Текст книги "Оставь компас себе"

Для подозрительной бедноты у меня керамика. Фарфор подсовывать ни к чему.

Количество предметов, само собой, не двадцать, не двенадцать, пара чашек, пара блюдец, чайник в семейном кругу обсуждается и отвергается, я честно тружусь и небо надо мной сжалится, подкинутая им супер-сделка меня приободрит, для ваших бизнес-партнеров вам бы подарочный кофейный у меня приобрести.

Вы не шутите? Покупаете?! Туда и обратно я за пятнадцать минут слетаю и заказанный вами кофейный вам… за десять? Думаю, успею… летные характеристики у меня образцовые! Вы пожалуйста денежки мне отсчитайте, а я полетел.

Осмысливающим произошедшее, я понимал, что щелочный клистир я по большей части сам себе поставил. Фарфоровый! Подарочный! Ну у кого из наших средства на него найдутся? некто, кто при власти, купить бы мог, но не у меня же, не у разносчика по квартирам – когда он сказал, что купит, мне бы не за набором лететь, а со всем присутствием духа промолвить, что набор уже ваш. Я припру. Я быстро. Стирайте с полки пыль и не волнуйтесь – за набором дело не станет. Он аккуратно упакован, и упаковку я лентами, можно, конечно, и без лент – если лентами, то красными, а без лент, значит, без лент, по внутренней необходимости лентами бы я не перевязывал, но по вашему распоряжению лентами я перетяну, в лентах я нестесненный, запросы моих клиентов и до черно-голубых простилались, и я заткнуться им не сказал, жесткая рекомендация выбрать чего попроще от меня не последовала, конкурирующий со мной разносчик Вариконов такое благоприятствование вам бы не предоставил. Я покупателям угождаю и поэтому у меня все непоколебимо гладко, а с Вариконовым что-то случилось – за последние полгода одиннадцать килограммов веса он потерял. И шесть сантиметров роста. Случай, да, невероятный, невероятно исключительный, исключительно сложный – не бы болтать, энергично распространяться и от двери отшагивать, для находящихся за дверью теряться, выход из подъезда – эвакуационный выход. Выходи и камнепад тебя не коснется!

Я вышел. Браво тебе, персона ты, вижу, умнейшая, чего же ты, идиот, назад-то пришел?

Подарочный кофейный продать. Назад я устремленным вперед – к всплывшему передо мной островку лучшей материальной доли. Едва бы я приступил к привыканию, он бы, разумеется, вновь опустился под воду, но меня бы и мимолетный отдых порадовал. Пожить не вкалывая – солнечнее не представить… аналитический подход я в эйфории не отрыгнул: дом облезлый, район рабочий, ну кому тут подарочный кофейный понадобится? И главное, у кого тут свободные деньги есть? Но я предложил! Мне бы зарыться в тину, но вероятностью совершить эту продажу я оттолкнулся от дна и к моему островку; в его направлении не поплыву – он и не всплывет ни хрена. Самонадеянность, но кто знает, может, в той квартире семья, у которой на привилегированное жилье нет, а на подарочный кофейный потратиться не проблема.

У женщины, что со мной говорила, голос не как у спившейся. Немало, для нашего гиблого поселения совершенно немало, мгновение после пробуждения. Будто из потустороннего мира венулся. Кто не просыхает, у того период, возможно, продолжительнее, но у меня мгновение. Я забредаю, меня вышвыривают, запугиванию я там не подвергаюсь, девственная плева приманившей меня бурятки лопается сама, ты бурятка… я неотразимая бурятка… а почему ты бурятка?… а почему бы буряткой мне не быть?… у тебя окно. Практически всех выбросившихся из окон оттуда выкинули. Странно.

Что странно?

Твое лицо светится от удовольствия. Накрашена ты весьма густо.

Я перед ночной дискотекой подкрасилась.

Тебя на ней зацелует Набоков, потащит трахаться Достоевский – нечистая игра. От писателей тебе надо держаться подальше.

А от тебя?

И я не ангел. Моя законопослушная внешность меня ни к чему не обязывает. Нестареющее чувство скорого обладания! наблюдение за нами не ведется? Совет трах-экспертов, он постоянно будит. Если сношение парочки на их взгляд посредственно, ими отбивается телеграмма в отдел наказаний, и парня насильно пичкают афродизиаками, холодную девушку, добиваясь вырубания препятствующего мозга, крутят на карусели, карусельный станок!

Ну и в честь чего крик?

За карусельный станком Вариконов стоял. Зарабатывая недостаточно, в разносчики сунулся. Сражаться мне не хочется, но кто со мной конкурирует, того я давлю: ты, Вариконов, мимо ушей не пропускай. С выверенным планом действий я бы точно с тобой разобрался, но составление не задается, чем мне перекрыть твою более низкую цену, не выискивается, никуда не годящийся разум – рассадник микробов. Я никогда не буду сообразительным. Зараза спускается к яйцам. Несбыточным кажется все.

С доставкой подарочного порядок. В голове, боюсь, упадок. Набор они рассмотрят, повертят и не купят – виды островка потускнели, за вздымающимися волнами он почти неразличим, причаливать запрещено? А всеобщая гармония? Я бы копеечку срубил, и она бы настала, а так… в общем, примите во внимание.

Не показав набор, я, естественно, не уйду. Меня тянет загрустить, наплевать и отвалить, но я не уйду.

Ушел бы – не прогадал! это да, это неопровержимо, но я не ушел. В давние времена крест на одежде означал готовность идти в крестовый поход, а у меня в руках по коробке, что означает – продать я их намерен. Вне зависимости от обстоятельств коммерческую операцию провернуть!

Открывайте: я пришел и подарочный кофейный, как обещал, принес. Что я пришел, вам безусловно начхать, но я с набором: вы им заинтересовались и можете на него посмотреть… прежде я был поприятнее? Тогда в меня ярчайшей надеждой полыхнуло, а сейчас розовую пену я сдул. Я уверен, что вы ничего у меня не купите, но показать вам я обязан, и если вы мне откроете, я вам покажу.

Дверь изнутри на себя, я спешу пронырнуть, в прихожей меня поприветствовали, ответное приветствие у меня вышло, но не органично – с усилием над собой. Мужчина и женщина как под копирку бритые, в поблескивающих водолазках, поверх ожерелья; провалившимися глазами глядят на меня нежно, инопланетно, на пришельцев похожи ужасно. У тех вроде глаза навыкате, но выражение такое же – мир тебе, землянин, взойди к нам на борт и безболезненно препарируемым будь; а пачку кофе к кофейному набору вы прилагаете? – спросила у меня женщина.

Кофе, пробормотал я, вы в магазине… хотите, я за кофе схожу? Идущий от сердца порыв вы пожалуйста не гасите!

Человеческое сердце всего во Вселенной прекрасней, величественно промолвил мужчина. Но если его вырезать и сутки в тепле продержать, запах от него одуряющий. Великолепно, что вы пришли. Недавно мы о вашем существовании и не подозревали, а теперь вы здесь и никто из нас не насторожен.

Словно тысячу лет знакомы, заметила женщина. И я не про земные года.

Она про световые, веско сказал мужчина. Измерения, помимо космических, нами не признаются. Клочковатые галактики складываем и пространственно расхаживаем без ограничений; дошагав до соленых созвездий, слизываем с них соль, а в малом параллелепипеде космохохота остроумные шутки стараемся отпускать.

Между пугающе вспыхивающими звездами пролетел пресыщенный транссексуал, с улыбкой промолвила женщина. Из парня он в девушку, потом снова в парня, в девушку, наверно, опять придется. Он или она, не знаю уже, кто – скукой по немилости судьбы загипсован. Вырывается! решается на изменения, ситуацию не переломить. Когда она безнадежна, что у нас всегда про запас?

Отправка, пробормотал мужчина. Заправка. Чем надо закинуться и в космос себя отправить. Ну а кто не принимает, тому без приема лететь. В коллективном сознании полет – это движение, но движение – это жизнь. Полет, конечно, тоже жизнь, но жизнь, ты понимаешь, какая.

В космосе жизнь при абсолютном нуле, промолвила женщина, а мы про полет туда. Нас туда наши сущности увлекают. С перебитыми крыльями не взлетишь, а с перебитым позвоночником? Но бесперспективнее всего перебитая вера в полет.

Ты об исчезнувшей потребности, промолвил мужчина. Контроль за собой нам бы усилить. Поменьше спать. Кофе хлестать. Из кофейного набора, что он нам принес?

Бог подчиняться не привык, сурово сказала женщина. А кто здесь Бог – я или посуды расносчик? Я Бог-женщина! Среди нас и Бог-мужчина, но это не он.

Я готов отстаивать, что это я, напористо заявил ее сожитель. Мне не хватает ласки, понимания, заботы и денег, но я столь же Бог, как и ты. Имущество у нас убогое, но мы астронавты, а астронавты, они – Боги. На их корабле, куда они никого не впускают. А его мы впустили. Кофейный набор заберем, а его самого отошлем?

Тайны нашего пребывания в космосе, побагровевшая женщина процедила, ему по окрестностям не разнести.

Грохнем, улыбнулся мужчина. И жизнь своим чередом пойдет.

Он улыбается, а она пролезает мне за спину и входную дверь на ключ, на цепочку, от смерти я, похоже, на волосок – в пустыне я бы спел о зонтике, а в их квартире об автомате, наверно. Ну и о воде. О воде, само собой, в пустыне – я бы пел о зонтике, о воде, из-за пересохшего горла я бы пел и себя не узнавал, как же плохо мне дышится, у меня руки болят. Коробки я еще не поставил и моим рукам приходится нелегко, напряжение в них вулканизирует, не мучай ты нас!

Отдых! Дай нам отдых! Отдых! отдых! отдых! Или в грядущей схватке с транссексуалами мы, руки, тебе не помощники.

Так, мужчина, что передо мной, он – бывшая женщина? А его женщина – бывший мужик?! Кувырком с холма и, приземлившись, покатился. С трамплина рыков и фейков. Ты упал, но не окончательно – жесточайше упасть тебе только предстоит, после вылета с трамплина и соприкосновения с твердыней ты не очнешься, падение с трамплина тебя доконает, но сейчас ты должен в сознании быть. Вниз с трамплина ты катишься погожим днем, в летней расписной рубашке – до безысходного проваливания в хвойный воздух пять секунд. Четыре. Сообщество благонравных лиственниц. Краем глазом цепляю и подмигиваю. Я погибаю, но потери самообладания не допускаю. Прикончивших меня транссексуалов Суд Истории, не сомневаюсь, осудит. Кто из них мужчина? кто женщина? низкорослость и щуплость у обоих, округлой груди ни у кого; проведя ладонью, женскую я бы выявил, но женская грудь и у нынешнего мужчины возможна – с прежних времен, когда женщиной был. В прихожей у них картинка. Что-то пернатое с надписью полукругом. Я придвигаюсь, читаю – бо-лот-ная… аф-ри-канс-кая…

Меня заинтриговало.

Бо-лот-ная аф-ри-канс-кая пти-ца…

Птица!

Бо-лот-ная аф-ри-канс-кая пти-ца ки-то-глав…

Птица китоглав!

А почему по слогам я читал? Какой я ни есть, читаю я хорошо, но только что я убедился в обратном и к себе я в претензии, за обнаруженную дебиловатость себя я намереваюсь раскритиковать…

Это нормальное явление. Я не безмозглый, а на нерве и отсюда нарушение связей, разбивка слов, блок из узлов и окончаний натирают на терке, а он мягчайший, сочащийся шипящей слизью, транссексуалы меня порешат, трупные мухи на мне рассядутся, болотнаяафриканскаяптицакитоглав. Собрался и выпалил. Душа была в пятках, но я собрался и смелость, ощущаю, прилила.

Чувствую единение с храбрецами. С Владиславом Вяловым, бешеного добермана во дворе отлавливавшим, с экскаваторщиком Кублаковым, нашу сырую речную рыбу на суси пускающим, на транссексуалов я бы бросился, но не безрассудство ли? одновременно на двоих мне не кинуться, и если я на него, она на меня и… я получу, что хотел. Непосредственное выяснение сразу с двумя. Ну и чего я поимею – до нокаута меня измолотят и валяющегося беспроблемно умертвят.

А не поговорить ли нам о старых временах? В зарастающем саду мы у самовара, покашливающая крестьянка раболепно подносит нам несъедобные коржики, за оградкой ходят колесом скоморохи. Братушки, вы не проголодались? – сердечно я спрашиваю.

Транссексуалы озадаченно втянули щеки. Куда я поведу со скоморохами, им непонятно.

Скоморохи бодры, мы, кричат, не голодны, под палящим солнцем в угаре мы большем, но и под градом ничего, град-то с пельмень! Без пельменей катастрофа, всяческое оскудение, на просвещающие пельмени вы позваны? К ведунье Гликерии, чей павильон тут в ярмарочные дни возникает.

Ты ей грошик, и она тебе пельмень. И от пельменя тебе разные полезные видения. Обработанной земли у нас тут всего чуть, но головы мы весьма обрабатываем – тоску корчуем, тревогу скашиваем, в нелепейшей позе застынем, но недостающее доберем, когда Гликерия к нам приезжает, к бутылке у нас никто не прикладывается.

Самогон и пельмени. Да их и близко сравнить нельзя! Развенчан он, самогон. У нас правят пельмени, но пельмени ведуньи Гликерии необходимо по-умному, по-немногу, а я семерку сжевал и переел, поросшая лишайником Любушка серп на меня поднимает – со свалившимся на меня кошмаром я справлюсь. Скоморох подрыгается, и вся нечисть из него вытолкнется и по ветру развеется!

Под градом особенно сподручно от нее избавляться.

Если по вам град не бьет, вы не можете считать, что сейчас никакого града. У вашего идиотского самовара сидите и помалкивайте… погаными коржиками вздумали меня накормить?! барская гнида, бесправного трудника ни во что не ставящая… потише? А чего мне потише? Коржики не попробовал, а уже охаиваю? Но коржики ведь Любушка вам принесла, а как она стряпает, знание у меня полное. В кровати меня Любушка устраивает, но ее щи, ее коржики – удавлюсь, но вновь отведать себя не заставлю.

Мою Любушку кто-нибудь из вас непотребно желает?

Я ею не торгую – я по ее поручению говорю. Будет оказия, ты меня предлагай, с разбрасывающихся деньгами господ в равных долях поживимся; однажды мы провернули, но не деньги с Любушкой сняли, а на собственные сбережения носы выправлять поехали.

Больно нравственный нам попался. Я ему про Любушку, про телеса ее сдобные и вполне доступные, а он мне в рожу. В избушку к Любушке вбежал и там в рожу ей.

Мне он сказал, что по его прежнему мировосприятию драть шлюх ему не возбранялось, но он обрел веру и теперь грешит меньше. Поскольку он купец торговать ему приходится хитро, обманно, но отягощения продажными девками он не производит.

Его тянет, но он перебарывает. Кто искушать меня не побоится, тот пожалеет! Мы с Любушкой, Господи ты боже мой, удостоверились. Что же, Господи, за жизнь, неприятными случайностями преисполненная…

Скачки на баранах! У нас на ярмарке проводились, и я скакал, но до финиша не доезжал. Баран меня не сбрасывал – вставал и ни в какую. Бараны, что у моих соперников, еле-еле бредут, а мой и того не делает – совершенно не пыжится к победе меня привезти.

Скоморохи на баранах для простого народа забава настоящая! состязание у нас шуточное, но выиграть каждый из нас мечтает – в выплескивании былинных россказней мы заодно, но на баранах или на свиньях друг к другу отношение у нас враждебное.

На свинье быстрее, рискованней! чьи былины мы исполняем? Сами складываем. Все изругавшись, насочиняем и преподносим – Мирославка на дудочке, Арсенька на волыночке, а я текст. Потом текст выдает Мирославка, а мы с Арсенькой играем.

Я – сопельщик. Сработана из ивы, звук в ней от сипловатого до пронзительного, принуждаемому сыграть «Боже, царя храни» отступать некуда. Торжественности, добрые люди, не ждите, но мелодию моя сопелка вам выведет.

Подверженные патриотическим страстям монархисты с нагайками. На меня прут, за скоморошье веселье сумрачно выговаривают, ты, клоун, паясничаешь, а у нас за Россию сердца болят! В опасности она, Россия наша великая! Давай нам «Боже, царя храни», и может, отпустит слегка… играй серьезно, потому что за глумливость мы тебе землеройку в рот засунем, да и зашьем!

Самым склонным к насилию среди них был заведующий церковной кассой Игорь Игоревич Бутурбулин.

Древком своей нагайки подбородок мне вздернул и процедил, что он Бутурбулин, что Игорь Игоревич он, заговорил я, говорит, в полгода и сразу низким голосом говорить начал. А нагайка у меня между прочим боевая казачья. Мало что лоб тебе рассеку, но и мудяшки твои поколю.

Да чего вы, Игорь Игоревич, чего вы на нас с вашим зверским…

Я тебя прощупываю!

Желаете для себя прояснить, не враг ли России сейчас перед вами?

Вас у нее расплодилось – сатанинская крольчиха столько не наплодит. Меня вчера шелестением газеты разбудили! Венчанная со мной баба ее под чашку чая пролистывала. Газета достоверная, черносотенная, почитаешь ее и поверишь, что против святой империи нашей все только и делают, что заговоры составляют. Ситуацию они раскачивают, но мы с Божьей помощью стабилизируем. Мещане ли они, к аристократическим ли кругам принадлежат, засветившихся недругов мы перебьем! Хорошо… головокружительно! Заграничных трудновато, но местному элементу не уцелеть – кто с недостаточной тщательностью и серьезностью за Россию радеет, того мы в расход. Итак, скоморохи, что у вас с былинами вашими? Мать-Россию вы в них не топчете? Из сложенного вами недавно что вы тут нам сообразите?

«Цари Фарсиса и островов поднесут ему дань, цари Аравии и Савы принесут дары…

Вы, скоморохи, о ком? Кому поднесут? Самодержцу Всероссийскому?

В Библии о нем нет, а мы из Библии. Дани, даров и почтения царь Соломон получатель.

А из-за какого-такого кривоумию вы нам про Соломона еврейского? У нас, русских, что, своего царя не имеется?

Про Соломона мы поскольку мудростью он легендарен. А наш российский государь… не замахивайтесь на нас, не нужно нас мордовать! С расквашенными рожами и кишками отбитыми мы с должным упоением патриотическую былину вам не подадим. До окончания исполнения надирание нам задниц откладываете? Ясно… сдадим и этот экзамен. Будем исполнять пока удалиться отсюда вас не припрет: вслед за князем простолюдина прославляюще отметим, затем черед монаха-воина, монаха-молельника, монаха-искоренителя… измочалимся в усмерть, а жаль, не хотелось бы… без Мирославки нам полноценное полотно не развернуть, а он, считайте, не в строю. У него падучая, и он сейчас свалится.

Тупая сволочь, чего же ты не падаешь-то… в определении мирославкиных припадков я, господа, сбоев не даю! Надвижение узреваю, как вы, патриоты, западную угрозу видите.

Губы, Мирославка. Перед припадком у него чмоканье губами и… от вас не укрылось?! Задвигал глупый Мирославка. Дошло наконец-то.

Ты, Мирославка, дудочку мне передай и вались. С дудочкой упадешь, она треснет, и нам тебе опять покупай. Издержки у нас на твои дудочки зашкаливающие и следующую дудку мы тебе из общего котла не оплатим: из причитающегося лично тебе на дудочку выделишь. Да, в твоем кошельке сделается пустыня, но мы не потянем и на дудочку тебе, и на лечение, Мирославка, господа патриоты, анисовыми препаратами привык падучую сдерживать.

Водочкой анисовой под огурчик соленый.

У кого падучая, соль вредна, а алкоголь недопустим абсолютно, но Мирославка нарушает и не жалеет – впускаемая запретность, брачуясь, увесисто в нем черную немощь придавливает.

Сказать по совести, анисовой под соленый огурец и мы с Арсенькой не чужды. Отзывчивый, зачуханный Арсенька в корчму заскочит, на подносе мне вынесет, в духоте и смраде штаны протирать по стилю мне не подходит: неограниченности открытых просторов мои предпочтения. Промозглыми буднями вдоль замерзающих посевов шагая, былины сочиняю, удар за ударом пропускаю, былина не приходит, а грабители тут как тут, разойтись с ними миром мне не выгорит, ножички к животу и шее приставили и отбирают, монетки из сокровищницы, что в мешочке на ляжке, выгребают, а я на небо гляжу! Высматриваю, не опускается ли ко мне заступник небесный.

Пошлите ко мне кого повнушительнее – чтобы от глаз сияние грозное, а от меча и того ужаснее…

Ограбив, они же меня прирежут! Ко мне же не заблудшие добрячки – душегубная ватага псковкого Гулича ножи приблизила!

«Слышавшие сие сказали: кто же может спастись?».

Выходит, погребаете вы меня. Однако, когда они сказали, что спастись нереально, Христос им сказал, что невозможное человекам возможно Богу.

Думаете, что вслед за миллионом миллионов подобных Он и мою просьбу пропустит?

А посрамит Он вас, думаю. Его Храм рассыпается и замазки для укрепления мне на ладонь Он выдавит.

Я на небо! я верую! мое закинутое чело призывающе хмурится – сбей с него хмурь, посели на нем безраздельную восторженность, пошли ко мне с неба ангельской создание, но не девушку чистейшую, а ратоборца крутейшего. Да, Господи, выразился я некорректно – мне бы не ангельское создание, а божественное: создание топчущее, рубящее и желательно стреляющее, снабдить его винтовочной составляющей весьма разумным мне представляется. У лиходеев псковского Гулича за пояса задвинуты не бананы тропические, а пистоли тульские, и если у божественного создания лишь заурядный меч, вдобавок ко мне и божественному созданию не поздоровится; в своем я уме или не в своем, но знаешь что, Господи – божественное, но устаревшее создание ты мне не присылай.

Зайцеобразного прыгуна, косой пополам рассекающего? А сатанинской крольчихе, о которой от патриота я слышал, он не родня?

Ушастый с повестки снимается? он в родстве с демоном, но вы его не изгоняете, чего не бывает – мною с младых ногтей усвоено, что за облаками разброд происходит.

Спал я у печки, и из нее на меня шло. Воздействие голосовое. Ночь, а мне не спится, до прочих, что в комнате, печной шепот не дотягивается, а в меня вливается, я – незакаленный мальчонка, и топчан я бы от страха промочил, но шептание было жалким, прерываемым всхлипами, порядочнейший член общества из печки со мной говорил.

Пересказываемый им сюжет нетривиален, неустойчив: как жил, так до тебя и доношу, а жил я со взлетами, с пропажами, так я и жил, а она так чихала, что я вздрагивал, а после Елены я с Катериной, а пропажи у меня и часов, и воспоминаний, тут не проходила желтая кошечка? Ну совсем желтая.

Она, кажется, не моя, но я у кого-то спрашивал, по закоулкам ее искал, на групповом фото я с медвежонком. Мы окончили училище, и нас выстроили, снимают, медвежонка Петя Валинский у проходящего бродяги позаимствовал.

Медвежонок ему для заработка, а нашим ребятам для потехи – стали уговаривать фотографа, чтобы вместе с медвежонком нас снял. Купив его согласие, поводок сунули мне, и держащим медвежонка на фотографии я вышел. Дальнейшую мою жизнь медвежонок бы, думаю, скрасил. Меня понесло в Чебоксары, заложенный моим рвением динамит, разумеется, рванул громко, кости я собрал и, не попрощавшись с гнобившим меня начальством, укатил на тарантасе в поместье Руфлеевой.

Набраться свежести, не теткой, а племянницей попользоваться, лобовую комплиментарность изберу и без подарка не останусь: ваша тетя Елена цветок, а вы, Катерина, персик…

Катенькин цветок я не сорвал. Она тот цветок, что на цветущем персиковом дереве, а с этого дерева я только плоды срываю.

Вы, Катенька, неописуемо красивы, и я вас столь же неописуемо хочу!

Катенька мне отдалась. Распаленная моей молодостью Елена Владимировна отдавалась мне регулярно. Высиживая с удочкой в камышах, я маялся допущением, что нечто бессчестное я совершил. А какая собака мне подсказала в камышах рыбу удить?

Крючок здесь рыба не берет. Просветления у меня наперечет.

В Чебоксарах изысканные рыбные блюда я отведывал, а в Чебоксары я из Козловки, а в Козловке рыбы у нас завались, но в Козловке я по ресторанам не ходил, при мысли, что я могу вернуться в Козловку, я удочку чуть не выронил – мне бы сеть. Сеть для ловли бабенок. Она у меня есть, и она мною закинута, прорвалась бы она что ли… Елена бы вывалилась, и я бы греховодил не с двумя, а с одной Катериной, что привлекательно, нарастающе влекуще – охладевшая тетя из поместья меня погонит.

Уехать и Катерину с собой увезти?

Куда, в Козловку?!

Подтеки, клопы, мама… как можно дальше от мамы мне надо. С мамой я боролся, но она мое сопротивление убивала – она бедная, а я неблагодарный, сейчас ты, сынок, со мной пререкаешься, а завтра меня на мороз, хорошие сыновья к матерям с особым почетом, а ты оговариваешь, покорно в глаза мне не смотришь, былые материнские заслуги для тебя, как птичий помет на твоем плече – засранную ученическую форму я тебе постираю, именно, сынок, я! иные матери отдают стирать прачкам, но я сама и не из-за скаредности, мне, сынок, ради любимого сына кожу на руках попортить приятно, и тебе бы вдуматься, кого ты похоронишь, меня похоронив.

Обгоревший труп закопают, и ты, сынок, себе хозяин – мамочку сжег и свободу от нее получил.

Я от тебя за чертой. За чертой, ох, могильной. Меня от тебя она отделила, ну и кому ты там среди живых нужен? мама тебя покинула, и что, взамен мамы появился у тебя кто-то? Ты привязал меня к кровати, а под кроватью уголь, дрова, от меня ты избавился, ну и чего, фривольно тебе на воле? Камнем на сердце одиночество не легло?

Жуткий сын у тебя, мамочка. Не страдает он без тебя. Из заплесневевшего юноши в мужчину, от маминых понуканий к раздаче собственных указаний, Катерине я сказал меня не задерживать, обнажаться поэнергичней, она на кровати, и мне припоминается, что о кровати мне мать: прикрутишь меня к кровати и огнем меня снизу! хвала Христу, не перешло ко мне от нее пылание мозговое – в горении рассудка презрение истины, говорят, достижимо, но погоня за откровением к тому, что меня обуревает, касательства не имеет, истина – мать! Мать-истина! К ним обеим я беспрепетно. Истина стучит, продирается, в поместье Руфлеевой я на осадном положении – мелкая материальная истина. Всего рубль и щестьдесят копеек при мне на сегодня. Приблизительно три червонца на Катерину я просадил! На брошку с александритом и Секста Эмпирика сочинения. Четырехтомные!

Брошку мне Евдоким, сухой телом садовник, развязав тряпицу, представил.

Очи ваши, барин, сюда прошу. Замечательная вещица на продажу мной предлагается. По линии она у меня по семейной – не разбоем нажил, не предполагайте даже. Драгоценность на ней александритом зовется – вы по молодости, может, и не слышали, но мы, люди знающие, александрит очень смело к наиценнейшим относим. На Руси александрит символ печали. Да у нас все печаль! Ты, барин, только помысли – в Европе александрит символ влюбчивости, в Индии процветания, а у нас печали. В господском доме живут важные господа, в деревенских домишках непромытые смерды, и повсюду печаль, вековечные вздохи, мы-то вздыхаем, поскольку есть нам нередко нечего, но вам не лучше, сырами в масле катаетесь, но тошно вам, липко, пристукнуть комара руку поднимете и лень вам, и комара жалко, господа вы безмерно жалостливые, а тут и для искупления случай отменный: пей нашу виноватую кровь, высасывай ее, нам отплачивая, воздавай нам, комар, по-полной!

Мы пьем у народа. Ты, комар, пей у нас. Мы принимаем эту кару. Мы облегчаем терзающиеся души. Валяющегося под березой Ивашку хворостиной-то мы отхлещем! А Ивашка Бестаков моей сестры муж законный. Паскудное прошлое, неоднозначное настоящее, но когда его избивают, как бы и меня косвенно задевают.

Косвенно, неотчетливо, его к нам в деревню по воле злых ветров принесло, и что мне из-за него переживать – вам, барин, Ивашке бы добавить. Он перед вашей Катериной природный срамной причиндал из портков выдвигал. Заинтересовать ее думал, но она с ледяным спокойствием. Ничуть не смутилась, голубка! как она с вами в прилеске, я видел, и я разумею, что устройство мужчины для нее не секрет, но Ивашка-то задолго до вас. Вас у нее еще не было, а хер, тысячу извинений за простоту, ее уже не удивлял.

С чем связано, в чем ответ? вероятно, в том, что девственного статуса лишили ее не вы. Если не вы, то домыслы у меня, как грибы после дождя: среди подозреваемых гостивший у тетки поручик Хучин, наезжавший к тетке соседский помещик Вытабалов, проезжавший мимо тетки и племянницы почтарь Иниякин, который меня заметит и от беззвучного смеха трясется – смешу я почему-то хорька почтового. На Катерину поглядит и облизнется, а на меня взглянет и все кости у него ходуном. Ну посмеивайся, хорь, посмеивайся, наблюдаю я, с Катериной ублажиться ты метишь? Ты метишь, а я попаду. Ты не добьешься, а я насажу!

Назло почтарю Иниякину внедриться в Катерину я постановил – бесспорно вожделенной она для меня не являлась, но я ее приобнял, Катерину я стиснул! она молчок, однако мой железный обхват ей скорее нравится, с бездушным окружающим миром ее примиряет, присосаться к моим устам духа она не имела, но в пассивной отстраненности она позволила мне решительно все.

Сварил ты меня, Евдоким, сказала она мне, платье расстегивая. С сахаром сварил.

По представлению моего притесняемого сознания, когда тебя варят, тебе больно, но при подсыпания сахара боль у тебя сладковатая. Ну смог я, значит, не паршивенький я какой-нибудь мужичок, за выданную мне похвалу у меня было кольнуло брошь с александритом ей подарить, но она барыня, а чтобы не барыня мужику, а мужик барыне дарил, в известных мне деревнях и весях не отмечено.

Брошку я придержал. Но неожиданно сложилось, что попадет она к Катеньке, порадует собой девушку нашу ласковую! стало быть, барин, покупку у меня броши вы не откладываете?

Запрашиваемую садовником цену я сбил настолько, что брошку вертел и морщился. Не с драгоценным она камешком – ну не может драгоценный такие копейки стоить. Для Катерины сойдет – с садовником спала, ну и не претендуй… если он не наплел, Катериной я начну пренебрегать. Она была не девушкой, но я-то в ее осквернителях благородного человека видел! А она с садовником, и мне после садовника с ней противно – целиком к тетке теперь прикиплю. Елена Владимировна дама разборчивая и она-то… да со всеми она!

Мне давно следовало понять, что с детством мне необходимо порвать. Женщину натягивай и много с нее не спрашивай. По-всякому ее люби и за прошлое ее не кори.

Неженатые юноши существа пылкие, к тетушкам и племянницам расположенные неопадающе; на беседы, мизинца не стоящие, я не размениваюсь, но удовлетворившись, глубокомысленные разговоры поддерживаю: про сенокос вы в вашей сельской компании говорите, а про Секста Эмпирика разрешаю со мной.

Я, Катерина, сейчас отдышусь и сразу к Эмпирику… наше соитие ты по достоинству оценила? По мне оно не из худших. Ты вскрикивала, у меня похрипывания вырывались… крупицы истины. Она не рухлядь и не сцепляющиеся атомы, а мы не кактусы, не животные, соитие прекраснейшее, но из общего ряда не выбивающееся, к сильнейшим ощущениям я тебя всегда приговариваю; клейменная выбросами моими плавящими, про Секста Эмпирика ты зачем мне сказала? Я что-то читал, труды какие-то помню – «Против ученых», «Против этиков», «Против физиков». Еще у него «Против догматических философов» есть. Тексты крайне неясные, уяснению не подлежащие, если тебе для кругозора, тебе бы не Секста Эмпирика, а «Лошадиный размер» Порфирия Степановича Концевого почитать.