Текст книги "Оставь компас себе"

С шипением оно подавалось.

Не шипи, сучий змей! Пой, соловей!

Запахло соловьями.

Под майонезом запеченными! Меня уверяют, что это свинина, но аромат соловьев я ни с чем не спутаю.

В курортном ресторане довольствоваться мне курицей. Амбициозная кухня у океана и ни к чему – перевесить его, она не перевесит, но соперничество в нем вызовет. А соперников он высоченной волной накрывает: я бы в ресторане моллюсков кушала, а на меня неохватная толща воды. И в ней те же моллюски. Погибая, я бы и живого моллюска с собой утащила. Заглотнула бы и подыхай, малыш, вместе со мной!

Неважно я чего-то. За рамками дозволенного поведения. Сама помирай, но невинную тварь на загробные просторы не прихватывай. Долина вечной тени… а разницу они почувствуют? В земных водоемах уже на небольшой глубине столь же непроглядно. Значительно отплыв от берега, глубину я для себя создала. Мне бы на океане неге, сознание умасливающей, предаваться, а я как многообещающая разрядница, впахиваю. За буйки заплыла и начатое не бросаю.

Я старуха. Мне пора уходить. Гребки у меня энергичные, но каждым гребком флаг я спускаю. Неутоленность жизнью в прорыве к смерти я воплощаю!

Подмерзающая Люся сжимается. Прошло лето, пришла осень, пес бы с осенью – зима пришла. У бензоколонки мы с Люсей обвыклись, но к холоду не привыкнешь.

Ее уголовник, прерывисто светя фарами, с неосвещенного шоссе на нас не выносится. Миганием фар он бы с Люсей здоровался, говорил, рвущееся наружу чувство выплескивал; ну и глупа же она, если думает, что его влечение к ней дальше натягивания простилается.

Чего она меня с собой потащила? Той же монетой ей когда-нибудь отплачу. В размываемых хлябью полях свидание назначу и Люсю с собой поведу – поддержкой на случай ловушки.

Шагаем, теряем, у отчаяния себя вырываем, грязь у нас – ногу выдернешь, но без обуви: босиком мы приманка. Полевые возлежатели и голых женских ножек кусатели нас не пропустят. Люся запаниковала, но я, наблюдая за окрестностями, озабоченно молвила, что лежащие ерунда: покусают нас, и отделаемся, не обесчещенными по трясине почавкаем – вероятно, в ловушку, лесником Градиславом устроенную.

Романтическая договоренность у меня с лесником, а у лесника дяди – дядя Ладимир и, что полный кошмар, дядя Добродей. Они, как и Градислав, лесники, но лес они не оберегают – Ладимир продает, а невыносимый Добродей срубает и жжет. Размахивая топором, утомляется, часами со следующим деревом возится, топором он лесу особо не вредит, но от сжиганий урон уже страшный.

Лесные пожары. Гектарами лес горит! Что торговца Ладимира, естественно, огорчает. За нанесенный ущерб брату он выговаривает, но Добродей упрям, безумен и упрям, к поваленному лесу он спичку, а к шее непонимающего его брата лезвие топора.

Слепленный из крутого теста Ладимир топор у своего горла убедительным не считает. Политику не меняет, от упреков до примирения не упускается, в манере дяди Ладимира и Градислав с дядей Добродеем попытался пообщаться: с кострищами ты, дядя Добродей, заканчивай, топором уничтожай, но огнем довольно… твой топор у моей шеи меня не беспокоит, дядю Ладимира ты не трогаешь и меня не станешь…

Свидание с Градиславом у меня в полях. Леснику место в лесу, но у меня с ним в полях. Почему не в лесу, ты, Люсенька, мне ответишь? Ну тогда слушай. Из леса Градислава вышибли. Дядя Добродей вогнал ему в спину топор и сказал, что когда подлечишься, в лес не возвращайся – закрыт для тебя лес. Градислава заштопали, какие-то остатки прежней силы в нем сохранили, к неспособному на эрекцию мы бы с тобой не шли. Ты, Люсенька, никак возбудилась? Подгоняющее тебя терзание в себе ты уйми – на меня и тебя подорванный ранением Градислав не рассчитан. Для чего, спрашиваешь, ты мне понадобилась? С Градиславом ты спать не будешь, а с Ладимиром и Добродеем… ловушка, Люсенька. В лес его не пускают, но хвастливая дубина Градислав, и находясь в полях, о нашем свидании наверняка растрезвонил – к кромке леса придвинулся и возопил, что к нему заявится баба, а к вам, дядя Ладимир и дядя Добродей, лишь леший потрахаться вас в жопу приходит.

Редкий он человек, мой Градислав – иногда ничего не боится.

Дядя Ладимир задумчиво бы хмыкнул, а дядя Добродей бы не спустил – из леса бы выбежал, Градислава бы повалил, и Градиславу, чтобы изнасилованным не быть, пришлось бы без утайки рассказывать. Девушка, с которой я сговорился, она тихая, привлекательная, я бы трусы с нее снял, и она бы не роптала… ты, дядя Добродей, тоже поучаствовать хочешь? Не меня, а ее, по мне хорошо! А дядя Ладимир? Третьим членом он к нам не встроится? Я нисколько не против, но давай мы, дядя Добродей, денег с него возьмем. С тебя бы я ни за что, но с него потянуть совесть мне позволяет. Ему с леса нажива, а тебе сдвиг в мозгах и найденная на просеке фуражка-капитанка – лес к тебе жесток, и ты его рубишь, сжигаешь, злой расчет с ним ведешь! надлежащему отношению к лесу тебе бы у дяди Ладимира поучиться, но к учебе ты негоден, у ниспавших в помешательство на спирали мышления ничего ценное не наматывается, заговорил я тебя, дядя Добродей, ох, замечаю, надоело тебе, короче до уровня магната дядя Ладимир не дотягивает, но мужчина он состоятельный, а правила нашего общества таковы, что подобные мужчины за девушек платят. Цену, дядя Добродей, мне тебе подсказать или ты ему свою назовешь?

А не согласится он на нее? С топором ты погоди… это дворник без лопаты безоружен, а ты, дядя Добродей, и без топора вооружен. Знаниями, опытом… к безумцам, думаю, не применимо. Но брызгая слюной, завлекательную девку ему описать, тебя, дядя Добродей, надеюсь, по плечу. Девка с глазками задорными, телесами отборными, вставишь и прекрасен мир. Необузданный сатир косточки малышке давит!

Наслушавшаяся Люся осознала и как вкопанная. Сдавленно говорит, что женщина она контактная, но три лесоруба перебор. Мы в полях, что у леса, о Господи, мы для них в пределах досягаемости, к нам кто-то приближается!

Да Градислав это. Овладеть он мной намеревается – на тебя он, Люсенька, не покусится.

Ну а двое, что из леса сейчас к нам наяривают, они что? Не дядя Ладимир с дядей Добродеем они случайно?

Они, Люсенька, они. Поскольку я с Градиславом, они к тебе, Люсенька, к тебе. Эх, умею я все-таки подругу развлечь!

Для чего я Люсю в поля, совершенно понятно, а для чего она меня к бензоколонке, может, и вырисовывается, но кубически: на затемненную грань ромба смотри и заложенные в ней объятия и проклятия угадать пытайся.

Я, с позволения сказать, думаю, что Люсе и ее уголовнику я… со мной никаких хлопот, но испытывать во мне нужду… колышущимся ковром дорогу покрыла саранча. Дорогу к разгадке я, кажется, нащупала, но на меня наслали. Сбросили не на меня, а передо мной, но с себя я бы стряхнула, а по симпатичным насекомым как мне шагать?

Пойду назад. От разгадки удалюсь и не расстроюсь – ум у меня непытливый, непременно докопаться во мне не свербит, встав поперек, мое отступление он заблокировал.

Он похож на осленка, но он взрослый осел. На меня посмотрел и голову опустил. Чтобы на свой поднимающийся член посмотреть.

Взирая на него, ворчливо молвит, что стрессовых ситуаций ему следует избегать.

Я сказала, что я ему ни в одном из миров не отдамся, но прозвучало искусственно. Нехватка категорических ноток и меня резанула, а осел весь вскинулся и, страстно пофыркивающим, ко мне двинулся.

Четыре месяца, что мы с Колей встречались, пролетели очень быстро… полминуты секса с ослом еще быстрее пролетят…

Я что, покориться подспудно настраиваюсь? Мне бы этого наглого осла за уши и мордой в гравий, а я, подстилка всеядная, уступить ему думаю?

Коленька бы меня… Коленька для меня страница не перевернутая, и если я с Коленькой, с ослом мне…

Извини меня, Коленька, попутало меня, миленький, извини – за вызревшего в голове Градислава, за последовавшего за ним осла, объединяющее начало у них в моей оторванности от тебя, но где бы ты ни был, я обязана пребывать мыслями только с тобой и оправданий мне нет, беспорядочно мыслящую женщину ты вправе подвергнуть беспощадной порке, скорей приезжай и лупи!

Если бы Коленька слышал, он бы, полагаю, завелся и приехал. Для собственного удовольствия неслабо бы меня выпорол!

А что, интересно, у меня за сомнение? При искреннейшем посыле души любимый, не сомневаюсь, что слышит – и трех дней не пройдет, как приехавший Коля, содрав с меня штанишки, разложит меня на кроватке и… да я же в положении! Ну все, ждать мне нечего, адски отстегать меня за провинности Коленька не приедет – хлестать беременную, само собой разумеется, отталкивающей жутью отдает, но ты, Коленька, послушай. После ударов по спине и по заднице ребеночек во мне не пострадает. Я с гинекологом Пузьменковичем проконсультируюсь, но он мое мнение наверняка подтвердит.

Противоречить пациенткам отучен он накрепко. Кого-то из заблуждающихся на истинный путь направлял, а она маникюрными ножницами ему в щеку. Проткнула и с высоко поднятой головой ушла.

Щеку Пузьменковичу зашили, но прежним он, конечно, не стал. Мозги не набекрень, но из-за прибавившейся в разы осмотрительности отход от былого Пузьменковича произошел внушительный: позиция у него теперь абсолютно вариативная. В ресторанах, я слышала, всегда прав клиент, а у Пузьменковича пациент.

Его Колющая Пациентка! вроде бы миролюбивая мышка, но он помнит; запах парфюма мягчайший, переклинивание сознания резкое, позавтракавший сэндвичем гинеколог Пузьменкович выводит на старт свою упирающуюся лошадь. Тело, комплексное свое тело – оставшейся волей понукает его в женскую консультацию идти и работать: критическая масса, естественно, накапливается. Перехлестнет и работу сменю! Должность секретаря подозрений мне не внушает. К Тринищихиной наймусь и кофе ей, на звонки отвечать, у наблюдаемой мной Татьяны Тринищихиной бизнес разросшийся, рентабельный, какое направление, я не осведомлялся, но безусловно перспективное.

Татьяна Тринищихина симпатию ко мне открыто питает, и попросись я в секретари, работу я получу. Она бы мне и чего помасштабнее подобрала, но я из гинекологов не ради роста сбегаю. Солнышко услаждающе пригревает, однако я не ощущаю, на гинеколога с заштопаной щекой дары неба не воздействуют – и на бизнес-леди с землистым лицом они, пожалуй, не слишком.

Внешне Тринищихина не в порядке. Внутренне, поверьте мне, все обстоит еще менее хорошо; храня врачебную тайну, я скажу только то, что Татьяне Тринищихиной не до мужчин.

Жизнь она без них проживает. Они ее нигде не щупают и отсюда ее тяга ко мне, к гинекологу, я-то, выполняя обязанности, вынужден.

Кто женщину в эротическом плане радует, к тому она и льнет. Из моих мануальных движений эротизм, как клоп, вытравлен, но для Тринищихиной любое пощупывание – взрыв.

Резиновую перчатку я не снимаю. Тринищихину я словно в презервативе. Образ презерватива ни с кем не возникал, а с Тринищихиной сексуальный оттенок, видите, проявляется. Еще бы, когда звуковая палитра у нее сугубо оргазмическая.

С ее доходами ей бы не в общую консультацию, но Тринищихина ко мне, ваш кабинет – это мой рай, говорит.

Придет – предложу ей рай в ее кабинет перенести. Степенный секретарь принесет вам кофе и попутно руку в резиновой перчатке в вас сунет.

Перчатку с руки мне содрать?

Но мы с вами, Татьяна, разве настолько близки… сумев стать отважным, безбедное будущее себе обеспечу? Мне очень хочется сказать, что я не продаюсь. Для меня, поверьте, в Барнауле вакансия была, но я отклонил! Правда, основанием никак не чувство собственного достоинства выступило.

Барнаулом меня не покупали – об освободившемся месте по моей же просьбе в известность поставили. Отсюда я решил выбираться и Барнаул мне подходил, но реальная возможность представилась мне в момент, любовным приключением озаренный.

Властительницу моих дум и подъемную машинку для моего пениса Люсенькой звали. Я в свою очередь специалисткой по подрывной деятельности ее называл.

Мое нутро посеянным Люсей дисбалансом довольно жутко трепало. Нас, гинекологов, от женщин обычно не сотрясает, но с Люсей меня до заскоков разобрало. У ее дверей дежурил! Скабрезные записки в ее газетный ящик подсовывал!

Неведомая мне до того времени оголтелость. Вытянувшееся до звезд дерево безудержной страсти. В благоприятных условиях моего кабинета вряд ли бы я Люсенькой заразился. Женщина приходит на прием, восприятие гинеколога обнуляется профессиональной сушью равнодушия… с Люсей я не на приеме. Полагая, что ей это не нужно, Люся в женскую консультацию не ходила; переменить ее точку зрения мне, конечно же, следовало, но о том, что я гинеколог, Люся не знала, а кто из обыкновенных мужчин будет советовать женщине в консультации наблюдаться?

Я мужчина гинекологический. Поскольку выдаваться не желаю, о консультации ни слова.

Поддавшая Люся сама как-то бросила, что побывать в женской консультации жизнь ее пока не заставила – я чуть себя не раскрыл, но вырывающиеся поучения сглотнул и лимонной водкой запил. Положение дел я от тебя, Люся, скрываю. Катясь по наклонной, лезу к тебе губами, одной рукой обнимаю, а второй член достаю, в постельных контактах я никогда не был хорош, но с тобой, Люсенька, я вполне: «Я не горяч, но я предупреждаю, отчаянное что-то есть во мне». Если бы я разъяснил, что произнесенная мною фраза принадлежит принцу Гамлету, в Люсеньке я бы настороженность вызвал: что он за тип, откуда в нем такие познания; интеллектуальность у нас не в почете. Кто высунется, остракизма от масс удостаивается.

Думающие головы у нас наперечет, а крепкие фаллосы, похоже, в достатке. Какой-то из них мою Люсеньку теперь долбит. За меня она не держалась – относилась несерьезно, постоянно по телефону кому-то названивала: привет, Ванечка, здравствуй, Василий… пронзительно воющий гинеколог! У ее двери Люсеньку жду, а она с тупо глядящим кабаном по лестнице ко мне приближается. На меня поглядел и тупость в его взгляде ненавистью разбавилась. Люсенька взглянула на меня беззлобно, но не поздоровалась.

Я пошел вниз. Оставленный гинеколог отныне строгий аскет.

С автозаправки Люсю должен забрать другой. Своей беременной подруге она говорит, что у нее были и умные, и здоровенные, но ныне у нее мужчина, который умнее умного и сильнее сильного.

Дожимаемая морозом подруга бесконфликтно кивает. И, не сдержавшись, орет. Встречайся с кем тебе вздумается, но меня-то зачем сюда привела?!

Из-за мамы моей? Но моя мама мертва и поиметь с нее… на ее прошлое обопрешься? Ну скажешь ты уголовнику, что у пришедшей с тобой подруги мама в правоохранительных органах – скажешь и растревожишь. Он отступит к машине и, запрыгнув, исчезнет вдали, а ты, млеющая, и я, замерзающая, мы обратным курсом поковыляем. Ты, твой уголовник, твоя подруга, ментовская мама подруги, в этом уравнении и подруга-то лишняя, а уж ее мама, которая такая мама, что майор МВД, здесь крайне… уголовника к культурному обращению принудить ты преследуешь? Волнуешься, что он тебя куда-нибудь завезет и с кем-нибудь поделит, а так не посмеет: у бензоколонки мне подружка случайно попалась, а у подружки чудесная мама, мама-мент, если ты, ха-ха, удумал пошалить со мной бесчеловечно, она, ха-ха, все расследует и тебя, ха-ха, достанет. Жесткость и упертость у нее носорожья. А я лапочка, кисонька… поехали, зайчик.

Разнервничавшийся уголовник засомневался, но Люсю к себе посадил. Рывок, накат и в точку для меня превратились. И из точки мамино лицо стало расти.

Я отшатнулась, с выставленными руками обреченно заблеяла, щелкающая зубами матушка меня не пожалеет, она кремирована, но до скончания моего века она будет меня сжирать, унижать, отвешивать мне подзатыльники и пощечины, со дня ее смерти я иду к избавлению, но продвинулась я недалеко.

На кладбище скорбно разревелась, а на маму скосилась и ручьи в миг перекрылись – сколько ни горевала, в слезах выражения не нашло.

Горестные захваты скорби поддушивали меня из-за человека, в соседнюю от мамы могилу помещенного. Отца моего. Хоронили их вместе, но не потому, что кто-то без кого-то свою жизнь не представлял и на суицидальном экспрессе вдогонку за второй половинкой отправился.

Убили они друг друга.

Бытовая склока, немытый нож и бутылка опустошенная, папа маму огрел, а мама его пырнула?

Отнюдь. Подобное холопство не извольте даже предполагать. Моя матушка – безродный, темный мент; батюшка – учетчик кирпича, но единственно верным дуэль на пистолетах была ими признана.

Мама на отца с лаем, отец, отбиваясь, лягается – взаимоотношения тяжелейшие. Помог бы развод, но в ярой оппозиции данному выходу не ослабевающая между ними любовь: дерутся они, не сказать, что любя, но любят, что поделаешь, любят. Когда же ты, сучка, сдохнешь…

У отца с языка сорвалось. Влезающая в мундир мама, полуодетой, надавала папе затрещин, а он ничего, соразмерную порцию маме не всыпал. Ушибленные места потирает и что не домыслил, домысливает.

Ты за продолжение войны, маме он бросил, а я, наверное, черту бы подвел.

И как бы ты умудрился? – выпятившаяся мама его вопросила. – Если мы не расстанемся, мир нам не светит, ну и откуда тогда мир, из расставания? Ты что же, ради мира нашим браком согласен пожертвовать? Ну ты, подонок, у меня наплачешься! Мы еще не развелись, но я тебе авансом – сегодня же с кем-нибудь потрахаюсь и фотку его члена тебе пришлю. С сопроводительным текстом. «Перед тобой эрегированный Корней. Мы новый господин и прислужник. Я покорно наклоняюсь, и он свирепо меня натягивает, безжалостно меня…

При живом мне не достанешься ты ему! Жить и знать, что ты с Корнеем или Еремеем, для меня исключено. Как и для тебя, наверное, составлять протокол и быть в курсе, что пока ты хулигана оформляешь, я Клаву или Зину досыта болтом потчую. Очевидно, что расставание и последующая смена партнеров приемлемой возможностью для нас не является, однако по мне и нашу нынешнюю ситуацию нам длить не надо. Театр военных действий не прикроем – измотаемся и выхолощенными пустышками в буднях канем. От ругани нет заряда, от секса вспышки… яростные призывы не допустить! Мои призывы. Чтобы воплотить засевшую во мне мысль, нам необходим второй пистолет. Ты из своего табельного стрелять будешь, ну а для меня какой-нибудь подыщи. Табельный у тебя не стреляет? патрон в патронник у нее не подается… ну значит, расстарайся и для себя ствол добыть. Положительное тут то, что стрельба из табельного тебя бы засветила, и если бы выжившей была ты, тебя бы твои же хорошо потаскали. После чего выжившая? После моего выстрела, разумеется. Да не вскакивай ты с ведьминой рожей! Я в тебя не из-за угла – на дуэле я в тебя выстрелю.

Условлено стрелять одновременно, с семи шагов, в тихом уголке лесопарковой зоны едва забрезжил рассвет, вспорхнувшая из-под ног ворона расселась на ветке и звучно прокашлялась, от смоченной ночным дождиком палой листвы неусладно тянет гнилью, загибание материи. Разрушение форм. Женское сознание охвачено смутой – его уход в могилу я переживу легче, чем его уход к другой бабе, но в него мне из пистолета, как же у меня поднимется рука, то есть, как же у меня согнется палец, на курок не нажму – его не убью, и не знаю, может, почувствую себя поступившей прекрасно, но все упирается в непреложность того, что я не почувствую ничего, поскольку, не выстрелив в него, я словно бы выстрелю в себя, ведь он-то на мою задержку с выстрелом своей не ответит, у него, мужика, сердце грубее, и располосовывающая удерживающими крючьями любовь для выстрела в меня не помеха: сигнал услышит и не медля пулю пошлет. Принесенный ему пистолет я зарядила. Ожидаемых им фокусов с перечеркиванием его шансов не уготовила – наведет, нажмет, и прощайте, погоны. Бай-бай, моя дочь.

Дочь меня стимулирует.

Не погибнуть, а уцелеть.

Растить дочь непросто, но соскочить было бы не по-людски, и выстрел я произведу – подачу двухступенчатого сигнала я подгребла под себя и выигранная доля секунды, думаю, скажется. Мой крик «На изготовку!» – и мы наставляем, вслед за командой «Огонь!» стреляем, я скомандую и без всякого временного зазора в живот ему засажу.

Получение в живот крайне мучительно, и я бы, Егор, тебя в голову, но страшусь, что промажу. Поэтому извини – цель я пообъемнее выберу. Тебя уложу, о тебе погорюю, мужчина ты постылый, но не последний… конечно, не последний. Есть и еще, повыдерганное оперение восстанови и приманивай – к грядущему вдовьему сезону с позитивом я отношусь.

Сколько он меня в грудь пихал, какими обжигающими вбиваниями ладони меня пошатывал, я тебе, гнида, спокойным тоном скажу. Отправляйся в ад, гнида.

Для нашей дочери ты добренький папочка, и при известии о твоей кончине она, разумеется, исстрадается – захребетная сопля бесхребетная… я сообщу ей, что папа теперь в отъезде.

В бегах. Наши телефоны прослушиваются, почта вскрывается, поддерживать с нами связь он постарается, но способ неясен. Верного товарища нет. Через него мы бы обменивались, но твой отец и приблизительной кандидатуры мне не назвал: дружить твой отец не умеет. И любить лишь однобоко получается – плотски да, но без души.

Я? Смеешь считать, что под статью его я подставила? Я его о скорой посадке предупредила и все деньги с книжки ему в дорогу сняла, а ты, дрянь, свою мать за демона принимаешь – правильно, повинись перед мамочкой, повымаливай на коленях прощение, мама у тебя мент, но как полагается себя поведешь, мамочка растает и обиду забудет.

Девочку мою чмокну, а девочка селедку под шубой мамочке приготовит. Помнишь, коза, как готовить-то? Приготовь и во двор отваливай. Нечего дочурке на выпивающую матушку зенки пялить.

Я непьющая, но ценимая мною ровность моей колеи коренным образом искривилась и выпить я не премину.

Озадачивающая разлука. Незавидное ощущение рождающегося алкоголизма. Бутылку я не осилю, но грамм за триста ручаюсь.

Тебе семнадцать! В подставляемую тобой рюмку я тебе по закону только сока могу плеснуть.

Немножко водочки в сок добавить? В капельке я тебе, пожалуй, не откажу.

Триста мне, а двести тебе? А ну-ка вставай и из-за стола… что тебе рассказать? Что твой отец натворил?

А знаешь, не заваляется за мной мой рассказ. Полагала, что затруднения будут, но подумала и ничего сложного: твой отец – учетчик кирпичей, и на складе, где кирпич, он пригрел анашиста. С подобным типом людей сближаться недопустимо, но Егор из жалости его впускал, рыбными консервами заставлял подкормиться, искурившийся парень любой тощенькой модельки худее: реакция притупленная, психика поврежденная, протягиваемую ему банку не видит, а увидев, пугается, что его острой кромкой открытой крышки зарезать хотят.

Что-то на складе он все же ел, и поглощаемые им калории от перехода в состояние более мертвое, чем полуживое, его удерживали.

Продолжал ли он курить дурь?

Разумеется!

В вечер накануне происшествия он и на долю Егора косячок притащил. Еле донес, сказал. Я, Егор, обычный дуть стану, а для тебя я экстра: навыков сворачивать великаны я не утратил – мне, Егор, не на что пожаловаться. Когда ты твоего крокодила в себя втянешь, твои жалящие пауки под фонарями прилягут. Выведенные тобой на свет, они нестрашны – улыбчиво гуляй и топчи. Неуловимо перемещаясь в горячечном сумраке твоей планеты, они вливали в тебя яд несогласия с судьбой, но пауков ты оттуда выкурил. Покурил и выкурил. Ненатужно подымил и развязался.

О духовном убожестве твоего отца не мне тебе говорить, и косяк он, конечно, не ради какого-то преодоления – удовольствие от жизни получить. Обкурюсь и кайф, и чудесно… анашу он не смаковал – поскорее заторчать желая, косяк, что по обхвату с гусиную шею примерно, за пять жалких минут под корень извел.

Егора, естественно, повело, и сознание из него вон. Ладно бы увлекательные наркотические картины пошли, но визуально перед ним ничего. Слухом улавливание происходит – скрежет, вскрик; пришедшему в себя Егору незамедлительно бросилось в глаза, что склад опустел. Кирпич вывезен! Из всего кирпича две половинки осталось. Совсем неподалеку от головы валяющегося анашиста Сергея.

А вдруг он еще дышит? На вид рана откровенно смертельная, но я в ранах не разбираюсь, да и степень живучески у каждого своя, кто-то с четырех километров без парашюта рухнет и выживет, а кто-то оступится на крыльце и покупайте мне, пожалуйста, гроб. Не будучи скаредными, и на церковное отпевание общими усилиями изыщите.

Вышколенные в подслеповатости мужички в подрясниках. Анашисту Сергею они, что самбисты в подгузниках – на помосте жестокой битвы с князем тьмы он боец помастеровитей, с Богом в связке поплотнее, повзаимнее, от пробравшихся воров Создатель его, видимо, оберегал, но чтобы предотвратить удар, не вмешался.

Я, Сереженька, тебя оберегаю. Не праздно, а оберегающе с тобой говорю. Моей рекомендации последуешь, и не проломят тебе, Сереженька, кирпичом.

Священнослужители притворяются, что любят Меня и чтят, а ты, Сереженька, притворись, что ты отрубился. На учетчика Егорушку смотри и себе такой же внешний облик придать пробуй. Воры придут, на Егорушку поглядят и поскольку факторы типа препятствования, опознания и свидетельствования чумой от него не исходят, Егорушку они не побеспокоят.

Отмычка, Сереженька. Не к ларчику с твоим спасением – дверь склада вскрывается! Наползающее на тебя шарканье подошв милую беседу, ты думаешь, тебе обещает? Сомкни же ты очи и подбородок закинь, обезопасишься ты, Сереженька! Прибитость органов чувств сейчас явишь, и кирпичом тебя не жахнут – Я тебе говорю.

Тебе веление свыше, а ты зачем-то по-своему: поведение эспрессивное, к движению навстречу опасности размахивание рук ты прибавил, не в себе ты, не под защитой сознания, и ты ли один: «выхожу я на поле – и вот, убитые мечом, вхожу в город – и вот, истанывающие от голода: даже и пророк, священник бродит по земле бессознательно» – анашисту Сереженьке от литератора Иеремии.

Куда он делся из Иерусалима, вашим историкам неизвестно. Традиционно они сходятся на том, что он вроде бы в Египте скончался, но кто-то и Австралию выдвигал.

Версия. Поразительно ли глупая, поразительно ли правдивая; где бы он, Иеремия, ни упокоился, ты, Сереженька, на складе концы отдашь.

Твое сознание тебя не защитило, а оно не защитит – никакой Бог защитой не станет.

У Егорушки оно мудро погасло и Егорушка отсиделся. С собой отчаянно советуясь, невпопад отвечает.

Мне предпочесть убежать? Две половинки не склеить. Супермен бы их сцепил, но к чему?

Безоглядное исчезновение сыграет мне на руку. А на какие средства мне это осуществлять?

На Сережу смотрю и грусть разбирает. Дома денег схвачу и на поезд?

Траурная мелодия ноги сковала. Пойти с повинной мне жена не предложит? Вкусивший моего милосердия анашист зрит в потолок вопрошающе.

Может, ментовские дружки моей жены дело вообще замнут? От стоящего запаха анаши и Сережи расколотого меня опять забирает.

Кирпич не я, Сережу не я, так какого мне явка с повинной взбрела, в чем мне виниться? Я схвачу себя за хвост и уведу себя назад в кумар.

Пододвигающаяся ко мне наплывами жена бурчит, что я выгляжу немотивированным. К моему хвостику лезут мерзко выпячивающиеся лошадиные зубы.

Помимо денег мне и липовый паспорт у жены попросить? Анашист Сережа против банды выступил, но меня своим мужеством не заразил.

Плодящихся на складе орлов я из-под контроля не выпускаю. Без паспорта мне билет на поезд не продадут. Соединившаяся крыльями орлиная туча водит хороводы вокруг табуретки.

Полуголая жена. Я еще не в розыске. На всем пространстве от Землянухи до Гоньбы орлы и кирпичи. Сняв ночную рубашку, жена меня поцелует?

Билет мне и по моему собственному паспорту купить можно. Анашист Сережа говорил мне, что он из Землянухи.

Орлиному заклевыванию, распарыванию, спариванию мне аплодировать или свистом сопровождать? Анашист бездыханен. Жене это казалось смешным, но я над ее проделками не смеялся.

А из Гоньбы у меня кто? В вопросе соблазнения цыпочек невеждой я никогда не был. Не пройти ли мне до деревянной кушетки и не вздремнуть ли мне до ареста?

Причина пережаривания яичницы не вспоминается. Меня прихлопнуло, от меня убыло, во мне заледенело. Гр… гр… Встрепенувшись на журчащие соки, во мне оживает нерасщепляемый сор.

Я запинался на слове «гроб». Предохраняйте зародыши вашей индивидуальности от голода и тоски!

Отключка берет мзду. Взбежавшие на перевернутые корабли мореплаватели, какие вы несете потери? Нечто насчет жены пришло и, позвякав, в лунном желе растворилось.

Как из ведра. Льет не дождь. Улюлюкающие пальмы, назад, окапывайтесь, твари, назад! В гранитном гиппопотаме выдолблены звезды и проливаемое в них извлекается из них слитками.

Жену я досконально. Анашист Сережа, а что если я с твоим паспортом свободу сохранить попытаюсь?!

Затяжные низкочастотные трели. Послужившая мне жена выставляется мной на торги. Маленькие крепенькие попочки, вы такие необученные. Я зажигаю благовония и прознаю, что с комбината быстрого питания украли зарплату.

Открытие новых богов поможет мне раскрыться. Наводка анашиста Сережи, а прикрытие моей жены?

Всем, всем, всем, для работы в массажном салоне требуются девственницы-озорницы. Вытаскиваемые из звезд слитки, по-вашему, не золотые? На паспорт заклинательно подышу и данные в нем поменяются.

Жена приличная, жена моя, первоначальная цена сто пятьдесят. Мне самому любопытно, прельщусь ли я мыслью разводить страусов.

Я поворачиваюсь левым. Анашисты замешаны, но кассу комбината почистили не они. Достойно, скажу вам, очень достойно – очень достойный секс-шоп.

На изготовку!

Ага, жена. Лихая жена пистолет навела. Причинить мне зло без смущения рвется. Будь я неладен, если стремления у меня не аналогичные: прицелился я отлично, эмоциям не предаваясь, тебе я дам два замечальных яблока, себе восемь червивых возьму, про себя заявил и в голове перевариваю – оградительные яблочные цифры. От колотуна оградиться: меня бы потряхивало, но я о яблоках и я унимаю, несмотря на мои яблочные уловки нервические сокращения убыстряются и без увеличения интенсивности отвлекающих яблочных впрыскиваний мне твердую руку при стрельбе не заиметь, неблагоприятная ситуация! Шестнадцать яблок я поделил между четырьмя папуасами, а трем папуаскам я по яблоку, по поглаживанию и по вдуванию – я женат, но моя жена напротив меня, и она, девочки…

Огонь!

Йох, как же она меня мигом… пуля. Одна. Одна ласточка весны не делает. В животе дырка – большой палец спокойно входит. Я бы не расковыривал, но к чему мне вести себя правильно? Чтобы до приезда скорой помощи дотянуть? Жена не вызовет. Что кому-то из нас надлежит быть вычеркнутым, идея моя, и на жену я не в обиде. Ну загибаюсь я, истекаю, договор – есть договор. Принесись сюда медики, они бы меня, вероятно, вытащили, но идея же в том, что кто-то из нас уходит и другому начать новую жизнь не мешает. Мы заключили, и терзающие меня безумные страдания – не повод для расторжения. Смыкающееся кольцо моей боли и его объятий, дьявол меня заберет! наткнувшаяся на камень лодка пробита и в нее втекает, а из меня вытекает, днище у лодки ветхое или камень заточенный, канючившая дочка упрашивала меня на лодочке ее покатать, ну что ей, дурочке, среди зимы-то взбрело, девочка моя неразумная, почему от тебя бензином разит? Велико искушение сказать, что ты себя губишь, но что из того, что лучше бензина, тебе наша провинциальная действительность предложить может? Лыжи, коньки… бензин… на пороге смерти ничто из бывшего здесь не перевешивает. Ни кирпичи анашу, ни анаша посуду – до поступления на кирпичный склад я наборы чайной посуды толкал. С коробкой по квартирам шастал. Что у меня с собой, я через дверь – они в глазок смотрят, а я вынимаю и описываю.