Харя», но на время похищения мы их слегка видоизменили – в целях конспирации, разумеется. Переговариваться, используя настоящие клички, непредусмотрительно: похищаемые услышат, запомнят, нам бы и физиономии закрытыми держать, но «Харя» сказал, что черт бы с ними, с физиономиями.

Виктор Харин меня иногда удивляет не совсем в лучшем смысле. Но его власть надо мной велика. Голова у него целая, на учениях не пробитая, куда мне с ним тягаться. Подчиненную роль я для собственного блага себе отвел. Согласившись следовать за менее безнадежным, застраховаться хотел – единолично я бы заплутал, а с ним зашагую не в чащу, в выкопанную сосновыми двойниками ловушку не провалюсь, сосновые двойники – это не сосны. С зашедшимся сердцем ожидаю, что они меня и здесь, на даче заместителя мэра, из похожего на сосны что здесь у нас имеется?

Сосна! Может, не сосна, но как сосна – отнюдь не как обычная. Из основания она расходилась на два ствола, на две части, ну и теперь первая часть у нее – высоченное дерево, а вторая – пенек.

Приглушенные стенами крики. Харин снова орет, настойчиво зовет меня внутрь, дерево он у нас. Не тупой, как дерево, а дерево мощное, видное, я по фигуре его позначительнее, но я пенек, к низвергнувшему меня ранению приплюсованы глисты и задержка мочи, будь я сколько-нибудь полноценен, Харин бы меня к сотрудничеству не склонил.

Поедем, говорит, похищать, микроавтобус я уже раздобыл. А кого мы, Харя, похищать-то намерены? Он заявляет, что мог бы мне и не отвечать, но ответит – заместителя мэра мы умыкнем. Со всей семьей в придачу.

Бурная ночная жизнь вчера у Харина что ли? Водка, шмаль, чем он там еще мозги потравил, я на учениях пострадал невосполнимо, но он-то соображать должен: государственную шишку, да с семьей – на дело отправимся и к нарам намертво прирастем. О Харине я мнения наилучшего, а о себе наоборот, но знаешь что, Харя, пожалуй, я тебе возражу. Если ты, Харя, считаешь, что нам полезно совершить похищение, то нам бы не чиновника, а мездрильщика Тягунова. Он при деньгах и не при должности. Нас с тобой бог бедности полюбил, а Тягунов нужду не хлебает, нет, землю не возделывает и на локомотиворемонтном не вкалывает, шкуры он, естественно, очищал не в Мичуринске – гораздо нас севернее. Треугольник острием вниз! Так судьба со мной обошлась. Впорола в меня, и не расправишься. А Тягунов, он не офицер, у него не безысходность, а капитал – до того преуспел, что и гостей есть на что пригласить. Чем-чем? Думаешь, водкой насасывались? Он нас, Харя, не водкой – красного вина и китайского бренди он на стол! Непросыхающий бортмеханик Дудеев из-за китайского происхождения напитка встрепенулся и высказал опасение, но ему налили, насильно открыв рот, залили, дальше он самостоятельно вполне добротным бренди наслаждался. Неприглядно упившимся попросил у Тягунова иглу и в ванной уши себе проколол.

Моряки, сказал, с серьгой ходят, а я в сообществе бортмехаников моду заведу!

На стул шлепнулся и раздувающиеся уши китайским бренди смачивает. В шортах, в свитере, туловище, говорит, от пьянки у него мерзнет, а нижние конечности холодеют.

Сидит, пальцы в рюмку засовывает, в рюмку соседа плеснет и без созвучия со всеми засадит.

Чтобы прилично пить публично, тренируйся дома, укоризненно сказала ему проживающая с Тягуновым дама.

Тягунов на нее цыкнул, а у бортмеханика спросил насчет ушей: оба уха-то зачем изуродовал? В обоих ушах бабы носят, а моряки не в обоих, они четко в одном. И какие моряки? Ты когда, Дудеев, живешь?

Я, пробормотал Дудеев, живу сейчас. Если живу. Никаких неприятных сюрпризов пожалуйста! Попрошу не говорить мне, что я умер, и здесь – это уже не здесь, а непривычная для меня среда обитания. Кактусы! На подоконнике у вас кактусы. Ты, хозяйка, джем из кактусов мне не сваришь?

На ее кактусы ты планы не строй, ответил за свою женщину Тягунов. Покушаясь на ее кактусы, травмируешь ты ее, психический вред причиняешь, твои кактусы у меня в квартире, и я, Марина, выступаю гарантом того, что они в целости будут: ко мне с кактусами въехала – с ними и съедешь. Ответственно говорю, не сотрясая.

А ты предполагаешь, что мне от тебя придется съезжать? – задрожавшим голосом осведомилась Марина.

Я, может, и подумываю, но сугубо на перспективу. Ближайший месяц без всяких сомнений твой. Ты чего нос повесила?

После твоего убийственного удара в поддых ты веселиться мне предлагаешь?

Честно признаться, для веселья у тебя… а у меня для веселья о девушке из глухомани история. Но я ее, наверно, рассказывал.

Про дома родильный и сумасшедший? – энергично уточнил экономист Алябьев. – История, разумеется, сказанная-пересказанная, но какие люди, какие грани! Я за повтор.

А я ее вообще не слышал, промолвил Лукорьев. Она меня не огорчит?

Тебя, Лукорьев, усмехнулся Тягунов, ничего огорчать не должно. На учениях тебя тряхануло и ты обрел. Не расставайся, Лукорьев! Не лечись. Ну а история начинается в сорокаградусный мороз, на бесконечно далекой от нас железнодорожной станции…

А минус сорок где, в станционном помещении? – перебил рассказчика Дудеев.

Внутри температура нормальная. Почти нулевая. Снаружи ледяной ад, но целоваться они и там продолжали. Молодой мужчина и совсем молодая женщина. Он уезжает в Бийск, и она его провожает, запечатлевает на его скукожившихся губах выражающие всю ее любовь поцелуи, она от него беременна. Ей бы хотелось, чтобы он никуда от нее не уезжал, но счастью любимого мужчины она не препятствует.

Первой скрипкой в его душе не она, а Бийск. Редакция газеты «Бийский рабочий». Он пописывал туда проникнутые сельским оптимизмом статейки, и их публиковали, за позитивизм в описании неприкрытого убожества не забывали нахваливать, он, чувствуя поддержку, не сбавлял и добился – о зачислении в штат уведомление ему прибыло.

«Если у вас нет удерживающих обстоятельств, в Бийск переезжайте и приступайте».

Он, само собой, запылал – в дорогу за пятнадцать минут собрался. Девушке позвонил, она к нему прибежала, прощальные слова он бы и на станции сказал, но ему перед отъездом по-быстрому трахнуться вздумалось. Брюки снимай, ногами меня обнимай, когда мы теперь увидимся… я виноват? Извини.

Ты не виноват! И я тебя не извиню!

Психанув, она смирилась. Его от меня не прихоть, не другая женщина, богом данное предназначение его от меня уводит – только представьте, «Бийский рабочий», штатный корреспондент, о таком не помышляли ни он, ни я; я, конечно, знала, что мужчина он намного выше среднего – в противном случае отдаваться ему я бы не стала, да, но ведь и дебилов кто-то любит. Плотность дебилов тут у нас погуще, чем каждый второй, ну и что с того – семьи, дети, а у меня ребенок намечается, а семья нисколько. Потому что я с умным связалась!

В Бийске он по мне затоскует. Город большой, женщин в нем… до хрена в Бийске женщин. И с чего же он по мне затоскует? А я для него особенная. Я ношу его ребенка и… боюсь, эта особенность не в мою пользу сыграет. Но он же касательно беременности меня не осуждал! Не кричал, на аборт не толкал – хладнокровно воспринял. Впрямую не набросился, но в темных углах сознания наверняка негатив корни дал.

Сердечный друг Коленька. Около месяца ты уже в Бийске работаешь. Газету я стараюсь покупать, но твоих статей в ней не вижу. Неужели редакция тебя игнорирует? Она тебя, ты меня, поделом тебе, скотине… в лицо бы тебе никогда не сказала! У меня ты и в мыслях нечасто скотиной проходишь: бывает, навалится и в твой адрес я про себя выражаюсь, но испытываемая к тебе любовь всплывающей со дна грязи разгуляться не позволяет. Коленька мое золотко, мой властелин, мой шанс отсюда свалить. Бредовым не кажется. Бийск не про меня, настолько мне не взлететь, размышления, что Бийск меня не примет, припечатывают меня и сейчас, но я, похоже, освобождаюсь.

Восьмой месяц я в положении. Поеду и в Бийске рожу! Коленька у меня корреспондент, отличные условия он мне организует, мне лишь бы утраченную с ним связь восстановить. Из моей жизни он исчез, как в бездну канул! Отмежевался от меня словно специально. Тихо ненавижу я тебя, Коленька… но пресекаю! Иногда ты так явственно передо мной возникаешь и я к тебе прижимаюсь, тебе отдаюсь… эфемерному тебе, а не кому-то вместо тебя. В твое отсутствие я ни с кем – исключительно мысленно отдавалась. Тебе, Коля, никому, кроме тебя, я, Коленька, и в мыслях от сношений с чужими воздерживаюсь. Прорваться ко мне в мысли кое-кто пытается, но я твоим, святым для меня образом от агрессора заслоняюсь.

Его дочь подарила ему внука. Меня позвали отметить, и я сочла возможным к ним сходить: я беременная, пить мне нельзя, на утро, помню, девушка с банкой рассола – по стаканам разливала и подавала. Андрей Валентинович рассола всосал, а мне ни к чему – бодунность на меня ни капельки не навалилась. Рюмочку я на праздник потребила, но на подсовывание дальнейших протестом ответила. Подпаивать меня вы, Андрей Валентинович, не смейте! Мне скоро матерью становиться, а вы чего? Понятие о добром и вечном отшиблено у вас начисто?

Купил куклу. Ей некуда вставить. Плохой мальчик! И жизнь меня наказала. Некуда вставить кукле!

Полнейшее безумие молвит и слезы у него, заплаканных глаз моргание конвульсивное, от общего сборища мы отдалились – в комнате Андрея Валентиновича мы.

Моей женой здесь не пахнет, сказал он мне, слезы вытерев. Твой от тебя в Бийск уехал, а моя от меня в Москву, а из Москвы в Монпелье. Это не у нас – во Франции город. Наверно, не то, что у нас – благословенный богом край, наверное. Она мне по приезду сообщила, что в нем алжирцы на каждом шагу. Коренных французов смущает, а она у нас на такие рожи насмотрелась, что алжирскими ее не смутить. Тертая она у меня бабенка. Кому сейчас принадлежит, абсолютно сведений нет. Я бы снова женился, но посудил, что умнее в братство холостяков записаться. Время от времени нам, холостякам, на кого-то залезть судьбой велено. На твоем месяце беременности заниматься сексом еще не прекращают?

За волосы меня потягивает, сиську мою на ладони взвешивает, совместить он метит – глобальное одиночество и разовое удовольствие. Улыбка у него застенчивая. От возбуждения весь ходуном.

Пожалуйста, не со мной. Я, Андрей Валентинович, вам друг, но в сексе на меня не рассчитывайте! В его зашторенной комнате я Андрею Валентиновичу не дала. Как-то будет на этот раз… ты, Коленька, не подумай, повторно мы наедине не оказывались! Я бы не допустила. В реальности легко, а в фантазиях сложнее – не знаю, что он предпринимает, но в мой мозг внедряется он практически неудержимо.

Через горловину! Горловина мозга, ребрышки извилин, телевидение мне их обсосало, очень кромешно все – весточки от тебя, мой милый Коленька, были бы для меня оборонительными сооружениями, но ты ни хрена не шлешь. Ну готовься, Коленька. Рожать я намерена в Бийске. Он от меня дальше, чем космос, но я доберусь!

Андрей Валентинович, вероятно, основываясь на чем-то научном, сказал мне, что до космоса рукой подать – всего-то сто километров.

До Бийска пятьсот пятьдесят. Еды в дорогу я набираю на два приема: пельмени пожарила, хлеба порезала, с болью в сердце сосиски в пакет положила. О тебе, Коленька, напоминают. Ты их и есть любил, да и похожи они на твой… я других-то не видела. У тебя весьма небольшой, но, может, у прочих мужчин еще меньше? В принципе, куда меньше-то… но каким бы огромными они, Коленька, ни обладали, тебя в моей душе им не пересилить! Здесь ли я или в Бийске, беременная ли я или разрешившаяся, незыблемо одно – я, Коленька, твоя. И я, Коленька, к тебе. У меня чемодан, сумка и пузо – в автобусе, что до станции, пассажирка я поздняя. Сглаженные теменью родные места уползают неспешно, безвозвратно, вернуться я думаю, но отпустит ли меня Бийск? Захватит меня, закружит, по предчувствиям так и случится. На Коленьке повисну, и сколько бы ни кряхтел, не сбросит! Без моей любви, я уверена, ему тяжко. В безмятежном состоянии он по определению быть не может.

Если он и спокоен, он, разумеется, понимает, что спокойствие ниже любви. Как бы поглотившая его журналистика Коленьку ни умиротворяла, любимую девушку она ему не заменит!

Девушку любимую и беременную. Для душевного мужчины из моих девичьих мечтаний радость двойная!

Тебя, Коленька, я под мои мечты подгонять не пыталась. Напрасный был бы труд. Когда у меня период сна, я вижу тебя намного более моим чаяниям отвечающим. А Андрея Валентиновича с зеленой картонкой на паху вижу.

Я уберу, и ты, цыпочка, наконец на него посмотришь, сумеешь, рыбонька, от него обомлеть…

На меня накинулось пламя возмущения, а у Андрея Валентиновича вид насмешливый, пританцовывания эротичные, о заступничестве я тебя, Коля, прошу!

Ворвись и его сокруши! Заставь Андрея Валентиновича хотя бы одеться. Надави на него своей спортивной подготовкой!

Не в твоей воле… а насчет картонки ты как? Убедить Андрея Валентиновича картонку никуда не сдвигать ты в силах? Тебе бы побыстрее решиться, а не то он… ну все – он ее вверх, и я смотрю. Наглядеться не могу! Даже дыхание затрудняет… у него, Коленька, вылитый твой, дико мною обожаемый, ты, Коленька, за мою верность не опасайся – с ситуацией я справлюсь.

Я сплю, а во сне кому-то не тому отдаться – любимому не измена, но я, Коленька, и во сне нашу с тобой любовь не замараю. В фантазии, во сне, я только твоя где угодно, впрочем, на просторах фантазии было бы славно на разнящийся с твоим член взглянуть.

Паршивая у меня фантазия. Помимо твоего лицезреть не доводилось и в фантазии снова он. Не фантазия, а позор… и сама я девка никчемная! Накричав на себя, проснулась. На вагонной полке лежу, расстегнутой кофточкой перекусывающего мужчину привлекаю – посыпанную пудрой слойку кусает он неактивно. На меня больше взирает.

Кофту я во сне расстегнула. Сон жаркий, сексуальности неоспоримой, я, лапочка, тебя до твоего полного счастья прокачаю, спасибо вам, Андрей Валентинович, за заботу, но пропади-ка вы сейчас же!

Андрея Валентиновича торпедировала, а этого мужчину обожду. Он ко мне не пристает, ну и зачем же мне… не пристает, но и слойку не ест. Полностью покусывать кончил. С немигающей нацеленностью на меня весь во зрение превратился.

«Когда на меня так пялятся, меня берет охота позабавиться». Моя подружка Люся подобное сказать не постыдилась. Мне она ровесница, а мужчин у него было – в наш дом культуры не поместятся. Как-то летом за обнаженное колено ее столько хватали, что опухать начало. Если в черный для нее день никакой мужчина ей не повстречается, промежность она бубликом ласкает – маковки, выпуклости… сплошная выпечка! У Люси бублик, у мужчины, что здесь со мной, слойка, половые потребности у него, наверное, колоссальные. Лысоватый, кряжистый, Люся мне говорила, что такой тип мужчин самый лютый.

Его напряжение мне следует снять. Не ртом, как я Коленьке снимала, а разговор поведя. Он, похоже, дозревает до того, чтобы сорваться и на меня броситься, и ради предотвращения я должна от похоти его увести. Про свою беременность ему скажу! Как протекает, какие ощущения доставляет, эрекцию я погублю ему несомненно, она у него… но он же видит, что я беременная. Кофточка у меня прилегающая и не увидеть мой вздувшийся живот возможным мне не представляется.

Беременные женщины носят одежду посвободнее, но я для поездки в Бийск из имеющихся у меня вещей надела шикарнейшую. Мне бы, конечно, ее потом, с поезда уже сойдя, но мне, на платформу ступившей, уже не до кофточки будет. По незнакомым улицам иди, Колю ищи – я, Коленька, беременна от тебя. Хорониться от меня на секретных квартирах тебе не пристало! Не застав тебя в редакции, я спрошу у них твой адрес и сражу же по нему отправлюсь.

«Ваш Николай тут не проживает» – не приведи мне услышать… с какой-нибудь бабой спутался и твое жилье у нее?!

Я, Коленька, идиота рожу. Сломаюсь, сопьюсь и на последней стадии создания полудурка из ребеночка сделаю.

Твоего ребеночка! И умственно плохим я его не стараниями – страданиями я его! В него перельются, образовывающуюся нормальность сожгут, бороться с дебилизмом бесполезно – ребеночек у тебя на всю жизнь изгоем останется. Понимание факта, что ты его папочка, от него заскользит, но я, Коля, ему вдолблю. У тебя есть отец, сегодня мы пойдем к отцу, он от нас запрется, но мы станем звонить, колотить, мы, папа, к тебе! в гробовом молчании ты от нас дверью не отгораживайся! разговаривать не хочешь – не разговаривай, но впусти. Позволь мне твоему восьмилетнему отпрыску штанишки у тебя поменять.

Пролетят годы, и ты, Коля состаришься, загниешь, толковый ребеночек тебе бы опорой, но рожденный мною плечо тебе не подставит. Разбежиться и тебя, древнего старика, плечом в грудь! Захохочет, палец ноги тебе в ноздрю… пощекочет, чтобы и ты засмеялся. Поверхностно проведет и вглубь жестоко просунет! Ты, Коленька, бы вопил, ослабевшими руками ногу отодвинуть бы тщился, без боя ты бы не сдался, но отбросив ногу, второй ногой под ребра бы ты получил. И надо тобой бы не весельчак – рассвирепевший зверь над тобой бы стоял. Возражать психическим личностям зачастую самоубийственно.

Боже, а в купе со мной не один из клинических едет? Клинических, да к тому же критических – вперившимся взором беременную пожирает. Психопат! А если нет, то кто? Для какого мужчины не за гранью адекватности это? Для вышедшего недавно из тюрьмы. По окрестностям тюрем у нас навалом и катящийся прочь, только что освободившийся каторжник, вполне, сказала бы я, реализм. Французского графа у нас не сыщешь, а бывшего зэка кем-то невиданным кто назовет?

Порешил жену и тещу, отсидел законные двадцать пять, в заключении пришел к Богу и исправился.

С Люсей мы у автозаправки прохаживались, и она вскользь обронила, что с матерым уголовником роман крутит. Я ни о чем не спрашиваю, но по сторонам гляжу с беспокойством – куда она меня затащила, чего я в полуночный час на окраине делаю, из дома она меня вытащила, сказав, что прогуляться идет. Ты со мной? Я знала, что тебе скучно и ты куда угодно согласна вырваться! Ну выдвигайся к южной границе – у бензоколонки пересечемся. Да не поздно сейчас! А у бензоколонки для того, чтобы детство вспомнить – бензинчик-то мы с тобой, помнишь, нюхали…

Внутреннему голосу внять. К бензоколонке для прогулки с Люсей не ходить. Я не пойду, а она на меня обидится и отдалится. Коленька у меня в Бийске, Люся здесь, но со мной не общается… закрою-ка я окно.

Это мера предосторожности. Мрак бы меня прижал и я к окну, но оно у меня на замочке! И что, из-за какого-то замочка, открыть который сущий пустяк, я бы не выбросилась? Замочек тугой, настроение изменчивое, вполне симпатичный завтрашний день обретает конкретные черты, и я не на мостовой отхожу, а кроличий воротник расчесываю.

Почти ненадеванное пальтишко мне Люся по полцены уступила. Оно слегка портвейном залито, но я на его модном фасоне внимание фокусирую. У автозаправки я в нем. Мы с Люсей, подскальзываясь, шагаем, беседуем, и она мне про уголовника говорит. Информирующе говорит, что он заправляться приедет и меня подберет – мы с ним унесемся, а ты к себе поплетешься.

Ее «поплетешься» меня уязвило, но Люся мне объяснила, что «поплетешься» она из-за гололеда сказала. Станешь на своих двоих бодрее передвигаться – затылок к чертям отобьешь. Кто-то падает удачнее, но что до тебя, в таблице элементов твоей планиды везения не видать. Ну скажи мне, когда тебе везло?

Когда с Коленькой познакомилась, ответила я, в широкой улыбке расплываясь.

Твоего Колю нам бы… залететь от сволочи – не беда, но при условии аборта. Ты мою мысль отвергла. Рви волосы, дура!

Неистовая пляска гнева меня забрала. Коленьку в сволочи, ну ты и собака, лай, но знай, что я… набирая воздух, остыла. Сдерживающие центры включились и Люсю я не отлупила: я беременная, а беременным драться нельзя.

По лицу девушек не бьют, но я бы крикнула Люсе, что целить в лицо ей разрешается. Лицо мне разбей, но к животу не прикасайся! Женщина-мать или женщина, стать ею намеревающаяся, беременную в живот бы ни за что, однако моя подруга Люся к материнству без пиетета. Мы на сраном отшибе, она говорит, и никого плодить я тут не буду. Тут я из-за социальной обстановки отказываюсь, а в Москве я бы не рожала из-за нежелания жизнь себе осложнять – я свободна, красива, у меня несколько заманчивых предложений блестяще развлечься… ребеночка завести? Животная тяга сиськой кормить, да в коляске возить – это рабская бабская психология. Ночью светят звезды, но размножайся они, им бы не вверху, а к нам. К совам над морями, к крабам под стеклом.

Еще раз, Люся.

Что?

Повтори, я не поняла.

Якобы повторяя, она не про сов и крабов, а про спотыкающихся северных оленей, затянутое тучами небо, невзрачные годы у домашнего очага меня доламывают, но я выскакиваю, дверью хлопаю, на улице куда мерзотнее, но я в машину, и из сумрака меня вывезут.

У бензоколонки Люся глядит на часы. Из-под рукава вытянула и посмотрела. Затем на меня. На часы пронизывающе, а на меня взглядом неузнающим. Ангел оптимистичных размышлений ее, наверно, к себе увел.

Мой грандиозный уголовник! Секунды, разделяющие нас, тают! На автозаправку ты не только за бензином, но и за мной, за твоей королевой постельных дел – у меня к тебе особое расположение, и ты можешь заранее торжествовать, все существующее разнообразие я тебе предоставлю!

Какой океан? Какая заплывающая за буйки старуха?

Если это постаревшая я, то я польщена. На старости лет быть в форме и при деньгах – хорошая перспектива.

Или океан мне ты оплатил? Нищей прозябающей старушке! Проследуй-ка ты, девочка моя давняя, на океан и здоровье свое убогое чуть подтяни.

Вспомнил обо мне, да? Самопроизвольное воспоминание о Люсе выпустило в тебя ностальгический заряд и ты навел справки, прознал, что Люся в немощи и нужде, перед ней наступающе брезжат кладбищенские врата, но позагорав и поплавав, окрепшая Люся их отодвинет, и да будет так.

Да будет по-моему, да будет так! как решу, так и будет – безраздельно определяющий! подобный божеству! дозволь мне отвести тебе место нескромное, но твое. Оплата загранпаспорта, перелета и проживания исходит от божества! на бога я надежд я не возлагала, но вспоможение меня не обошло! поворотившись к минувшим зигзагам, меня обогрело божество – с темным прошлым, со скрюченной спиной, бездарная песня об обернувшемся и за поясницу схватившемся…