Текст книги "Оставь компас себе"

Книга издана, разумеется, нелегально, но тиражом громадным – на одиннадцати подводах его вывозили. Я видел, поскольку в Чебоксарах, вблизи от меня, печатали.

Я во флигеле две комнаты занимал, а подпольная типография в подвальном помещении основного здания; главные заказчики – марксисты, но с них особо не разживешься, и когда заказ на просветительскую брошюру с порнографией конкурировал, марксистов не долго думая посылали. Без склоки они не удалялись и в нарушение законов конспирации, уже будучи выпровоженными на улицу, выкрикивали раз за разом повторяющееся обещание типографию поменять.

На пятьдесят брошюрок наскребут, и как к уважаемым клиентам к ним относись! у «Приспущенных чулочков» и «Изголодавшегося Витольда» тиражи тысячные, а у «Лошадиного размера» и того пуще!

Снискавшим мировую славу Порфирия Степановича Концевого не назвать, но его книжки расходятся преотлично; поговаривают, он из дворян, но бытоописует он среду мещанскую, аристократических персонажей почти не вводит, «Лошадиный размер», естественно, про то, чем мужчины от женщин отличаются.

Экземплярчик у меня сохранился, и тебе, Катерина, с ним бы ознакомиться. Уразумеешь тогда, какой у некоторых метод карьеру делать. Жен начальников драть, протекции от них получать и по министерской линии вверх заезжать.

Замолви-ка ты, Сергей Николаевича, за твоего подчиненного Степана Петрова, о головастости которого все чаще до меня долетает…

Система существования чиновного люда знакома Концевому весьма поверхностно, но за эпизоды с соблазнениями и проникновениями я, Катерина, тебе ручаюсь. Тут он, следует признать, собаку съел.

Умоляю тебя, Степушка, не загоняй мне в зад, и за это я тебя ртом до окончательного твоего…

С красивыми дамами я в сделки не вступаю.

Ах, я красивая, ох, не может быть…

Ты красивая! За твою красоту ты и страдаешь!

Передернувшая Катерина пробормотала, что «Лошадиный размер» для нее пока чрезмерен, и вновь о мутоте, о Сексте Эмпирике, вы, мужчины, девицам норовите вбурить, а я с девицами переписываюсь, и проживающая в городе девица Самойлова написала мне, что в книжной лавке Расковича он, Секст Эмпирик, в четырех томах предлагается. Кого послать, я найду, но с деньгами у меня худо и придется мне тебя попросить. Не вынь да положь, а тактично, с учетом, что ты трепетно мною любимый…

Любимый? Пожалуй, из поместья время мне выбираться. Она и сейчас вцепиться в меня постарается, а при большем в меня прорастании и вовсе от нее не отвяжешься. Поеду, наверно, в Сызрань, в работу какую-нибудь впрягусь – чтобы Катенька меньше расстраивалась, на Секста Эмпирика я ей дам.

И на какие гроши перебиваться до первой зарплаты буду?

Страшная мысль. Я в Сызрани без копейки и я захворал… сбегая от любви, метнись в направлении, где имеется кто-то, способный тебя поддержать.

На ум приходит лишь Козловка. Но к матери я не поеду – что угодно, но не Козловка! безропотно от чахотки издохнуть – пожалуйста, на Катерине жениться – пускай… она бы за меня с воодушевлением. Исполнить ее заветное желание было бы эффектно. А что, разве очарованием беззаботной жизни я не проникся? Выскрести бы из Катерины насчет ее капитала сведения.

Согбенный под тяжестью мешка с золотом, из банка я шагаю приподнято!

При тетке она приживалкой, но при вступлении в брак ей полагаются горы… мне не стыдно надеяться, что невеста у меня со средствами.

У Катерины выпытываю и ужас берет – глубоко безденежная она девушка. На подобной я не женюсь, позиция у меня непримиримая, кавалер я, снисхождения не знающий, не нужно забывать, что в поместье я попривык и я бы продлил. Чай со сливками на веранде, трехчасовой дневной сон, органично ночной дополняющий, полноценно отдохнувшим проснешься и помыслы мужские, нечистые, с Катериной мы в доме не кувыркаемся, а Елену Владимировну через лакея Филиппа кликнуть вполне пристойным считается.

Иногда она артачится, но я ей говорю, что, ломаясь, вы, Елена Владимировна, посмешище из себя делаете.

Она смотрит на меня остро, слова подбирает жесткие, но ко мне приближается. И ничего она не старуха. Все еще женщина – потрескавшаяся, бывалая, аромата едва распустившейся розы она не источает, но оно и от Катерины не слишком улавливается. Более того – у Катерины и денег нет.

Слезы обиды. Затравленный взгляд. Обида у Катерины на меня, а загнанным зверьком чувствует она себя из-за второго, что вокруг нее крутится – очень надоедливый он ухажер. Ее вспомнил, поглядеть, в кого она выросла, в поместье заявился, в давешние годы вы, Катенька, показались мне милейшим подростком, а нынче вы лебедушка вылитая, и меня никто не разубедит – сыграть с вами свадьбу, знаю, на роду мне написано!

Грязный жандарм. Сорокапятилетняя развалина. На месте бы тебя убил.

Повадившийся к моей девушке Пантелеймон Прихатов и правда из жандармерии. Законным браком ее прельщает, мерзавец! жених он с брюшком и с душком, и Катерине бы его высмеять, но она, похоже, к положительному ответу склоняется. Пытаясь исправить ситуацию, я напираю на сношения – их и было немало, а стало за сутки пять, шесть, параллельно со мной и Прихатов прибавил: я измочаливаю Катерину своей невоздержанностью, зачастивший к нам жандарм Пантелеймон предложениями руки и сердца ей допекает, поэтому у Катерины затравленность, неустойчивость, срывы в обиду, понимающий жизнь Пантелеймон Александрович жениться на мне желает, а ты? в супруги ты меня ни за что? тебе куда заманчивей в грешной связи меня натягивать, но повенчанной с Пантелеймоном Александровичем, я тебя до себя не допущу! С тобой ярких ощущений я вкусила, ну и будет – замуж мне пора.

Обрушила она на меня, омрачила. Пантелеймону передавай, а сам отползай – отвергнутым отбывай, лихом не поминай, крышу над головой вообще-то ей поменять надлежит. К мужу из поместья уедешь, к Пантелеймону своему! А я останусь, с Еленой Владимировной как-нибудь проживу… затоскую я без тебя, Катерина! Ты же у меня девочка белая, ко мне теплая – и жениться не тянет, и Пантелеймону отдавать.

В конечном итоге я сдался. Повел занервничавшую Катерину к Елене Владимировне и важно сказал оной, что ваша племянница и я под венец, как говорится, надумали.

Племянницу Елена Владимировна расцеловала, а меня обняла и не выпускает. Где ее правая рука, Катерина не видит, а она у меня на заднице – надавила и в напряжении подавляемой страсти продержалась немало секунд: чем быстрее я влечение к тебе поборю, шепнула она мне пламенно, тем лучше для нас для всех.

Выразив нам одобрение, Елена Владимировна стала дурной. Прическу запустившей, на прислугу рявкающей, она и заходившего в дом Пантелеймона Прихатова облаяла основательно: списан в архив ты, жандарм! Молодость прильнула к молодости, а ты, коли не терпится, на мне женись!

Пантелеймону бы безмолвно откланяться, но он, полудурок, о неполном соответствии выдавил. Своей невестой, сказал, я узреваю барышню лет двадцати. Пару лет сверху я бы еще вынес, но между вами и той, которую я для себя предполагаю, не парочка годков, а тройка десятилетий, и набиваться ко мне, вам, Елена Владимировна…

Весомо она его. Захватывающе жандарма обкладывала. Обескураженную Катерину я увел и, усадив на сундук, отвлекающе зубы ей заговаривал.

Героем моего детства был зайчик.

Зайчик-крылан.

По травушке поскакивал и крылышками помахивал.

Если у зайца вырастут крылья, от волка он улетит.

А если крылья вырастут и у волка? – раздраженно спросила она.

От греха подальше я, Катерина, на нас с тобой перенаправлю. Пантелеймона сейчас выкинут и фактор Пантелеймона испарится, тыкать мне в лицо брачным жандармским предложением у тебя не получится, мое аналогичное, может, мне отозвать… я его делал, предложение Пантелеймона перекрывая, но жандарм, хвала Христу, выбит, и перекрывать мне нечего. Вижу, насторожиться тебя я заставил. Скажи я, что свадьбе не быть, у нас бы потекло, как течет – ты себя контролируй и распри нас не разъедят, половое взаимопритяжение в ледяной корке не посинеет, доверчиво за мной следуй, и я тебя не огорчу. Касательно нашей свадьбы мы все обговорили, по рукам, допустимо сказать, ударили, но на земле не только соловьи разливаются, но и гуси гогочут.

Что же я творю, Катенька…

Я вношу изменения.

Очевидно задев за живое, я настроился слушать женщину обманутую, уязвленную, желающую меня разорвать, но Катерина не возмущалась.

Ты, Катенька, чего? Даже вечных адских мук мне не пожелаешь?

Распахнула окно и пальцем в оконный проем показывает. Выброситься грозится? я на ней не женюсь, и она идет на самоубийство – почитаю за благо неженатой не жить, страдания не длить…

Но этаж-то первый. Драматичность-то маразматичная. Тебе бы, Катерина, на пожарную каланчу подняться и с нее вниз сигать – из этого окошка выпрыгнув, ты и носик вряд ли расквасишь, а с каланчи ты переломаешься, внутренние органы в клочья, лицом упадешь – и лицо обезобразится, на твою некогда миленькую рожицу мне будет не взглянуть, я бы, Катерина, огорчился, а огорчения мне и так бесперебойно поставляются.

В Чебоксарах у меня была работа, а в Козловке мать.

Мать у меня по-прежнему, а работу я потерял.

И новую искать не хочу.

Подкашивающая, не знающая границ меланхолия! из окна мне что ли? Но не из этого – оно, Катерина, твое окно. Для твоих регулярно возникающих самоубийственных нужд предназначенное.

Говоришь, не собиралась ты из него? А показывала ты… раскинувшийся за окном сад Катерина в виду имела. А в саду садовника.

К садовнику я от тебя, сказала она мне крайне хлестко. У меня с ним и раньше случалось, но у меня появился ты и садовника я не отвлекала, довольствовалась близостью с тобой, моя истинная суть – с мужика на мужика не перескакивать, но едва я заприметила тебя, садовнику я отставку. Ты не из народа, да и моложе, однако наши контакты с садовником в память мне сильно запали: я это гнала, как одурь, и на время успокаивалась, стараясь о нем не думать, шла с тобой, где-нибудь в кустах тебе подчинялась – с тобой грешила и, можно сказать, тебя полюбила. Но девушка подобна фортуне – изменчива она. То она тебя, то к своей прошлой любви склоняется, взял бы ты меня в жены, рамки приличий были бы для меня святы, но ты к алтарю шагал, шагал и развернулся. К мужу я бы прилепилась и не дергалась, но признанной для брачного союза неподходящей, я во все тяжкие. С садовником мурлыкающей кошечкой прилягу, к конюху Тимофею, оголившись, ввалюсь, неброский старенький Тимофей, девок ты, горемыка, сто лет уж не щупал. И тут к тебе голышом не замарашка кухонная, а барышня Катерина!

От конюха Тимофея я мою милую оберегу. Кое-что во мне противится, но на Катерине я женюсь, в браке буду счастлив! сомнения отметаю, осыпающую меня поцелуями невесту благосклонно поглаживаю, в моей комнате сегодня заночуешь, ей говорю.

А моя тетя нас…

Твоя тетя велика в игре на мужской дуде.

Расписывая ее таланты, ты зарождаешь во мне…

Чтобы тебе было куда стремиться, я тебе о тете сказал. Хвалить ее способности – да, момент спорный, но почему бы выразить восторг перед тем, что действительно хорошо? когда у мужчины сосут некачественно, процесс мужского роста это замедляет. Я о молодом мужчине, конечно. Феерическая она женщина, Елена Владимировна наша! Меня обуяло намерение цветы ей послать! Ты, Катерина, уходишь? Касательно букета приказание сделать? Идешь к тому, кто возле цветов, кто их при тебе наберет и букет для тетки составит – нетрудно понять, что ты, Катерина, садовника вздумала навестить.

Став тут младшим хозяином, садовника Евдокима я рассчитаю. Елена Владимировна за него как, не вступится? У нее с ним ничего?

С садовником она не вступала. С конюхом Тимофеем она целую вечность назад, поговаривают, шалила, но садовником нисколько не увлеклась.

По саду отчужденно гуляет, а в конюшне общается по душам. Доверительность между ними не исчезла – что Елену Владимировну заботит, то она конюху и выкладывает: на племяннице он женится, а мне изыди, послужила и отойди – выдержать это не всякой женщине по плечу. Привечаешь его, в поместье к себе привозишь, ты к нему с любовью, а он к тебе с известием, что с племянницей он венчается. Стужа у меня в сердце. Визитер у меня на конюшне. Мучитель мой чебоксарский…

Позвольте заметить, что я, объективно говоря, козловский. На конюшню я, Елена Владимировна, насчет постели.

Постели?! – клокуще выдавила она. – Вы, сударь, извините меня, адресом не ошиблись? Ты, Тимофей, его слышал?

Малоубедительно он к вам, с солидностью прошамкал Тимофей. При всем к вам почтении, оплошали вы, барин – в супружницы вы кого? А в постель кого? Убежище вы у Елены Владимировны обрели, но женитесь вы на Катерине, и Бог вам судья. Предпочли тельце посвежее – объяснимо, чего там. Но какую предпочли, с той и в постель. В свете сделанного вами выбора ваши притязания на Елена Владимировну неизмеримой гадостностью отдают.

Я насчет постели, но к конюху Тимофею я насчет хари его исхлестывания. Неразбериха у нас на конюшне, смещение – конюх барину нотации читать смеет. Ни шиша не разобрался, а голову высунул и солирует. Сапоги нацепил, а ума будто в лаптях. Дурень ты православный! заслуженно вы, дурни, огребаете. «Я бы оскорбил богов, которые наказывают вас, если бы препятствовать их справедливому гневу».

Месье Монтескье. Недалек тот день, когда и конюхи с полотерами «Персидскими письмами» зачитываться будут.

Ой, я мечтатель, романтик, народник – это не так, относительно отечественного народа я закоренелый пессимист.

На Тимофея я не накричу. Надменно его проигнорировав, к Елене Владимировне обращусь.

Виноват, но о постели вы, Елена Владимировна, неправильно. Она мною не в контексте возлежания с вами упомянута. Вас, особенно при конюхе, я бы в сложившихся обстоятельствах не пригласил. Забудь о своих привычках, похорони свои устремления, кошелек пуст, чувства накалены! про денежные затруднения опущу, да и про чувства говорить вам не стану. Для разглагольствования о чувствах у меня есть невеста и она же по заведенным издревне порядкам для постели мне предназначена. Кто-то над стариной потешается, но я обычаи чту, предков первобытными недоумками не воспринимаю, я полжизни провел за учебой и куда я продвинулся? А наши предки и грамоты-то не знали, но двигались озаренно, мамонта загонять шли, цель не то что у нас – цель огромная. Волосатая и вонючая. И человеческое окружение под стать. Похлеще, чем здесь на конюшне, у них в спальнях пахло – в спальнях постели, а мы, если вы помните, о постели и говорим. Мою постель вы, Елена Владимировна, перестелить пожалуйста велите. Меня ее кочковатость не бесила, но Катерину, полагаю, разозлит. После сношения со мной бедняжке бы в сон провалиться, но не засыпается!

Не спать? До венчания спать вдвоем нам незачем? Невинную деву я бы до свадьбы в кровать не тянул, но ваша племянница достается мне неоспоримо подпорченной, и вам бы не честь ее блюсти, а удобством ее сна озаботится – к насущным заботам себя обратить. Что до свадьбы, то она к вам вот каким боком – извольте-ка вы, Елена Владимировна, приданое приготовить. Катерина вам не дочь, но раз вы ее основная родня, приданое я у вас, Елена Владимировна, попрошу. И попрошу настойчиво. Много попрошу! женись я на девственнице, аппетиты бы я поубавил, но ваша племянница, как бы вам ни хотелось обратного, девушка непотребная. При попустительстве своей тетушки омерзительно согрешившая. О ее плотской плотности со здешним садовником осведомленностью вы располагаете?

Если знаете, вам… и обо мне с ней знаете? Ваша необузданная племянница в плане слияний на широкую ногу жила – с садовником, со мной, не вызовись я с ней сочетаться, изыскать для нее жениха вы…

Жандарм Пантелеймон?

Хорошо, приданое он из вас не выбивает, но вы что же, за жандарма племянницу выдадите? А как вы от вашего поступка отмоетесь, доведись вам в свободомыслящем обществе повращаться? Племянница моя устроена, у моей уточки в селезнях жандарм – свое гражданское унижение вы, Елена Владимировна, испытаете в полной мере. А о самой Катерине вы подумали? с приличными людьми не пообщаться, ни о чем, сопряженном с работой ума, с мужем не поговорить – бесперспективных детей расти и с кухаркой напивайся. Будь у нее к Пантелеймону любовь, она бы для нее подпоркой, и Катерина бы не опустилась, но увлечение жандармом Бог от нее отвел. Она меня любит! И по жизни идти ей со мной! Скажи я ей, нет, тогда, наверно, ни с кем. Вилы у окошка остриями вверх вкопает и на них бросится. Этаж у нее первый и об землю, конечно, не разобьешься, а вилы проткнут.

Отвести Катерину от погибели почти ничего вам, Елена Владимировна, не стоило. Чего же вы ее не уберегли? Ведь в ничтожную малость все упиралось – в приданое для меня удобоваримое.

Что, Елена Владимировна, отматываем назад и видоизменяем? Приданое подтянуто до безукоризненного, Катерина радуется и цветет…

Поразмыслить хотите? Достойна сожаления нерешительность ваша. Но будь по-вашему – думайте. Мое обращение насчет постели вы, надеюсь, без особенных раздумий удовлетворите?

Выдоенная судьбиной донельзя бабка Аглая что надо взбила, разгладила, надышала отнюдь не способствующей затхлостью, мне здесь любовью заниматься, а оставленный Аглаей шлейф не выветривается, разбрызгиваемыми Катериной духами не съедается, надетая на Катерине ночная рубашка фасона претенциозного. Ее открытость, я полагаю, вполне можно, как парижскую, обозначить. На женщину, что в подобном облачении поглядишь, и за разглядыванием еще более сладкий грех прямиком должен следовать! на Катерину смотрю, продолжительное всматривание не обрываю, и она закономерно спрашивает: ну что ты на меня смотришь? Серьезность наших отношений позволяет тебе мной обладать, а ты смотришь. Эй, любовь ты моя, чреслами ненасытная! С мертвой точки ты сдвинешься?

Программу приличествующего случаю вхождения и сотрясения я, разумеется, исполнил, но не огненно. Наше перемещение в постель меня, видимо, притушило – в постели банально, слишком по-семейному, впереди у нас с Катериной полвека минимум, и какое тут возбуждение; я что-то сумел и я себя поздравляю – власть над собой мною не утрачена. Настроение для сношения неподходящее, но решив, что оно произойдет, я с собой совладал, начал и кончил, сейчас я, кажется, задремываю, вольным в движениях человеком Катерину на край сдвигаю, она и приданое… она входит в комплект… а в комнату? кто вошел в комнату? От внесенной свечи в комнате посветлело, и если я посмотрю, я узрею, но смеженные очи я не разомкну – на Катерину смотрел и наелся, на кого-либо смотреть не влечет меня абсолютно, бабка Аглая, наверно, вошла.

Попробует мою подушку подправить, матом ее обругаю. Под моей уставшей головой подушка расположена не оптимально, но я и на такой комфортно уплываю, прикрывающую чешую с русалки сдираю, выше пояса она обнажена, а ниже у нее чешуя, и мне бы ножом ее соскрести.

Нож мне сюда. Пробормотал и срывающийся голос Елены Владимировны услышал.

Куда тебе нож? Тебе, сволочь, в сердце его воткнуть?

О каком сердце она говорит… мне бы русалку для спаривания очистить, а она мне о сердце…

Ну вот. Кто где, а я в поместье Елены Владимировны Руфлеевой с земной жизнью расстался. Приревновала к племяннице и из бренного тела меня вышибла – когда мы с Катериной скрытными слияниями пробавлялись, Елена Владимировна не бушевала, не убивала, о нас ей, естественно, доносили, но она терпела.

Наши официально объявленное совокупление в стенах ее дома уже не вытерпела.

Моя душа скорбит, безглазой и безотрадной песчинкой куда-то засасывается, на Суд ее, вероятно, несет. Небесные координаты девятнадцать долготы и девятнадцать широты, я прожил всего девятнадцать, но мне компенсируют, я не сомневаюсь, вечность на то и вечность, чтобы жить вечно, жить – не тужить, по ложному обвинению меня в ад не засадят. Мы не на земле, и я на ваши аргументы свои, которые вы примите во внимание наравне с вашими и вынесите вердикт, что я был всеобщим любимцем, повсюду вызывал одну приязнь, чего вы сказали? Пустой, как барабан? мать не уважал, прочих женщин соблазнял – я вам скажу, что у нас, у православных, оприходовать баб и попам дозволяется.

Не баб, а жен! Не лезь нарожон!

Вы на меня орете, но вам бы вспомнить, что порушить блуд и воздвигнуть супружество и я всем моим существом вознамерился. Не прикончи меня эта бешеная, я бы ее племянницу в освященном браке бы драл.

К свадьбе я шел решительно, возражения отвергал, но человек предполагает, а Бог располагает – не дожил я до свадьбы. По чужой окаянной воле до таинства желанного не дотянул. Я не говорю, что я не грешил, но грешник я одумавшийся: моя воссиявшая душа к оранжево манящим чертогам практически продралась, и вам бы избранное ею направление не перекрывать – в рай ее, победительницу, торжественно сопроводите в рай! круто развернуть и в преисподнюю? Раз по заслугам рай не получается, мой умоляющий тон за пропускной билет посчитайте. Я взмолился! В Бога верю и Богу молюсь! Иисус Христос сказал, что если сколько-нибудь веришь, верующему все возможно.

Бесконечно повторяя про себя имя Иисуса Христа, я верую, что в ад меня не засунут. Неужели в моей неистовой вере я посрамлен буду?!

В степени несколько удручающей, но навстречу мне пошли. Райских палат не предоставили, но и в непрестанный жар не погрузили. Изба, в избе печь, а в печи приговоренный к безвылазности дух обитает. То бишь я, в рассказ о себе пустившийся, а до этого за правду на Суде небезуспешно побившийся. Вооруженным фактами, за нее постоял, ну и не в ад меня, а в печь. Поджариванию и здесь место, но с отдохновениями: печку топят – я жарюсь, однако она бывает и нетопленной, и тогда мне небольно, я могу расслабленно витать и воспоминания ворошить – из атмосферы кризиса я в Козловку… к душистому хлебцу с гусиным паштетом… за рождественским столом я сижу вдвоем с мамой.

От подобных воспоминаний нужно бежать как от огня.

Вы, мозги, отвергайте! И с огнем не частите – огонь и в печи, и от того огня мне мне не сбежать… а тебя, мужик с молотом, кто сюда звал? Одеколоном не обрызгивайся, но грубую рожу умой! Для приличия.

Ну что ты ко мне с речами… под слоем грязи у тебя накопилось так, что не удержать? Пролетариат выдержит паузу и вновь попытается стать освободителем человечества?

А вы уже пытались?

И вам удалось?

Больше семидесяти лет у государственного руля простояли?!

Мне казалось, что в печь меня лишь недавно, а я в ней… ох, годы, годы, горы пустой породы.

Ничего, кроме поджариваний, не было. Обрекшим меня на это взгляд от меня неодобрительный.

Я похолодел, но печь затопили и нормально. Привычно. За те колоссальные годы, что я здесь, девушек, наверное, выросло…

Хобот ищет повод. Отвязно ввернуться в красотку или не очень красотку! Из всех поводов вступление в брак на ум мне пришло.

Потоком нечистой воды принесло. Защитный механизм не сработал и я гляжу на Катерину, на конюха и садовника, Елена Владимировна отчего-то не проявляется. Возродить ее лик я стараюсь, но отдачи от потуг моих нет.

Расчесанная ногтями шея. Заправленная за ворот салфетка.

Жандарм Пантелеймон, sine qua non. Без которого нельзя. Я не тебя – я Елену Владимировну вылавливал. Без жандармов, мне любопытно, и нынешние времена не обходятся?

Печь нагревается. На славу ее сложили – век в строю и исправность не убывает, послабления мне не дает, через дымоход наружу я рвался, но меня отбрасывало, неуловимая для зрения пленка меня не пускала, покатывающийся со смеха садовник Евдоким!

Суматошно перемещаясь по дымоходу, его физиономию сверху вижу. Он, тварь, на свободе и чего бы ему надо мной не хохотать – мою невесту невинности, гнида, лишил и все ему как с гуся вода. Его дух не закован – мне тягостное пребывание в темнице, а ему на базисе непривязанности непринужденная неограниченность: с удовлетворением всех потребностей наверняка.

Я сейчас, барин, сделаю, что с Катериной я сделал! – крикнул он мне импульсивно.

Сделать это со мной я тебе, гниде…

Пленку проткну!

Высвободиться отсюда я мечтаю, но принимать освобождение от садовника… от его члена… свобода выше принципов. Птица-мысль, и напитавшись ею, я птицей! я на свободу! действуй, садовник, но пальцем. Им ты с пленкой управишься? Удобнее членом – разрывай членом…

Он неожиданно лихо, и я к нему; по его примеру настрой у меня шальной, скорость отрыва сумасшедшая, в небеса взиваюсь я рассекающе! на воздушный патруль бы не нарваться – я у райских пределов, а они охраняются неустанно, и меня собьют, архангельской кипящей смолою зальют, ей вечно кипеть, а тебе, мотылек, под ней страдать!

Ух, балалайку бы мне. Ударю по струнам и балалайка на куски!

Реально воинственное у меня состояние. Достойно мне с вами не посражаться, но меня никакие последствия не ужасают! под гипнозом я, вероятно. Под собственным.

Бейся и не бойся, сношайся и не обжирайся…

В приснопамятном поместье Елены Владимировны Руфлеевой я нанес себе травму – рыжиков со сметаной переел.

Этап давно пройденный. Застолья, сношения – мужчиной я преуспевал, а взлетевшей неопределенностью чего я добьюсь? бессмысленность моего побега непосильным бременем на меня ложится. Побег из печи предприятие необычное, знаменательное! понимая заурядность свершения, я бы со стыда прижался к земле, но я с чистой совестью в небеса, я дьявольски промерзаю, мне бы в мою славную печку – погрелся бы в ней… от жара помучился… нестерпимо! Больнее жара и холода меня мой характер изводит! Нигде я достаточного удовлетворения не ощущаю. Ни в Козловке, когда с матерью жил, ни в Чебоксарах, когда работал; с Еленой Владимировной сношался – о Катерине подумывал, Катерину стал драть – об отъезде раздумия появились… ой, икота. Почти насмерть ударила.

Я бил по струнам балалайки.

Ой, бьет икота, забивает…

Меня, но и я – в людскую войду, балалайку со стенки сорву и по струнам. После моих ударов звучание у нее раскалывающее, однако форму она не теряет, но я бью, бью…

Истопника Филимона она балалайка. Выполнением прыжков через плетень он у меня отложился: утрата прыжковых качеств на него с возрастом не свалилась, изумлять скопившуюся толпу он умудрялся и стариком – по толпе пробежал шепот. «Вы, православные, замечаете?… над Филимоном-то нимб… за прыжки ему – не за праведность же… горше всего, что я Филимона праведнее, но у меня не нимб, а флюс – ему вокруг головы светящийся круг, а мне тряпица, вокруг головы обмотанная… ты, Игнат, живи и не тявкай – Филимон Господа Бога своими прыжками забавляет, а ты Господу что?».

Игнат Волосельников краснодеревщик по профилю. В деревню он за материалом наведался, но приглядев себе справную девку…

Филимон – ложь. Игнат Волосельников – ложь вторая. Сердце не лжет, а мозг – лгун бесшабашный, и мой тому доказательство: житие истопника извратил, краснодеревщика Филимона от начала до конца измыслил, вспыхнувший и задвигавшийся около меня язычок пламени просит его признать.

Сказал, что способности к узнаванию у меня замечательные, и я-то не промахнусь – к кое-кому я склоняюсь, но не объявляю, минуты идут, а мне все равно, он меня не поторапливает, не подгоняет и от выбранной манеры резко отходит: о газовом гранатомете мне говорит.

Для нас, для предоставленных себе духов, опаснейшая штука, я тебе говорю. Зацепит, и заметаемся – в пространстве не ориентируясь, в удушающие размышления вовлекаясь, они наше Я душат: чтобы быть под присмотром, я согласен и на ад, наступление эры адской толчеи и членовредительства вдохновенно приветствую, свобода меня воодушевляла, но на свободе мне стало жутковато; кто выпустил тебя на свободу, тебе полагается помнить.

Я и предполагал, что это ты – садовник Евдоким, ничего целомудренного в прежнем виде не оставляющий. Ко мне в приятели ты не набивайся. От меня те события отшелушиваются, но ты появляешься, и вновь нарастает, к чему ты мне о гранатомете? Я понимаю, что ты меня пугаешь, но из гранатомета может выстрелить или человек, или ангел, а ты у нас…

Помыкаемый тобою военный? Что прикажешь, для тебя сделает?

Мы к нему прилетим, и он, основываясь на твоем указании на мое местонахождение, из гранатомета меня… я с тобой никуда не полечу. Блаженство мне обещай, сексуальными сценами приманивай – к Земле я тебе не попутчик.

На транссексуалов посмотреть? А они какие?

Ну и сильна же наука…

Интересуются космосом? Разносчика посуды прикончить готовятся? Кому умирать, тому не жить. Помочь ему выжить? Что еще за глупая сердобольность?

Распалившись и раздувшись, у их окна огненным шаром зависнешь? так как транссексуалы помешаны на всем, приходящим из космоса, они охренеют, и он в карманах у них пошарит, ключи от двери добудет, он убегает и дико радуется, он жив здоров и очень этим доволен…

Дуэль с женой его поджидает? Смертельное ранение в живот и пригорюнившейся жены надвижение?

2

Она четко меня подстрелила. Моя дочь теперь без отца. Клок волос бы выдрать и дочурке на память. Умерев, я дочку забуду? Пока предпосылок нет. Не умер и нет, разумеется, нет… дебил… я бормотал, что-то выдавал вслух, но обрывается – язык отнимается. С женой мне уже не поговорить. Она ко мне подошла, уныло в меня вперилась – ствол опустила. Свой в руке я держу. Ей бы от меня пятиться, а она ко мне, в ее подшагивании нечто чарующее, резвились мы с ней напропалую, грохну я тебя, белочка. Ментовская белочка. С тобой я переутомлялся, но столько секса – это прекрасно. Обогащало меня, да, трахались для услады, а попутно и дочку родили – без мамы дочка у меня будет. Довольно округлившаяся, почти оперившаяся. Чем с другим папой, без мамы будь.

Жена у моих ног. У моих вытянутых ног она встала. Уготовленный мною выстрел пристрелочным стать не должен.

Ты, пуля, давай наповал. Я еще минут пять не умру, а моей супруге именно сейчас время.

Не судьба. Ох, что же я за незадачливый такой – жену я застрелил, но я не о жене, а о мечте.

Повалившуюся на меня супругу я с себя не спихиваю. Как конфета коньяком, ее кровью пропитываюсь.

Конфету я приплел безнравственно. Свою жену завалившему не пристало говорить, что он конфетный, шоколадный, обоюдное убийство – логичное завершение наших отношений. А я неплох – умирая, и ее за собой увел. Вопреки твоим ожиданиям, белочка! Мечта, что же у меня была за мечта…

Порнокарьера. Со скрипом, но к реализации двигался. Красоток имеешь, и деньги не с тебя, а тебе! надлежаще протекающее умирание от красоток меня абстрагировало. Близости с ними не хочу, заработать и того меньше желаю, мне, свинцом не пронзенному, это бы подошло. Я бы моментально прославился и у меня право выбора партнерш, прущие к потолку гонорары, под одобрительное постанывание млеющих крошек меня возносит на Олимп, и я не разносчик посуды и не учетчик кирпича – я порнобог… и иже с этим порносмысл существования Вселенной.