Текст книги "Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова"

Разрушение жанра

Двадцать первого сентября 1984 года, ровно через год после выхода «Большого Жанно», мгновенно распроданного, после положительных рецензий критиков и после восторгов читателей, свой отклик поместила «Литературная газета». Ничего плохого не мог ждать Эйдельман от этого печатного органа. К писателю в газете относились соответственно тому, как он воспринимался читателями, – с глубоким уважением. Рассказывая о некоем случае путаницы в одной из публикаций «Литгазеты», Алла Латынина поясняет:

Такого, конечно, никогда не случилось бы с материалом, к которому мы относились ответственно и любовно, будь то статья Натана Эйдельмана или Мариэтты Чудаковой, публикации Эммы Герштейн (она, в частности, опубликовала статью Ахматовой «Пушкин и Невское взморье» со своими комментариями) или рассказы Ильи Зильберштейна о находках в парижских архивах285285
  Латынина А. Как дышалось в «Литгазете»? С. 161.


[Закрыть].

Но рецензия Андрея Мальгина была инспирирована отнюдь не отношением редакции к писателю – то была необходимость действий в рамках развернувшейся идеологической кампании. По крайней мере, именно молодому и амбициозному критику вложили в руку перо, которое он мог использовать в четко указанной тональности. И всё в книге Эйдельмана сразу оказалось сомнительным. Приведем первую половину этой статьи, посвященную «Большому Жанно»286286
  Мальгин А. Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе. С. 3. (Текст, выделенный в статье полужирным, мы даем курсивом.)


[Закрыть].

Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе

В Москве в Новотроицком трактире 19 сентября 1858 года произошла знаменательная встреча. За общим столом собрались возвращенные из Сибири декабристы: И. И. Пущин, Е. П. Оболенский, С. Г. Волконский, М. И. Муравьев-Апостол, М. М. Нарышкин и с ними вместе бывший плац-майор в Петровском заводе, а к тому времени начальник жандармского округа в Омске Я. Д. Казимирский, друг декабристов, много сделавший для облегчения их участи. Ели, пили, говорили тосты, много шутили «и учинили притом лихую старческую дебошу – раненых никого не было, и старый собутыльник Пушкина и К^о был всем любезен без льдяного клико, как уверяли добрые его гости. Сергей Григорьевич даже останавливался при некоторых выпадах, всматриваясь в лица сидевших за другими столами с газетами в руках. Другие времена – другие нравы!»

О встрече этой рассказал нам в своей новой повести «Большой Жанно» Н. Эйдельман, автор многих исследований о декабристской эпохе, каждая книга которого встречается читателем с неизменным интересом. Вернее, рассказал не он, а Иван Иванович Пущин, от лица которого ведется в книге повествование. Пущин в деталях передает и имевший место любопытнейший разговор. Еще бы: столь славные личности встретились спустя десятилетия после Сенатской площади, пройдя через сибирскую каторгу, встретились, чтобы вернуться мыслью к славному дню 14 декабря, вспомнить товарищей, ушедших и здравствующих. Конечно, любопытный состоялся разговор!

Но в том-то и дело, что разговора этого не было. Эти люди в этом месте в это время не встречались. И встречаться не могли.

Один из них, И. И. Пущин, в сентябре – октябре совершал вояж в Тулу, Калугу и Петербург, посещая обосновавшихся там «прощенных» декабристов – Нарышкина (это еще один «участник» встречи), Батенькова, Свистунова, Оболенского (третий!), Штейнгеля. Через Москву Пущин, правда, проезжал, но с сожалением писал позже С. П. Трубецкому: «Волконский за два дня до приезда моего в Москву уехал за границу…» Так что и с Волконским, четвертым участником «дебоши», описанной у Эйдельмана, Пущин в Москве не повидался (и, кстати, никогда уже не повидался). Что касается Казимирского, то он, как легко устанавливается по опубликованной переписке декабристов, в Москву в сентябре не наезжал, а находился при исполнении своих жандармских обязанностей, и как раз примерно в те дни, когда ему полагалось, по Эйдельману, с чувством пожимать руки декабристам в Москве, его в Омске хватил удар, да такой, что оправился он от него нескоро. Направляясь за границу на лечение, он проезжал через Москву только 26 февраля следующего, 1859 года, очень хотел свидеться с Пущиным, да не смог – тот тяжело заболел, из своего Марьина не выезжал, а 3 апреля скончался…

Так, значит, автор книги все придумал? Нет, не все: была другая встреча. С другими участниками. В другое время. 20 июля, за два месяца до застолья, с которого мы начали наш рассказ, И. Пущин пишет Е. Оболенскому:

«Мне удалось в Москве наладить угощение в Новотроицком трактире, на котором присутствовали С. Г., Матвей (С. Г. Волконский, М. И. Муравьев-Апостол) и братья Якушкины (Вячеслав и Евгений – сыновья декабриста Якушкина).

Раненых никого не было, и старый собутыльник Пушкина et com был всем любезен без льдяного клико, как уверяли добрые его гости. С. Г. даже останавливал при некоторых выпадах, всматриваясь в некоторые лица, сидевшие за другими столами с газетами в руках. Другие времена – другие нравы!»

Узнаёте текст? Знал ли об этом письме Н. Эйдельман? Знал. И даже привел фрагмент из него в своем исследовании «Пушкин и декабристы».

Но зачем же понадобилось ему в другой, биографической, книге о Пущине смещать времена, пренебрегать расстояниями, переносить из разных мест в московский трактир престарелых, хворых друзей Пущина? А вот зачем.

Зашел у сидящих в трактире разговор о доносчиках. Говорили о том, что представление, будто порядочный человек донести не может, было в их времена столь сильным, что настоящих доносчиков-то и проглядели. Тут добрейший Яков Дмитриевич, жандарм в прошлом и настоящем, достает вдруг листочек бумаги – «прелюбопытный документ» – и зачитывает. И листочек этот не что иное, как «донос, представленный в мае 1821 года императору Александру I через Бенкендорфа и Васильчикова». И доносчик – как раз «один из наших, член коренной управы Союза Благоденствия Михайло Грибовский…»

Хорошую услугу оказал Яков Дмитриевич декабристам, огласив секретную бумагу: пусть поздно – но ведь узнали о предателе (кстати, к тому времени покойном). И потом не раз еще по ходу книги как секретный документ вынырнет, так и сразу пояснения: «имею верные сведения по жандармской части, от самого Якова Дмитриевича»; «привожу ответ в точной копии (все благодаря Якову Дмитриевичу!)». И чтоб Пущин не скучал по пути в Петербург, автор подсаживает к нему в поезд – кого бы вы думали? – конечно же, многознающего Якова Дмитриевича. Пущин записывает в дневник: «Казимирский, чтобы потешить меня, вытащил пачку документов, подлинных и в копии».

Странная личность этот Яков Дмитриевич: разъезжает с целым чемоданом сверхсекретных документов (как раздобыл-то их, в Сибири сидючи?) и, ничуть не опасаясь за свое генерал-майорство, оглашает их без устали…

Для повести своей Эйдельман выбрал форму необычную, смелую – это якобы дневник Пущина с сентября по декабрь 1858 года. Выбрать-то форму выбрал, но тем самым ограничил себя со всех возможных сторон. Архивных документов масса – а откуда Пущину их знать? Переписка велась огромная – но ведь не обнародовали еще ее. Событий опять же в повествование просится много – а как вместить их в узкие рамки дневника? И как сказать читателю о том, что Пущин ведь и не во всех оценках прав был, и порой односторонне на вещи смотрел? Так и возник Яков Дмитриевич Казимирский, открывший пред Пущиным кое-что в архивах. Так появился и Евгений Якушкин, якобы «откомментировавший» в 1901 году его дневник. И для того-то и понадобилось менять даты подлинных событий (кстати, доктор-немец, у постели больного Пущина проклявший «зверя» – царя Николая, не в сентябре 1858 года к нему вызван был, а незадолго до смерти), для того-то и понадобилось собирать вместе людей, которые по разным обстоятельствам встретиться в то время не могли (Горчаков, будто бы оживленно беседовавший с Пущиным на лицейской годовщине 19 октября 1858 года, на самом деле, как писал, возвратясь из Петербурга, П. Н. Свистунову Пущин, «не счел нужным повидаться со мной»).

Все смешалось, сместилось, передвинулось, факты и лица приобрели уже некий условный характер, и из них, похоже, лепили какую-то совсем иную, новую реальность. И эта новая реальность облекалась в форму хронологического изложения, и действовали в ней, совершая вымышленные поступки, участвуя в вымышленных спорах, разговорах, поездках, встречах, реальные исторические лица!

Перед автором, решившим создать повествование об историческом лице, которое буквально окружено плотной паутиной различных свидетельств, воспоминаний, документов, открываются, по сути, два пути.

Он может собрать воедино все эти свидетельства, постаравшись не упустить ни одного, исключить из них противоречащие друг другу, выбрать наиболее характерное и на основании всего этого написать беллетризованную биографию. Осталось бы мало места для вымысла, зато получилось бы – жизнеописание.

Второй путь такой: придумать концепцию, определяющую место и роль данного лица в то или иное время или же в том или ином событии, а потом взять лишь те документы, что подкрепляют ее. В этом случае остается больше места для домысла, гипотезы, для спора между строк с иными, не сему автору принадлежащими идеями и установками. Эйдельман выбрал этот, второй, путь. Читатели биографической серии «Пламенные революционеры» получили не жизнеописание Пущина, а книгу-концепцию, в которое подлинные события, будучи трансформированы и перемежаясь с вымышленными, служат подтверждению того или иного тезиса автора.

Например, такой тезис: Наталья Николаевна сыграла не последнюю роль в гибели Пушкина. Смелый вывод. Даже О. Чайковская в своем безмерно восторженном отзыве на повесть Эйдельмана («серьезный вклад в современную литературу», «книга-открытие», «интуиция, которая основана на информации») вынуждена была с ним в этом вопросе не согласиться («Новый мир», № 8, 1983).

Конечно, нет ничего странного в том, что признанный знаток эпохи и автор ряда пушкиноведческих открытий включился в обсуждение серьезнейшего, волнующего до сих пор пушкинистов и почтеннейшую публику вопроса. Но включился-то – устами Пущина! И обвиняет Наталью Николаевну не Эйдельман в данном случае, а Пущин.

В «Записках о Пушкине» (законченных, кстати, непосредственно перед первой записью в «дневнике») Пущин только и сказал о женитьбе Пушкина, что известие это «как-то худо укладывается во мне», «я не умел представить себе Пушкина семьянином», это «не обещало упрочить его счастия». В книге «Большой Жанно» отзыв этот «развит» на многих страницах: Наталья Николаевна, оказывается, «передавала мужу тьму всяких ненужных мелочей, колкостей, пошлостей, даже гнусностей» и тем самым «губила! губила!» – «мило журча, вальсируя, меняя наряды». Что же такое должно было в считанные дни перевернуться в Иване Ивановиче, чтобы он так обрушился на жену покойного друга?

Или такой тезис, судя по всему, для автора наиважнейший: Пущин, отправляясь накануне декабрьских событий из Москвы в Петербург бунтовать, пишет письмо Пушкину, который письмо получает, но в Петербург так и не приезжает.

Тут необходимы пояснения. Письмо Пущина не сохранилось. О нем ни разу ни письменно, ни в разговорах, даже самых приватных, не упоминают ни Пущин, ни Пушкин. Разговоры же о письме начались лишь в 1930–1931 годах, когда М. В. Нечкина опубликовала «Записки» декабриста Н. И. Лорера. Там, в «Записках» этих, есть одно место. Находясь на Кавказе, он, Лорер, встретил Левушку Пушкина, брата поэта, и тот как-то раз на прогулке сообщил ему, что, мол, Пушкин накануне мятежа получил письмо от Пущина, сгоряча собрался, поехал, но с полдороги вернулся.

Вот и вся история. Не будем спорить с существом гипотезы. Милица Васильевна Нечкина немало трудов положила на то, чтоб доказать ее состоятельность. Но ведь гипотеза это, не более того. В разряд непреложных истин ее мешает перевести недостаток фактов. О «письме Пущина» из современников не упоминает – никто. Даже С. А. Соболевский, красочно описавший, как дурные приметы – зайцы и поп – поворотили домой отправившегося было в Петербург поэта. В книге «Пушкин и декабристы» Н. Эйдельман задается естественным вопросом: «Отчего же в записках Пущина обо всем этом ни слова?» – но отвечает на него как-то странно: «Да оттого, что Пушкин не приехал, и Пущин, конечно, тому радовался… К тому же эта история для Пущина продолжения не имела».

Но ведь в «Записках о Пушкине» Пущин весьма откровенно пишет о многом, и о том, в частности, что Пушкин интересовался деятельностью тайного общества, тянулся к декабристам; Пущин размышляет и о том, что стало бы с поэтом, если б он 14 декабря оказался среди них, так отчего ж о таком важном обстоятельстве не сказать, как вызов Пушкина в Петербург?

Зато в мнимом дневнике Пущина все только и говорят, что об этом письме: и декабристы, и лицейские друзья, включая самого министра Горчакова, и даже малолетняя дочь Натальи Николаевны от второго брака, не говоря уж о вездесущем Якове Дмитриевиче Казимирском! Пущин предпринимает целое расследование: выспрашивает с дотошностью Казимирского, едет к Наталье Николаевне, беседует с дворовыми людьми Пушкина, отправляется к пушкинисту Анненкову, с которым вместе рассматривает черновики поэта: не мелькнет ли что? Все брошено на доказательство априорной идеи: тасуются исторические события, упоминаются всуе исторические имена, все герои заняты поисками ответа на эйдельмановский вопрос.

«С героем, носящим подлинное имя, – писал в прошлом году в „Литгазете“ В. Кардин287287
  Речь идет об уже упоминавшейся нами статье: Кардин В. Границы безграничности: Полемические заметки. Документальная проза: может ли вымысел заменить факт? // Литературная газета. 1982. № 36, 8 сентября. С. 5.


[Закрыть], – писателю надлежит обращаться, сообразуясь с подлинными событиями его биографии, с подлинным окружением, подлинными условиями жизнедеятельности». Таков непреложный закон документально-исторической прозы. Нарушая его, писатель тем самым разрушает сам жанр: проза перестает быть документальной, а герою приличествует носить имя вымышленное.

От неудач не застрахован никто, даже такой талантливый и заслуженно популярный автор, как Н. Эйдельман. Его подвела не эрудиция, не нехватка фактов, а уже сам прием: документ есть документ и требует к себе уважительного отношения.

Вывод критика вполне соответствовал решениям июньского пленума ЦК КПСС и провозглашенной с его трибуны борьбе с отступлениями от исторической правды. Однако тут было многое внове: и сваливание в одну кучу Эйдельмана и Михайлова, потому что вторая часть рецензии была посвящена «Генералу Ермолову», и столь резкая критика крайне популярного автора, прославившегося именно исторической беллетристикой и ставшего на этой ниве одним из знаменитых литераторов эпохи288288
  Не вполне понятно также, почему наибольший акцент был сделан Мальгиным на одном из героев повести – Я. Д. Казимирском, «жандарме в прошлом и настоящем», а точнее – на вольном обращении его, генерал-майора III Отделения, начальника Сибирского жандармского округа, с секретными документами – текстами доносов на декабристов. Тонкий момент нераскрытия агентуры был всегда актуален лишь для самой агентуры и ее начальства, тогда как для широкой читательской публики вряд ли представлял интерес.


[Закрыть].

Избрание Эйдельмана в качестве одной из жертв кампании объясняется чем угодно, но не антисемитизмом; как и критика Михайлова ничуть не является русофобией: странно в одной статье руками А. Мальгина побивать и одних, и других, причем примерно одинаково сильно. Здесь партийная критика уравняла всех, особенно если помнить о том, что «Литгазету» в принципе называли мишпухой:

Конечно, «Литературная газета» была газетой еврейской, и не только из‐за национальности главного редактора. Большая часть редакции была еврейской. Конечно, это количество значительно превышало 5-процентную допустимую квоту289289
  Чаковская А. Э. Либеральные тенденции в печати в эпоху застоя 1980–1985 гг. С. 157.


[Закрыть].

Сторонники же писателя недоумевали относительно неожиданного соседства:

И уж совсем непонятно и отвратительно соединение имени Н. Я. Эйдельмана с именем Олега Михайлова, этого прожигателя жизни из компании Дм. Жукова. Как можно было ставить на одну доску серьезного ученого и плагиатора, страницами ворующего у самого Ермолова?290290
  Письмо А. В. Ратнера Е. И. Меламеду, 8 октября 1983. Цит. по: Труды и дни Александра Ратнера / Сост. А. И. Рейтблат и А. П. Шикман. М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 169.


[Закрыть]

Кампания против Эйдельмана, которая пока что находилась в зачатке, но впоследствии затмит и критику Михайлова, и критику Петелина, уверенно опровергает линию бытописателей «русского возрождения», которые стали одновременно и пропагандистами юдофильской линии Андропова («антирусские настроения Андропова, при всей его скрытности и осторожности действий, не были тайной»291291
  Семанов С. Н. Председатель КГБ Юрий Андропов. М.: Алгоритм, 2008. С. 166.


[Закрыть]). Вероятно, нужно отдать справедливость метафоре помощника Брежнева А. Александрова-Агентова, который называл «Литгазету» «клапаном на перегревшемся паровом котле»292292
  Сырокомский В. Загадка патриарха: Воспоминания старого газетчика // Знамя. 2001. № 4. С. 162.


[Закрыть]. И мы видим, как идеологические инстанции использовали газету для решения своих проблем. Насколько такие факты были редки? Ничуть.

К сожалению, на счету «Литературной газеты» были не только качественные высокохудожественные аналитические материалы. Есть ряд публикаций, которые можно даже назвать порочащими честное имя «Литературной газеты» <…> Внутри редакции все прекрасно понимали и знали, что публикации подобного рода являются условием существования самой «Литературной газеты», что это был бартер между редакцией и соответствующими органами293293
  Чаковская А. Э. Либеральные тенденции в печати в эпоху застоя 1980–1985 гг. С. 148–149.


[Закрыть].

При попытке найти причину рецензии Мальгина и последовавшей травли в круге Эйдельмана сформировалась версия, поддержанная даже самим писателем: будто критика «Большого Жанно» была связана с планами выдвижения на госпремию. Будущая (с 1985) вторая жена писателя Юлия Мадора транслирует ее как истинную:

…На Натана вылился поток мутной воды, отнявший у него немало сил и нервов. Причина этого шабаша легко просматривалась: Натана собирались выдвинуть на получение Государственной премии. Конечно, никакую премию он бы не получил, но выдвижение тоже значило немало в советской литературной иерархии. Вот и науськали шавок, чтобы этому помешать. Удалось294294
  Эйдельман Ю. М. Век иной и жизнь другая. СПб.: Союз писателей Санкт-Петербурга; журнал «Звезда», 2013. С. 338.


[Закрыть].

По нашему мнению, это лишь совпадение: действительно, предполагалось выдвинуть писателя на премию; когда же начали разворачиваться события кампании по борьбе с отступлениями от исторической правды, а Эйдельман стал одной из жертв, результат такого выдвижения был предрешен.

К этому имел отношение и профессор, зав. кафедрой истории русской литературы филологического факультета МГУ В. И. Кулешов (1919–2006). Второго сентября 1983 года Натан Яковлевич сказал слово на похоронах С. М. Бонди о выдающемся вкладе покойного в пушкиноведение, особенно с учетом времени, на которое выпала подготовка академического Собрания сочинений Пушкина; «Но тут Кулешов подходит и говорит нечто, что понимаю позже, а смысл: я тебе премию – а ты мне упреки…»295295
  Эйдельман Ю. Дневники Натана Эйдельмана. С. 286.


[Закрыть] Вероятно, Эйдельман совершенно справедливо отметил, что после смерти в 1978 году Т. В. Цявловской и вот теперь – С. М. Бонди в Москве не остается специалистов высокого уровня по творчеству Пушкина, а В. И. Кулешов, также увлекшийся пушкиноведением, принял это на свой счет (можем добавить, что уж, конечно, не беспричинно).

Тем не менее 16 сентября 1983 года Эйдельман записал в дневнике: «Сданы тугаменты на премию»296296
  Там же. С. 288.


[Закрыть], и, по-видимому, имел надежды на положительный результат. Все-таки у него было и множество напечатанных книг, и писательская слава, и даже публичные похвалы на съезде писателей СССР за успехи в жанре исторической романистики297297
  Седьмой съезд писателей СССР, 30 июня – 4 июля 1981: Стенографический отчет. М.: Советский писатель, 1983. С. 140 (заседание комиссии «Развитие многонациональной советской литературы последних лет в освещении литературной критики», выступление В. Д. Оскоцкого).


[Закрыть]. Но уже 21 сентября – в день выхода статьи А. Мальгина «Разрушение жанра» – можно было оставить все надежды. Зададим вопрос: так ли важна премия для писателя? Формально да, и прежде всего – по чувствительной финансовой причине: «Премии давали не только разовый финансовый эффект, но и предоставляли высокую гонорарную ставку на новые публикации, собрания сочинений, переиздания и т. д.»298298
  Биккенин Н. Б. Как это было на самом деле: Сцены общественной и частной жизни. М.: Academia, 2003. С. 161.


[Закрыть].

Даже если работы Эйдельмана и выдвигались на премию, то до непосредственного рассмотрения его кандидатуры дело так и не дошло: документы были остановлены на уровне организаций, которые должны были делать представление. Поэтому в материалах Государственного комитета СССР по Ленинским и Государственным премиям, в ведении которого было присуждение Государственной премии СССР 1983 года, имени Н. Я. Эйдельмана нет ни в предварительном списке кандидатур299299
  РГАЛИ. Ф. 2916. Оп. 4. Д. 172. Л. 1–102.


[Закрыть], ни в списках отобранных для рассмотрения на первоначальном заседании комитета 14 января 1983 года300300
  Там же. Д. 140. Л. 1–71.


[Закрыть]. То же можно сказать о Государственной премии РСФСР: секретариат правления Союза писателей РСФСР рассматривал вопрос о выдвижении кандидатур 4 мая 1983 года; вел заседание заместитель председателя правления Юрий Бондарев301301
  РГАЛИ. Ф. 2938. Оп. 3. Д. 925. Л. 34–34а–35.


[Закрыть]. Среди них имя Н. Я. Эйдельмана не упоминается.

Нет имени Н. Я. Эйдельмана и в списке кандидатов, выдвинутых Союзом писателей РСФСР на Государственную премию СССР 1984 года, после обсуждения их на заседании секретариата правления 14 ноября 1983 года, проходившем под председательством С. В. Михалкова302302
  Там же. Д. 935. Л. 2–3.


[Закрыть]. И наконец, он не упоминается в подборке «материалов, посвященных произведениям писателей-москвичей, выдвинутых на соискание Государственных премий 1983 года»303303
  Московский литератор. 1983. № 32, 2 сентября. С. 2–3.


[Закрыть].

В любом случае, до выдвижения на премию дело так и не дошло, и писатель, который долго лелеял надежду, 6 апреля 1984 года констатировал в дневниковой записи: «На премию-таки не двинули („дискуссия не окончена“)»304304
  Эйдельман Ю. Дневники Натана Эйдельмана. С. 309.


[Закрыть].