Текст книги "Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова"

Подмена жанра

Как и все остальные жертвы этой идеологической кампании, Натан Эйдельман попытался оправдаться, о чем впоследствии сожалел, «был недоволен, что дал себя впутать в дискуссию, и вспоминал Карамзина, который в похожей ситуации отмалчивался, а друзьям объяснял: „На критики времени не имею“»345345
  Эйдельман Ю. Дневники Натана Эйдельмана. С. 298 (примеч. Ю. Эйдельман).


[Закрыть]. Приведем верно цитату, к которой, по-видимому, апеллирует Эйдельман, – это фрагмент письма Н. М. Карамзина И. И. Дмитриеву от 21 ноября 1819 года:

А ты, любезнейший, все еще думаешь, что мне надобно отвечать на критики? Нет, я ленив. Хочу доживать век в мире. Умею быть благодарным; умею не сердиться и за брань. Не мое дело доказывать, что я как Папа безгрешен. Все это дрянь и пустота. Так мне часто кажется; желаю, чтобы и всегда касалось346346
  Письма Н. М. Карамзина И. И. Дмитриеву / Издали Я. Грот и П. Пекарский. СПб., в тип. Императорской Академии наук, 1866. С. 276–277.


[Закрыть].

Но не таков оказался Натан Эйдельман, хотя опыт жизни в СССР должен был его научить многому. Закон же идеологической кампании предъявляет свои требования к жертвам – они должны быть повержены, любое сопротивление сделает их участь еще печальнее. Эйдельман же, безусловно, возражениями лишь усугубил свое положение.

После того как 21 сентября 1983 года была напечатана статья Мальгина «Разрушение жанра», Эйдельман на следующий же день засел за написание письма в редакцию. Он его несколько раз переписывал практически заново; самый первый, концептуальный, ответ был завершен сразу же – 22 сентября. Там было семь пунктов, первый гласил: «Статья написана неквалифицированно или злонамеренно. Я не согласен ни с одной ее буквой», и это же было повторено в окончательном выводе. Эти 3,5 листа машинописи превратились в статью «Разрушение или подмена жанра?..», затем она стала называться «Подмена жанра, или Кое-что об исторической прозе» и, наконец, «Подмена жанра»347347
  Подготовительные варианты сохранились в бумагах Н. Я. Эйдельмана – в архиве Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете (Die Forschungsstelle Osteuropa an der Universität Bremen).


[Закрыть]. Итоговый вариант занимал шесть листов348348
  РГАЛИ. Ф. 3290 (не разобран). Л. 1–6. Ксерокопия с пометами И. С. Зильберштейна.


[Закрыть]. С минимальными редакционными вмешательствами он и был помещен в газете:

Подмена жанра…

21 сентября «Литературная газета» опубликовала (в разделе «Полемика») статью Андрея Мальгина «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе». Автор статьи относит те произведения, где действуют реальные исторические герои, к документально-историческим; там же, где «проза перестает быть документальной… герою приличествует носить имя вымышленное».

Со столь категорическим утверждением согласиться нелегко, поспорить же интересно, для чего позволим себе краткий экскурс в прошлое.

150–200 лет назад почти одновременно расцвели историческая наука, историческая проза; разумеется, и прежде писали о прошлом, но ученый и художник в Древние и Средние века еще трудно разделимы, а вымысел в ту пору затейливо вторгался в исторические публикации.

XIX век основательно развел, разделил историю и художество; и вот уже один из создателей современной исторической прозы – Вальтер Скотт, сочиняя «Роб Роя», сопроводил роман о славном шотландце подробным историческим очерком, где факты, даты выверены и точны: это делалось, очевидно, для того, чтобы читатель знал – автор владеет материалом, «все» знает о своем герое и его эпохе… В самом же романе «Роб Рой» многие факты, даты, обстоятельства переставлены, свободно перемешаны художником, не сомневающимся в своих правах…

15 лет спустя Александр Сергеевич Пушкин подробно, по документам опишет в своей «Истории Пугачева» разные этапы крестьянской войны. Между прочим, он заметит, что 5 мая 1774 года в Уральских горах, близ Магнитной, «пришел к Пугачеву Белобородов с четырьмя тысячами…». После «Истории Пугачева» будет завершена повесть «Капитанская дочка», где Петр Андреевич Гринев попадает в ставку Пугачева зимою 1773 года, во время осады Оренбурга и примерно за полгода до событий у Магнитной. Тем не менее жизни героя угрожает «старичок в голубой ленте», пугачевский фельдмаршал Белобородов. Два соратника крестьянского царя, Хлопуша и Белобородов, ссорятся на глазах Гринева – активно действуют по воле Пушкина, хорошо знавшего, что подобной сцены в то время быть не могло: но уж так нужен был Пушкину старичок в голубой ленте, что волею художника легко и естественно перемещен на несколько месяцев «назад»… Никогда бы Пушкин не позволил себе чего-либо подобного в «Истории Пугачева», «Истории Петра» или других документально-исторических сочинениях; иное дело – «Капитанская дочка» или «Арап Петра Великого»… И разве мог бы автор строгого исторического труда так же лукаво «подделать» эпиграфы, как это случилось в «Капитанской дочке», где 11‐я и 13‐я главы открываются текстами, подписанными «А. Сумароков» и «Княжнин», хотя их сочинил сам Пушкин в стиле Сумарокова и Княжнина?

Так вырабатывались, опытом лучших мастеров, принципы документально-исторического повествования и законы художественного рассказа. Карамзин был еще, по словам Пушкина, «первый наш историк и последний летописец»; вторым, третьим, десятым историкам роль летописца, свободно соединявшего истину с вымыслом, была уже заказана…

А затем историческая наука, историческая проза двинулись по дорогам XIX и XX столетий, тропою Соловьева, Ключевского, лучших советских историков, а также путем Льва Толстого, Тынянова, Алексея Толстого…

Оба метода освоения прошлого друг на друга, конечно, воздействовали, изредка «пересекались»; порою один норовил распространиться за счет другого. Случалось и случается, что художник вторгается в научную сферу. Чаще, однако, люди, воспитанные в духе здравого, научного смысла, требовали и требуют жесткой точности и достоверности не только у науки, но и у историко-художественной прозы. Когда Лев Толстой, отлично знавший свой материал, допустил разные смещения и перестановки при описании реальных исторических лиц и обстоятельств, ему досталось от некоторых читателей «Войны и мира», особенно от престарелых ветеранов 1812 года. В наши дни роман «Смерть Вазир-Мухтара» иногда критикуется так, будто Тынянов представил диссертацию или научный трактат.

Как видим, проблема, в принципе давно решенная, все же продолжает обсуждаться. Это испытал, между прочим, и автор данных строк, который, естественно, рискует говорить о себе только потому, что дело не в нем, не в его работе, а в некоторых общих принципах…

А. Мальгин в своей статье критикует мою книгу «Большой Жанно» именно как произведение документально-исторического жанра. Между тем легко было убедиться, что эта книга (хороша она или плоха) относится к жанру чисто художественному, беллетристическому; это видно по множеству признаков, и прежде всего по основному приему – созданию вымышленного дневника.

Если же исходить из художественного жанра, то нет никакого его «разрушения» (о чем скорбит заглавие статьи). Фраза А. Мальгина, что автор вылепливает «какую-то совсем иную, новую реальность», в этой связи не упрек, а комплимент. Азбучная истина, тысячекратно повторенная во множестве трудов по литературоведению, – что именно создание новой реальности есть важнейшее художественное средство, которым (в случае удачи) может быть достигнута художественная истина.

В другом месте статьи автор не скрывает, что считал бы моим достижением, если б появилась книга, где «осталось бы мало места для вымысла, зато получилось бы – жизнеописание». Здесь все не по адресу: подобные замечания имели бы смысл, если бы речь шла о научных, документально-исторических трудах, где художественная свобода жестко ограничена исторической действительностью. В книге же о Пущине – жанр иной, с другими законами соотношения реальности и вымысла, и мне, всегда работавшему «со стороны документа», было как раз любопытно включить знакомые исторические ситуации в иную систему освоения. Не автору, разумеется, судить, насколько удачно получилась его работа, однако предметом разговора были ведь проблемы не эстетические, а теоретические.

Итак, повесть написана в художественном ключе, отчего все конкретные примеры Мальгина совершенно не примеры.

Случившаяся 20 июля 1858 года пирушка декабристов перенесена в книге на сентябрь того же года, хотя кое-кого из участников в Москве уже не было. В документальной биографии это было бы дурно, в художественной абсолютно нормально. Столь же уязвимо и замечание насчет точной даты появления в Москве друга декабристов Я. Д. Казимирского и другие возражения критика.

Мне крайне любопытно (в каком-то смысле и лестно), что большую часть фактов, «уличающих» романиста, критик взял из моих же сочинений (в основном из строго документальной книги «Пушкин и декабристы»): авторский замысел, законы жанра, следовательно, сомнений вызвать не могли. Сомнению было подвергнуто, таким образом, право на художественный вымысел, на различие методов постижения исторической истины в науке и прозе… Здесь я считаю своим долгом признаться: в моей книге есть еще десятки подобного же рода сознательно сделанных «смещений» сверх тех нескольких, что отмечены в статье «Разрушение жанра». «Но, позвольте, – воскликнет иной читатель, – где предел этого произвола? Эдак, чего доброго, можно разрешить перенесение восстания декабристов в XVIII столетие, а эпохи Петра Великого – в XIII». Отвечаем, опираясь на известную мысль Пушкина: надо быть верным законам, которые сам автор, явно или неявно, себе назначил, над собою признал, законам избранного жанра. В юмористическом, фантастическом ключе можно переносить в «другие века» и самые значительные события; что же касается художественно-реалистического повествования, здесь воспользуемся опытом классика. «В каждом художественном произведении, – писал Алексей Николаевич Толстой, – в том числе – в историческом романе, в исторической повести – мы ценим прежде всего фантазию автора, восстанавливающего по обрывкам документов, дошедших до нас, живую картину эпохи и осмысливающего эту эпоху.

В этом коренное отличие художника от историка и исследователя… Можно ли передвинуть дату? Есть даты, обусловленные логикой исторических событий, диалектикой истории. Эти даты являются как бы узлами истории. А есть даты – случайные, не имеющие значения в развитии исторических событий. С ними можно обращаться, как будет угодно художнику».

Итак, известные «свободы», неадекватность научного и художественного постижения – все это подтверждено многими поколениями литераторов. Иное дело – содержание этих свобод; каждый век вносит здесь нечто новое, границы жанров размываются; то, что считалось когда-то недопустимым, художественно оправдалось или наоборот.

«Законы жанра суровы», – узнаем мы из последнего абзаца статьи А. Мальгина. Спорить здесь не о чем, законы жанра действительно суровы: они требуют прежде всего точных определений – какие законы, какого жанра? Они сопротивляются подмене, когда то или иное сочинение критикуется (или одобряется) не за то, «не по делу».

Проблема научного и художественного не может быть решена раз и навсегда, бесповоротно, и тут полемика полезна. Серьезная полемика, действительно опирающаяся на то, что уже давно сделано и понято349349
  Эйдельман Н. Подмена жанра… / Полемика // Литературная газета. 1984. № 2, 11 января. С. 4.


[Закрыть].

В октябре 1983 года это письмо Эйдельмана поступило в редакцию, но о напечатании речи пока не шло: как видно по фокусу с ответом Олега Михайлова, редакция «Литературной газеты» избрала способ, который должен был отбить у критикуемых всякое желание противостоять газетным приговорам. Это был неожиданный ход, когда на ответ побиваемого готовился еще один удар: «наш ответ на ответ». Подготовка этого «ответа на ответ» требовала времени, почему и наблюдается столь серьезная – в несколько месяцев – дистанция между получением письма и его публикацией с суплементом.

Кроме того, возражения после рассмотрения письма Эйдельмана подал и сам Мальгин, поскольку в силу той ситуации, в которую он сам себя поставил, ему нужно было до конца стоять на своей правоте. Адресованы эти возражения были человеку, который непосредственно занимался осуществлением «редакционных мероприятий», связанных с «критикой» Эйдельмана, – зав. отделом литературоведения С. Д. Селивановой. Она была надежным исполнителем той редакционной политики, которую проводил в газете Ю. П. Изюмов, что подтверждает и ее творческая биография.

Светлана Данииловна Селиванова (род. 1942) – филолог-пушкинист, закончила Московский университет и аспирантуру (диссертация – «К вопросу о проблематике текстологического анализа. (По рукописям Пушкина)» (1977)). Имя героя «Большого Жанно» она знала не понаслышке: в 1981 году в Красноярском книжном издательстве вышел сборник писем и мемуаров Пущина, подготовленный ею к печати (при ближайшем рассмотрении оказывается, что это лишь переработка на основе комментариев С. Я. Штрайха и Я. Л. Левкович)350350
  Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. Красноярск: Красноярское книжное издательство, 1981 (на с. 4 указано: «Текст печатается по изданию: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М.: Советская Россия, 1979»).


[Закрыть]. О том, как Селиванова пришла в «Литгазету», как она там работала, повествует ее коллега Г. Г. Красухин:

В музее Пушкина <на Кропоткинской улице> жена встретила нашу однокурсницу, которая училась у пушкиниста Сергея Михайловича Бонди и музейной своей работой была недовольна.

В газете практически отсутствовал отдел литературоведения: ушли все сотрудники. И я познакомил ее с Евгением Алексеевичем Кривицким, который подбирал людей на освободившиеся места. Кривицкому она понравилась, но, чтобы зачислить в штат, он попросил ее написать какой-нибудь подходящий «Литературке» материал. Однако выяснилось, что писать она не умеет. И я взялся помочь ей. Кривицкому пришлось по душе то, что мы сделали в соавторстве, естественно, под ее именем. В штат она попала. А мне еще долго пришлось учить ее навыкам газетчика, пока она не овладела профессиональными приемами.

Зачем я это делал? С ученицей Бонди хотелось говорить о Пушкине. Она представлялась мне единомышленницей.

Но вскоре оказалось, что занимал ее не столько Пушкин, сколько желание нравиться начальству. Льстить она умела виртуозно. Такого умения я в ней поначалу не предполагал. В университете мы учились в разных группах, дружеских отношений не было.

На посту заведующей отделом литературоведения, который через некоторое время заняла, она стала более открыто, чем прежде, выражать свои симпатии и пристрастия. Вдруг мне открылось, что она завистлива, ущербна, не терпит одаренных людей. Дальше – больше! Прорвалось и то, что она раньше тщательно скрывала – ее антисемитизм. <…>

А в газете, вступив в партию, она вошла в партбюро. Потом стала членом редколлегии. Изюмов, первый заместитель главного редактора, ей покровительствовал – у них были одинаковые взгляды на происходящее. <…> Сколько талантов избивали с энергичной помощью человека, которого я привел в газету! Сколько бездарей хвалили с ее благословения!351351
  Красухин Г. Г. Путеводитель по судьбе: От Малого до Большого Гнездниковского переулка. М.: Языки славянской культуры, 2009. С. 159–160, 161.


[Закрыть]

Ю. П. Изюмов (1932–2021), журналист по образованию, был вполне традиционным для послевоенной эпохи работником идеологического фронта, сделавшим неплохую карьеру: уже в 1957‐м он занимал номенклатурную должность зам. главного редактора «Московского комсомольца», затем работал в других изданиях на том же важном посту, а в 1970 году стал помощником главного коммуниста Москвы В. В. Гришина и занимал это место десять лет; в 1980 году пересел в кресло первого заместителя главного редактора «Литературной газеты». Личные отношения, сложившиеся у него с Селивановой, давали отделу литературоведения довольно широкую свободу действий, потому что для решения серьезных вопросов, наподобие критики Михайлова и Эйдельмана, надлежало испрашивать мнения Ю. П. Изюмова. И если в обычной своей иерархической последовательности Селивановой нужно было преодолеть ступени в лице зав. отделом русской литературы и члена редколлегии Ф. А. Чапчахова, затем зам. главного редактора и куратора первой тетрадки Е. А. Кривицкого, и только после этого дойти до первого зама главного, то личные отношения с Ю. П. Изюмовым позволяли ей прыгать даже не через голову начальства, а сразу через две352352
  Относительно связи Ю. П. Изюмова, не особенно стеснявшегося проводить время на людях отнюдь не с законной супругой, в начале 1980‐х особенно заботливые граждане извещали ЦК КПСС (это явствует из подборки анонимок, отложившихся в РГАНИ. Ф. 100. Оп. 6. Д. 786).


[Закрыть].

Изюмов добился новой штатной ставки в редколлегии, которую она заняла. Уже Кривицкий, как мне говорили, стал чувствовать себя неуютно: Изюмов вел дело к замене его Селивановой, но грянула перестройка, и на посту главного редактора оказался Бурлацкий, который терпеть не мог Изюмова и немедленно от него избавился.

А Селиванова осталась идейной коммунисткой. Окружала себя так называемыми «бондаревцами», то есть соратниками одиозного секретаря СП РСФСР Юрия Бондарева. <…> Она вместе с Прохановым выпустила первый номер новой газеты «День», где напечатала на редкость косноязычное открытое письмо Бурлацкому.

Мне кажется, что ее косноязычие решило дело: главным редактором «Дня» назначили Проханова. А Селиванову Бондарев утвердил первым заместителем главного редактора журнала «Москва».

Там она проработала не слишком долго. Феликс Кузнецов, тогдашний директор ИМЛИ, в любви к которому признавался член Политбюро Егор Кузьмич Лигачев, предложил ей ставку научного сотрудника. И она ее взяла353353
  Красухин Г. Г. Тем более что жизнь короткая такая… М.: Языки славянской культуры, 2016. С. 81.


[Закрыть].

Вернемся к тому письму, которое Селивановой направил Мальгин, прямой ее подчиненный по работе в редакции и порученец по данному делу. Этот «ответ Эйдельману» был важен еще и потому, что ей и Изюмову нужно было иметь под рукой тезисы, которые можно противопоставить сторонникам Эйдельмана на любом уровне – от коллег по редакции до ЦК.

С. Д. Селивановой

Ознакомившись с возражениями Н. Эйдельмана по поводу моей статьи, считаю нужным обратить Ваше внимание на следующее.

Н. Эйдельман пишет: «„Большой Жанно“ написан в художественном ключе; отчего все конкретные примеры Мальгина – совершенно не примеры». Ключ ключом, но дело Эйдельман все-таки имеет с историей, книгу пишет на историческом материале; в отличие от «Капитанской дочки» и «Войны и мира» (это важно!), все герои в его повести – невымышленные (даже слуги Пущина и Пушкина названы подлинными именами и носят черты вполне реальных, когда-то живших людей); к жанру документально-исторической прозы повесть Эйдельмана позволяют отнести также объем и характер привлеченных документов (так, он почти полностью приводит подлинный дневник М. Корфа, опубликованный впервые в журнале «Знание – сила» в 1976 г.).

Эйдельман пытается оправдать свои «искажения» и «смещения» тем, что они-де выполняют художественную функцию. Позволю себе с этим не согласиться. Для иллюстрации возьмем события на Сенатской площади.

К унтер-офицеру Луцкому, посланному декабристами в заградительную цепь, подъезжает Милорадович и говорит: «Что ты, мальчишка, делаешь?» На что Луцкий (это отражено во многих источниках, в частности в следственном деле Луцкого, и скрупулезно воспроизведено М. В. Нечкиной) называет Милорадовича изменником и кричит: «Куда девали шефа нашего полка?» Шефом Московского полка был, как известно, великий князь Михаил Павлович (декабристы в этом полку вели агитацию не столько именем Константина, как в других, сколько именем Михаила, которого якобы задержали в Варшаве по распоряжению Николая), поэтому вопрос Луцкого был закономерен. Что же кричит Луцкий у Эйдельмана? Милорадович: «Что ты, мальчишка, делаешь?» Луцкий: «Где наш Константин? Куда вы его дели?..»

Какую такую художественную функцию выполняет в данном случае сия замена? Возможно, это и мелочь, но с Михаилом Павловичем связан и иной, более серьезный случай.

Николай посылал «уговаривать» декабристов разных людей. Дошла очередь и до Михаила Павловича. К этому времени к Московскому полку, выстроившемуся в каре (это важно!), присоединились лейб-гренадеры и гвардейский морской экипаж, что увеличило силы восставших более чем вчетверо. Морской экипаж не влился в каре, а построился отдельно – «колонной к атаке». Трусливый Михаил, как справедливо пишет М. В. Нечкина, «обращался не к каре, с которым только что вел переговоры митрополит, а к матросам» (об этом пишут в воспоминаниях и Михаил, и Николай), «хотя, конечно, ему, как шефу Московского полка, надлежало бы проехать дальше – к московцам». По свидетельству А. Бестужева, речи Михаила заглушались говором восставших солдат, а Бутенев уверял, что Михаил Павлович вообще не подъезжал к восставшим и никаких переговоров не вел. Появись Михаил перед московцами, которых декабристы уверяли в том, что он арестован в Варшаве, обратись он к «своему» полку, и еще неизвестно, чем бы все кончилось… У Эйдельмана с удивлением читаем, что, во-первых, Михаил приехал «уговаривать» до митрополита Серафима (на самом деле – сразу после него), а во-вторых, он «подъехал к нашему каре» (на самом деле – не был у каре!).

Таких «мелочей» в книге Эйдельмана тьма (какую такую художественную функцию они выполняют?). О крупных, концептуальных, вещах я написал в статье. Все это вместе и побудило написать: «Все смешалось, сместилось, передвинулось, факты и лица приобрели уже некий условный характер, и из них, похоже, лепили какую-то совсем иную, новую, реальность». Эйдельман считает эти слова «не упреком, а комплиментом», что ж, дело его. Но, может быть, ему удастся объяснить, почему декабристы у него говорят порой на совершенно «урловом» жаргоне («скостили» и проч.), а Пущин цитирует Шекспира («Нет повести печальнее на свете…») по переводу, который в то время еще не был написан? Конечно, вместо ответа он может повторить все то же: «надо быть верным законам, которые сам автор… себе назначил, над собою признал». Или еще раз заявить: «то, что для автора статьи безусловно плохо, на самом деле бывает и прекрасным».

Н. Эйдельман увидел в моей статье «личности» (см. последний абзац его статьи). Он не пожелал заметить, что дань его таланту в ней все же отдается: он и «автор многих исследований о декабристской эпохе, каждая книга которого встречается читателем с неизменным интересом», и «признанный знаток эпохи и автор ряда пушкиноведческих открытий», и «талантливый и заслуженно популярный автор»… Не заметить этого в статье – значит допустить явную передержку.

Впрочем, что касается передержек, то их в статье Эйдельмана предостаточно. Он, например, пишет: «Мне крайне любопытно (в каком-то смысле и лестно), что бóльшую часть фактов, „уличающих“ романиста, критик взял из моих же сочинений (в основном из строго документальной книги „Пушкин и декабристы“)…» На самом деле из сочинений Эйдельмана был взят лишь один «уличающий» факт: а именно процитированное мной письмо Пущина Оболенскому. Письмо это хранится в Пушкинском доме (ф. 606, № 18, л. 142) и действительно частично приведено в книге Эйдельмана «Пушкин и декабристы», на что я честно и сослался. Остальные «уличающие» факты взяты из опубликованной переписки декабристов, из писем Пущина и его «Записок о Пушкине», из сообщений Житомирской в Записках рукописного отдела Библиотеки им. Ленина, из работ Нечкиной и т. д. По письмам Пущина легко устанавливается, например, что в сентябре – октябре 1858 г. он совершал вояж, как я пишу, «в Тулу, Калугу и Петербург, посещая обосновавшихся там „прощенных“ декабристов». Об этом вояже пишет и Эйдельман («Пушкин и декабристы»), да только порядок посещения Пущиным этих городов напутал: у него тот сначала отправляется в Калугу. О каком же «использовании» сочинений Эйдельмана идет речь?

Статья Эйдельмана может показаться убедительной и заслуживающей сочувствия только несведущему, не знакомому с существом вопроса читателю. Поэтому мне кажется полезным довести – в той или иной форме – до сведения такого читателя не только аргументы Эйдельмана, но и мои возражения ему.

А. Мальгин354354
  РГАЛИ. Ф. 3290 (не разобран). Л. 1–3, машинопись, подпись – автограф (ксерокопия).


[Закрыть].

В целом ответ Мальгина, за небольшим исключением, касается именно жанра. Современники же были тогда на стороне Эйдельмана:

…иные события при воссоздании судьбы могут и преобразиться в соответствии с авторским замыслом, невзирая на протесты А. Мальгина. Со всякими «можно» и «нельзя» в литературной критике вообще лучше не торопиться, полезнее семь раз отмерить, сообразуясь не с одной книгой, но с укоренившейся практикой, с обилием прецедентов писательских удач. <…> Уверять, будто включение в текст персонажа с вымышленной фамилией лишает книгу принадлежности к документальной прозе, неразумно. Такие персонажи присутствуют и в исторических романах, и в биографических повестях, и в очерках, и в репортажах, и в эссе. Даже в мемуарах мелькают фигуры с измененными именами…355355
  Янская И., Кардин В. Пределы достоверности: Очерки документальной литературы. [2‐е изд., доп.] М.: Советский писатель, 1986. С. 79–80.


[Закрыть]

Рассуждения Эйдельмана в области теории литературы также показались далекими от истины:

Но когда Эйдельман, отвечая А. Мальгину, отрицает разницу между документально-художественным повествованием и романом, в каноническом понимании, настаивает на праве, сообразуясь с законами, принятыми над собой авторами, творить «новую реальность», он впадает в другую крайность. В исторической романистике действуют законы, не зависящие от авторских желаний, целей, именно они прежде всего определяют новую реальность, которая по сути является восстановлением реальности, некогда отлившейся в определенные жизненные формы356356
  Там же. С. 80.


[Закрыть].

Однако Мальгин, как можно видеть по его письму Селивановой, в целом хотя и настаивает на жанровых и фактических несоответствиях, считает эти аргументы не столь сильными в борьбе с таким противником, как Эйдельман. И он идет дальше: выходит за рамки собственно литературы и отступлений от исторической правды, пытаясь выдвигать тяжкие обвинения уже этического свойства. Речь идет о пассаже, что-де «может быть, ему удастся объяснить, почему декабристы у него говорят порой на совершенно „урловом“ жаргоне („скостили“ и проч.)».

Конечно, порой герои Эйдельмана, общаясь между собой, не всегда употребляют исключительно высокий штиль, но уж точно даже близко не могут подойти к тому, что знаток языка А. Мальгин называет «урловым» жаргоном. Да и само слово «урловой», взятое из русского арго, подчеркнуто нелитературное даже в кавычках, режет глаз на фоне остальных претензий критика. Особенно это удивительно потому, что слово «скостить», может быть, и имело в той среде, где обращаются знатоки «урлового» жаргона, какое-то значение, но для русского языка XIX века это всего лишь глагол, хотя бы и просторечный, но общеупотребительный (несов. «скащивать»): в 1858 году Отделение русского языка и словесности Академии наук не постеснялось внести его в «Дополнение к опыту областного словаря»: «Скостить, сложить на счетах долой одну или несколько косточек, вычесть»357357
  Дополнение к опыту областного словаря / Издание Второго отделения Императорской Академии наук. СПб., 1858. С. 214.


[Закрыть], а словарь Даля включает его без всяких ремарок как полноправный глагол живого великорусского языка: «Скостить, скащивать что, скидывать со счетов, с костей»358358
  Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка / 3‐е испр. и значит. доп. изд. под ред. проф. И. А. Бодуэна де Куртенэ: В 4 т. СПб., М.: Т-во М. О. Вольф, 1909. Т. IV. Стб. 213.


[Закрыть].

Впрочем, начало положено: не имея достаточных аргументов, чтобы одолеть Эйдельмана на поле жанра «Большого Жанно», критики будут тщательно искать «грязное белье», ревизуя даже раннее творчество Эйдельмана. Тем более что появляется целый отряд доброхотов писателя, которые сочли кампанию по борьбе с отступлениями от исторической правды поводом для сведения своих счетов.

В этой связи важно отметить, что если первоначальные критические статьи этой кампании писались по заказу редакций, как это было с текстами Т. Толстой или А. Мальгина, то тексты в жанре «ответа на ответ» формировались из материалов и писем тех, кто сам, добровольно желал быть услышанным. А поскольку резонансные публикации «Литературной газеты» приводили к потоку писем читателей, порой вполне квалифицированных или же ангажированных, то можно было выбирать авторов, помогать им, полировать «ответ на ответ» до блеска.

И с автором, который откликнулся на полемику Эйдельмана с Мальгиным, редакции откровенно повезло, потому что никакой пропагандист не смог бы устроить столь оглушительного действа, какое в рамках борьбы с отступлениями от исторической правды организовал этот маститый читатель.